"Одлян, или Воздух свободы" - роман о судьбе подростка, отбывающего наказание в воспитательно-трудовых колониях и там, в зоне, постигающего смысл свободы. Время действия - конец 60-х - начало 70-х годов. Книга эта - жестокое и страшное повествование, реквием по загубленной жизни. Роман был опубликован за рубежом, во Франции попал в число бестселлеров.
Роман "Из зоны в зону" продолжает тему "Одляна…".
Жорка Блаженный из одноименного дневника-исповеди предстает великомучеником социальной несправедливости: пройдя через психиатрическую больницу, он становится добычей развращенных девиц.
Содержание:
Одлян, или Воздух свободы 2
Часть первая - Крещение 2
Часть вторая - Одлян 22
Часть третья - Не стрелять - бежит малолетка! 43
Часть четвертая - Воздух свободы 72
Из зоны в зону 84
Жорка Блаженный 115
От издателя 115
Рассказы 132
Я - каюсь 132
Что ни шаг, то открытие мира 136
Собачьи слезы 137
Тузик и Муська 137
Владимир Микушевич - Выходец из ада 138
Примечания 140
Леонид Габышев
Сочинения
Будущий романист (тот, кто детство провел среди малолеток) опишет нам множество затей малолеток.
Гулаг. III-17
Однажды осенью 1983 года, когда уже пятый год мне не поступало не только предложений, но и ответов от наших издательств, когда и иностранные издатели метались по книжной ярмарке в Москве, как во время бомбежки, напуганные корейским лайнером, когда мои реалии походили на синдромы мании преследования и это было единственным спасением: одно подменять другим и отвергать таким образом, - меня разбудил утренний звонок в дверь.
На пороге стоял коренастый молодой человек странного и грозного вида, с огромным портфелем. Я живу у трех вокзалов, этого окошка Москвы в Россию, к которому приникло растерянное и пространное лицо нашей провинции. Какие только лица не заглядывали ко мне! Бомжи из Запорожья, бичи из Керчи, цыгане из Казани. Это был человек с вокзала.
- Андрей Георгиевич? - спросил он, не сомневаясь, будто предъявив красную книжечку, и проник в квартиру. Я видел только его шрам.
Дальнейшее поведение отличило его от сотрудника: он быстренько снял обувь и в носках стал еще меньше, а портфель его еще больше. Он провел меня на кухню, осторожно поместил портфель под стол - что там было бьющегося? - и предложил мне сесть.
- Вас не прослушивают? - спросил он жестом, глянув на потолок и обводя пространство рукою.
- С чего вы взяли? - единственно как я мог на это ответить.
- Я по радио слышал о вас.
Радио - это радио. Я спросил:
- Ну и что вы слышали?
- Что есть такие писатели: Белов, Владимов и Битов…
Владимову было еще хуже моего, Белову много лучше.
Нас могли объединить лишь "голоса".
- Владимова нет, Белов отказал, я его… и вот я у вас. - И опять осторожно посмотрел на портфель, будто тот мог сбежать.
Леденящее профессиональное подозрение пронзило меня.
- Э-то роман?.. - спросил я, заикаясь.
- Тс-с! Все-таки вас могут прослушивать. Напечатайте, и я половину вам отдаю.
Любой уважающий себя член Союза воспользовался бы этим поводом, чтобы вытолкать посетителя за дверь. Я, видимо, не уважал себя как член Союза.
- С чего вы взяли, что я могу вас напечатать? Я себя не могу напечатать! - вспылил я.
- Полмиллиона ваши.
- Чего-чего??
- Но ведь миллион-то за него там заплатят! - сказал он уверенно.
"Нет! Не может быть… - соображал я. - Это не агент, не провокатор - он такой . Неужто такие - бывают?"
- Я уже был на книжной ярмарке, предлагал…
Я представил себе господ, боявшихся, что их уже не выпустят из Шереметьева, тет-а-тет с моим посетителем, и мне стало весело. Как это его не замели?
- Ну вот видите, они не могут, а что я могу? Кстати, а почему бы вам не попробовать напечататься у нас?
Он посмотрел на меня с презрением. Я был достоин его.
- Читал я вашего Солженицына - процедил он.
Нет, это был такой человек. Сомнения мои рассеялись.
Он достал из портфеля шесть папок. Портфель испустил дух: в нем, кроме романа, могла поместиться лишь зубная щетка.
Боже! Такого толстого романа я еще не видел.
- Больше восьмисот страниц, - сказал он с удовольствием. - Девятисот нет, - добавил он твердо.
Каждая папка была зачем-то обернута в несколько слоев вощеной бумаги. В этой папке помещался дорогой, почти что кожаный скоросшиватель, внутри которого, наконец, были подшиты - каждая страниц на полтораста - рукописи. Таких многослойных сочинений я тоже не встречал.
- А в пергамент-то зачем заворачиваете? - естественно, поинтересовался я.
- А если в воду бросать? - живо откликнулся он.
С усталостью метра я разрешил ему оставить рукопись на просмотр, только чтоб не торопил.
- Хорошо, я зайду послезавтра, - согласился он.
Много повидал я графоманов и начинающих - этот восхитил меня.
- Послушайте, вы сколько сидели?
- Пять лет.
- А сколько писали?
- Ровно год.
- И хотите, чтобы я прочитал за один день?
- Так вы же не оторветесь.
Ни тени сомнения.
- А кто еще читал?
- А никто.
- Так откуда же вы знаете?
- Кстати, - сказал он, - у меня еще есть рекорд, не зарегистрированный в "Книге рекордов Гиннеса". Это может послужить хорошей рекламой книге.
Я уже ничему не удивлялся.
- Я могу присесть пять тысяч раз подряд. Сейчас сразу, может, и не смогу. Но если надо, потренируюсь и быстро войду в форму. Не верите? Ну две тысячи - гарантирую прямо сейчас. Хотите?
- Ладно, верю, ступайте, - сказал я тоном умирающего льва.
Но он заставил меня тут же раскрыть рукопись! И я не оторвался. Как легко зато отступили от меня собственные беды! И никто потом не отрывался из тех, кто читал… Хотя их и не много было.
Вот пять лет эпизоды этой книги стоят перед моими глазами с тою же отчетливостью. Будто они случились на моих глазах, будто я сам видел, будто сам пережил.
Это страшное, это странное повествование! По всем правилам литературной науки никогда не достигнешь подобного эффекта.
Бытует мнение, что бывают люди, которые знают, о чем рассказать, но не умеют. Бытует и мнение, что теперь много развелось умеющих писать - только им не о чем. Оба мнения недостаточно точны, потому что относятся так или иначе к несуществующим текстам. Потому что - не знать или уметь, а мочь надо. Леонид Габышев - может. Потенция - самая сильная его сторона. У него эта штука есть. Он может рассказывать нам о том, о чем, пожалуй, никто не может рассказать, тем более мастер слова. Жизнь, о которой он пишет, сильнее любого текста. Ее и пережить-то невозможно, не то что о ней повествовать. Представьте себе достоверное описание ощущений человека в топке или газовой камере, тем более художественно написанное. Наша жизнь наметила такой конфликт этики и эстетики, от которого автор со вкусом просто отступит в сторону, обойдет, будто его и не было. Габышев не может уступить факту и отступить от факта именно потому, что факт этот был . Был - вот высшее доказательство для существования в тексте. Голос автора слит с голосом героя именно по этой причине. А не потому, что автор по неопытности не способен соблюсти дистанцию. Дистанция как раз есть, иначе не охватил бы он жизнь героя в столь цельной картине. Памятлив автор и в композиции: переклички его в эпизодах и линиях, так сказать, "рифмы" прозы, свидетельствуют о некоем врожденном мастерстве, которого чаще всего не достигают умеющие писать. Эти "рифмы" обещают нам будущего романиста.
У Габышева есть два дара - рассказчика и правды, один от природы, другой от человека.
Его повествование - о зоне. Воздухом зоны вы начинаете дышать с первой страницы и с первых глав, посвященных еще вольному детству героя. Здесь все - зона, от рождения. Дед - крестьянин, отец - начальник милиции, внук - зек. Центр и сердце повести - колония для несовершеннолетних Одлян. Одлян - имя это станет нарицательным, я уверен. Это детские годы крестьянского внука, обретающего свободу в зоне, постигающего ее смысл, о котором слишком многие из нас, проживших на воле, и догадки не имеют.
Это смелая книга - и граждански, и художнически. Ее надо было не только написать (в то время "в никуда", в будущее - "до востребования"), ее надо было - преодолеть. Почти так, как ту жизнь, что в ней описана.
Впрочем, преодолевая эту жизнь уже в чтении, не успеваешь задаваться вопросом, как эта книга написана. Эффект подлинности таков, сопереживание герою настолько велико, что не можешь сам себе ответить на другой вопрос: как можно было пережить все это?
Невозможно. Ни дружбы, ни опоры здесь нет - лишь боль и унижение, без конца. Смерть кажется желанной как единственно возможное освобождение. И все-таки герой спасается. Что же спасает его?