Мы сидели и разговаривали. Запахло вареной картошкой, а потом кофе. Натуральный кофе - это была единственная настоящая роскошь тех голодных лет. Зеленоватые зерна, похожие на фасоль, продавались чуть ли не в каждом магазине (больше и продавать-то было нечего). Мы покупали их, пережаривали и мололи на ручных мельничках, наслаждаясь чудесным запахом. (Должно быть, в Томске разгрузили целый эшелон закупленного где-то на Востоке кофе, и то, что предназначалось всему Советскому Союзу, досталось нам одним.)
Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:
- Ну, вот видишь, а ты говорила - не надо…
Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.
- Хватит тебе, - смутилась Ольга.
Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.
Ольга делала вид, что не слышит шума за перегородкой. Лучше бы, и правда, не слышала, потому что Бекас два раза грубо выругался. Такая у него дурацкая привычка. Зоя Маленькая как ни в чем не бывало продолжала шутить и смеяться, а Ольга поморщилась. Потом что-то случилось. Загудели голоса Морячка и Бекаса у входной двери.
- Ты чего поднялся? - спрашивал Морячок.
- Где моя шапка?
- Ты с ней разговаривай. А я ни при чем…
- Не строй из себя дурочку. Идите вы все…
Сильно хлопнула дверь. Бекас ушел.
Зоя Маленькая спросила:
- Что с ним?
- Сбрындил, - ответил Морячок.
- Ну и скатертью дорога.
Потом, вероятно, Зоя Большая стала одеваться, потому что ее подруга спросила:
- Ты-то куда?
- А зачем я здесь?
- Никуда не ходи - ты пьяная.
- Ни в одном глазу.
- Зоенька, о чем же ты? Ну, не надо плакать. Ну, ушел, и черт с ним…
- Ну, вот и эта обиделась… Что мне только с вами делать? Ольга, твой не убежал?
- Нет еще, - ответила девушка, смеющимися глазами глядя на меня.
- Значит, спать будем. Дверь не запирай - может, Зоя вернется…
Морячок и Зоя Маленькая о чем-то шептались. Зоя крикнула нам:
- Скоро вы свет погасите?
- Скоро, - откликнулся я.
- Ольга, учти, на утро свечи не останется.
- Пей, - пододвинул я Ольге стакан.
- Нужно ли? - спросила она, испытующе смотря мне в глаза.
- Нужно.
Она с сомнением покачала головой. Взяла стакан, сделала глоток, задохнулась и отвернула лицо от меня. Я понял, что она действительно не может пить.
И тут я сделал глупость: взял свой стакан и молодцевато, не морщась, выпил его до дна. Через несколько минут я был уже дураком.
- Ты куришь? - спросила Ольга. - Сверни мне.
Я стал сворачивать цигарку, пальцы не слушались, табак сыпался на пол.
- Оля, зачем тебе?
Она не ответила, взяла из моих рук табак и бумагу, неумело слепила папиросу и закурила от свечи. И тут же закашлялась.
- Как вы можете?
Ее слова показались мне очень смешными. Я стал хохотать и не мог остановиться. В голове все вертелось: и свеча, и Ольга, и стол. Вошла Зоя Маленькая в белой нижней рубашке и дунула на свечу:
- Вот вам, если сами не понимаете.
Ушла и тут же включила на полную мощность репродуктор.
- У нас тоже, - стал я объяснять, - Аграфена Ивановна… Не может без радио… Мы сколько раз ей говорили… У нее муж слепой, а прежде на генералов шил… Мундиры и тому подобное. Она хочет его крысиным ядом… Ха, ха…
А музыка была чудесная, прямо выжимала из меня слезы. Играли скрипки что-то невыносимо печальное.
- Ты только послушай, - сказал я Ольге. - Это не музыка, а настоящее убийство… Из живого человека вырезают сердце…
Все, что я говорил, казалось мне чрезвычайно значительным и умным. Ольга, вероятно, была другого мнения, потому что сказала:
- Тебе надо лечь, ты устал.
Спорить я не стал. Она была хозяйкой, и ее надо было слушаться.
Сперва была полная темнота, потом прорезалось голубое окно.
- Как затемнение, - сказал я.
- Не надо об этом.
- Вот мы и встретились, - сказал я.
- Поздно…
Что было после этого, помню только несвязными кусками. Я хотел подняться на ноги и повалился на койку. Лежал и чему-то смеялся, а Ольга расшнуровывала мои ботинки. Затем укрыла меня одеялом и села рядом. Я целовал ей руки и спрашивал:
- Ты помнишь Гимназическую? На одном доме, на углу, лицо сфинкса. Скульптура…
Невыразимо тоскливо кричала скрипка. Оля о чем-то плакала. Потом Зоя Маленькая выключила радио, и наступила тишина. Ольга легла рядом. Я обнял ее. Она крепко сжала мои руки и сказала строго:
- Лежи смирно, а то я уйду.
- Я противен тебе?
- Нисколько. Но тебе сейчас надо уснуть… Дома-то хватятся?
- Нет, дома никого нет… Оля, милая, я постыдно пьяный.
- Только, ради бога, не переживай. Спи, пожалуйста.
И я уснул. Уснул позорным пьяным сном, прижав к губам Ольгину влажную ладонь.
Утром я проснулся оттого, что кто-то гладил меня по волосам. Светало.
- Ты пойдешь на работу? - спросила Ольга.
Она поставила на стол чашку горячего кофе и кусок хлеба. Мне ничего не хотелось. Страшно болела голова.
- Тебе надо поесть. Обязательно.
- Оля, прости меня, - зашептал я. - Я вел себя как последний идиот.
- Пустяки, - проговорила она. - И не казнись, пожалуйста. Считай, что мы не встречались… Вот твои ботинки.
Ботинки были теплые - это она позаботилась поставить их на обогреватель. Морячок позвал от двери:
- Ты скоро?
- Мы еще увидимся? - спросил я Ольгу.
- Конечно, нет.
- Почему?
- Неужели сам не понимаешь?
Я немного понимал, но мне не хотелось верить этому.
- Иди, а то опоздаешь.
Я обнял ее и крепко поцеловал в губы. Она ответила мне. Последнее, что запомнилось, - какая-то непонятная, жалкая улыбка на ее лице.
- Мы еще увидимся, - сказал я упрямо.
Она отрицательно покачала головой.
На улице я спросил Морячка:
- Что произошло с Бекасом?
- Да ну его…
- Не хочешь сказать?
- Просто Зоя Николаевна ему показалась старой.
- Всерьез обиделся?
- Угу… Я, говорит, тебе этого не прощу. А я при чем, раз Зоя Маленькая меня выбрала… Она ведь не чурка, а человек.
И удивленно признался:
- Никогда не думал, что девчонки такие бывают… А у тебя как?
- Порядок, - соврал я.
По дороге мы зашли в дежурный магазин, выкупили свои пайки. По дороге почти все сжевали.
Бекаса застали у землянки. Он сидел у костра и курил. Мне кивнул не особенно приветливо, а на Морячка не обратил внимания. Прошло время, острота ссоры несколько сгладилась, но прежними друзьями они так и не стали.
7
Через день или два перестал ходить на работу Буров. Я не знал его городского адреса и только теперь понял, насколько привык к этому странному человеку.
Листья березняка облетели. Прораб приказал закрывать хранилище. На жерди навалили соломы, поверх нее набросали лопатами землю. Чинаров и я навесили большие, как ворота, двери в хранилище. Жалко, что работа в Степановке кончалась. Здесь жилось хорошо. Главное, была картофельная сытость, а это помогало мне экономить хлеб. Когда удавалось накопить целую буханку, я относил ее в город тете Маше.
На всю жизнь запомнилась ночная дорога вдоль тихо журчащей реки. Я шел и пел. Ни одной песни я не знал до конца, и слуха у меня не было, но петь почему-то хотелось. Под ногами лежала твердая укатанная дорога, над головой горели осенние звезды. Невольно вспоминалось лермонтовское:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
У станции я умолкал. Запах раскаленного шлака, смазочных масел, холодного пара всегда волновал меня, звал в дорогу. Эх, взять бы да умчаться домой в Саратов. Вместе с Ольгой…
Когда я приходил на Черепичную, тетя, увидев буханку хлеба, ставила свой маленький медный самоварчик. Самоварчик этот купила она еще до германской войны в Белостоке, и он сопровождал ее на всех фронтах. В нем помещалось всего шесть стаканов воды, и закипал он удивительно быстро, всего от нескольких лучинок и горстки угля. Тетя Маша отрезала ломтик хлеба, накалывала его на вилку и опускала в трубу самовара. Там он становился горячим, душистым, даже несколько подрумянивался. Любимое тетино лакомство.
Сидя против тети Маши, я часто с сожалением думал, почему у нее такой молчаливый и замкнутый характер. Она не любила рассказывать о себе. Охотно рассказывала она только о детях, которые лежали в больнице Сибирцева, об их шалостях, милых, забавных словечках, об их матерях. Только никогда ничего - о дяде Андрее и Риммочке.