Любимой песней Пелагеи, часто слышавшей это слово "от людей" о своей дочери, была та, старинная русская, со всем известными "жалкими" словами.
После редких праздничных общих застолий с соседями на коммунальной огромной кухне, когда еще не закипели чайники на плите и можно было немного просто посидеть за огромным, раздвинутым "во всю мочь" прежним хозяйским обеденным столом, скромно накрытым к чаю, Пелагея вдруг неожиданно тоненьким, "как у Барсовой по радио" голосом затягивала:
"Хороша я, хороша,
да плохо оде-е-е-та!
Никто замуж не берет
девицу за е-е-ето…"
– и, уткнувшись лицом в руку на сгибе локтя, начинала безудержно рыдать. Её утешали тогда всем скопом и отводили "спатеньки".
Утром Пелагея говорила Вере: "Господи, ну хоть бы ты за богатого какого или за генерала бы замуж-то вышла!"
Веселая Верочка на это отвечала: "Мам, ты что, хочешь в халате с драконами ходить? Так мы с братом тебе и без замужества моего такой с получки купим!"
"Как же, купите вы! Купишь – облупишь" – И Пелагея горестно отмахивалась от дочери рукой.
Мудрая Капа, мечтавшая о хорошем муже, вовсю использовала Верину привлекательность и на первые свидания с офицерами приходила всегда с Верой. Потом, улучив момент, она сообщала подруге на ушко, кто ей понравился больше, и Вера весело "уступала", потому что ей было все равно, она замуж не стремилась.
Однако, все избранные Капой звонили на следующий день Вере.
Потому-то Капа всегда с насмешкой относилась к избранникам Веры; если той кто-нибудь хотя бы начинал нравиться, Капа тут же пыталась его не то чтобы "очернить", но издевательски высмеять. А это она умела.
Вера всегда смеялась вместе с ней, "за компанию", поэтому, пока на Капу никто не "клюнул" по-настоящему, поклонники не переводились и шли чередой.
Телефон Веры разрывался на коммунальной стене: "Ну прям как в учЕреждению звОнют беспрерывно, нахалы!" – ворчала Верина мать Пелагея.
А у Капы раздавались только "вторичные" звонки, типа: "Нет ли, сов. случайно, Верочки у Вас в гостях?"
"Есть, приходите!" – любезно отвечала Капитолина Романовна, и когда поклонник вот-вот должен был появиться в дверях Капиной квартиры, она сообщала Вере, что вдруг ужасно разболелась голова и чтобы Вера шла пока домой, созвонимся потом.
Что та и делала, нисколько не обижаясь на Капу и даже не подозревая, почему это у подруги так часто и вдруг начинаются приступы мигрени.
Но, как ни печально это было, Верины "ухажеры" не долго сидели у Капы в гостях, узнав, что Верочка "только что ушла из-за внезапной головной боли, которой Вера подвержена с детства в результате дурной наследственности".
Вот так буквально, со здоровой головы да на здоровую голову, переходила постоянная "головная боль" в Капиных матримониальных отношениях.
* * *
А вскоре в Капиной в семье случилась сначала – беда, а за ней – и вовсе горе.
Отец Капы, Роман Свириченко, "вертухай", попался вдруг на старости лет "на взятках от родственников заключенных".
Взятки состояли из папирос и спиртного. Но так как даже и на место вертухая была огромная очередь из желающих, отца выгнали с работы и пригрозили вроде бы "завести дело".
Но свет не без добрых людей. Помог звонком один генерал из бывших его выучеников, у которого старик когда-то числился в начальниках караульной службы. Поэтому "дела" не только не получилось, но ему даже не дали огласки, а по-тихому предложили Капкиному отцу через домоуправление поработать истопником. Причем, в том же доме, где он жил.
Роман сразу согласился, но продолжал пить вчерную, уже и на рабочем месте, в подвале, в просторной "тыртовской" котельной.
Там он однажды ночью и умер, угорев прямо у котлов "по пьяному делу".
Пелагея слышала от татарки-лифтерши Кати, что, когда санитары вошли забирать труп, то в темноте подвала хорошо было видать, как изо рта покойника выходило и ровно горело пламя, так называемый неугасимый огонь. Свят-свят-свят!
Романа свезли на кладбище, а его квартиру на чердаке проветрили окончательно, матрас и тряпье, от него оставшееся, сожгли в той же котельной. Сапоги и ремень сменяли на блошином рынке на сало. Стул из коридора отнесли лифтерше в каптерку.
И не осталось от человека ничего.
Как и не было его вовсе.
"Даже и поминок не устроили, как басурманы какие-то!" – ворчала Веркина мать Пелагея.
Но матери Капы было не до поминок.
Случилось горе "похлеще" смерти старого мужа-пьяницы.
Старшая дочь, самостоятельная, умная и рассудительная, надежная опора в материнской горькой жизни – Тамарочка – "без ножа зарезала!" и "в гроб живьем загнала!" свою бедную мать.
Еще работая медсестрой в госпитале, Капина сестра Тамара, вдова военнослужащего, "павшего смертью храбрых", тайно сошлась с одним выздоравливающим офицером и забеременела.
До этого, за всю свою краткую довоенную супружескую жизнь, Тамара ни разу беременна не была.
Узнав, что это произошло, Тамара и испугалась, и обрадовалась. Самой первой об этом ее состоянии догадалась мать. И сказала неожиданно решительно: "Дочка, рожай, глупостей не делай! Поднимем ребенка сами как-нибудь, авось проживем!"
Тамара родила и пришла с ребенком домой к матери, отцу и Капе.
Крохотную, хорошенькую, как фарфоровый ангелочек, девочку назвали Викторией – в честь Победы! Вику все очень полюбили, а Вера и Верин брат Коля стали ее крестными родителями. Старики так и вовсе души в младенце не чаяли.
Записали новорожденную на фамилию деда, а вот отчество дали "Георгиевна".
Георгием звали Тамариного офицера.
Но – "победоносец" этот был женат, и, намекнув, что не за ним одним "молодая, красивая и вдовая!", а, значит, как он надеялся, неглупая по-житейски, Тамара ухаживала, – предполагаемого своего "нагулянного" ребенка даже увидеть не захотел.
А когда выписался из госпиталя, поехал жить к своей "законной" жене и детям.
Тамара же после этого поступила странно.
К Виктории заметно охладела.
Записалась вдруг на срочные курсы связистов и, оставив маленькую дочь на родителей, тоже попросилась, через знакомых, и с трудом, но устроилась все-таки на работу в ту именно военную часть, где находился Георгий с семьей.
Там Тамара стала служить, живя в казарме, где, через некоторое время, Георгий ее и нашел. Они вдруг начали все снова, и Тамара опять от него забеременела.
Тогда Георгий сказал ей, что у него уже достаточно детей, и чтобы она на сей раз "делала, что все делают". И добавил, что он ее "после такой подлости с ее стороны больше не знает и знать не хочет!".
Тамара понимала, что аборт – дело подсудное и запрещенное, к тому же, очень опасное, но стала судорожно искать хоть кого-то, кто бы смог помочь, и, не найдя, просто сошла с ума.
И, вынужденная в казарменных условиях скрывать свою беременность, тупо жила дальше.
Когда наступил ее срок, ушла в ближайший лес и родила в этом лесу, корчась от боли и страха, в вечерних сумерках, свою вторую девочку, даже не зная, кто у нее родился, и не желая ничего рассматривать.
Она задушила плод коленями, закопала в кустах и вернулась поздно вечером в часть.
Ночью, в казарме, у нее открылась родильная горячка, "от молока".
В бреду она то ли все рассказала, то ли и так все всё поняли, пошли в лес с собакой, откопали трупик новорожденного ребенка и отдали Тамару под военный трибунал, как военнослужащую.
Сначала ее хотели расстрелять, но в итоге, из-за ее состояния полнейшей невменяемости, дали 10 лет лагерей.
Георгий каким-то образом выпутался. Он все отрицал, и даже жена приезжала его "отстаивать".
Тамаре было уже все равно. Она умерла в лагере вскоре после приговора.
От нее осталась одна только большая фотография. На ней Тамара, с распущенными длинными волнистыми волосами, снятая в полупрофиль, сияла улыбкой безбровой Джоконды над кроватью, где спала маленькая Виктория.
Вику воспитывали бабка и тетка, юная Капитолина Романовна.
Капа просила маленькую племянницу называть ее только по имени, без "тетя", а та звала ее часто "мама".
Капа этого не любила.
Она и портрет сестры на стену повесила, чтобы говорить ребенку, показывая на Тамару: "Вот твоя мама! Она заболела и умерла." Так что Виктория не знала ничего о судьбе своей матери.
А Капа ничего никому не рассказывала, потому что не просто хотела, а уже мечтала "удачно" выйти замуж.
Часть 13. Сын
Радость Пелагеи от жизни без войны потихоньку затухала, своим чередом шла все та же работа, часто сверхурочная, и легче как-то вот не становилось. Голодно было; для того, чтобы "отовариться" по карточкам, приходилось стоять в долгих ранних очередях. Домой Пелагея приходила поздно, детей по вечерам не было никогда – где-то шлялись до темноты, ночевать заявлялись одна – в час ночи, другой и вовсе под утро.
Пелагея спасалась от одиночества на кухне, при соседях. Выходили ставить чайники последний раз около десяти вечера, вода иной раз аж выкипала, до потрескивания окалины, а завязавшаяся беседа – нет. И на душе заметно веселело от простых этих разговоров.
От Степана пособие последнее на восемнадцатилетнего уже Кольку пришло в декабре – а весной парня должны были забрать в армию.
Николай сильно вытянулся, но не стал, слава Богу, дылдой, как другие, которые аж горбились от худобы и высокого роста.
Острые и очень широкие его ровные плечи так и играли мускулами, и весь он был ладный да складный, ловкий, длинноногий. Лицо узкое, худое, глаза огромные синие, что твои васильки, брови вразлет, а вот волосы цветом каштановые, как у Пелагеи, но мягкие и редкие, как у отца.