В общей сложности женщина провела у картины два с половиной часа, а потом спустилась в фойе и купила брошюру о русских художниках. Статья, посвященная Иванову, показалась ей бестолковой, ибо молчанием обходила именно то, что больше всего волновало. Много слов было сказано о каком-то "художественном мировоззрении", а главная "роль" отводилось совсем не Иисусу, а нагому рабу, постигшему вдруг, что все люди "в боге" равны: этот образ, по мнению автора, "нес на себе груз социальной значимости". В таком упрощенном подходе было что-то обидное, точно искусствовед нисходил в своем опусе до примитивной толпы, которую живописец, наверное, даже не стал бы "писать". И Марине Васильевне вдруг пришло в голову посетить настоящее богослужение, чтобы "увидеть" Христа в его "доме". В храм пришла, как в музей, с расчетом взглянуть и уйти… Но застряла надолго, плывя в косячке чисто вымытых кротких старушек "под наблюдением" выпуклолобых апостолов, строго глядевших с иконостаса-президиума. Под сводами в ладанном дыму звенело и рокотало многоголосое пение. У края амвона, давая оперным жестом приложиться к кресту, в сверкающей длинной одежде возвышался сам батюшка – нежный упитанный ангел с бутафорской бородкою. Возле ног его, осеняясь размашистыми крестами, ползали старые грешницы. Марина Васильевна была околдована этим веками до совершенства отточенным действом так, что самой захотелось брякнуться в ноги юному батюшке и целовать его крест. Великим усилием воли одолев наваждение, – кинулась прочь, а потом, вспоминая благообразную рожицу попика, поражалась себе, как могла так поддаться, что забыла о цели прихода.
Расстроенная Марина Васильевна долго бродила по городу, а вечером заглянула к Ивану. Дверь была – настежь. Пахло спиртным. По "телику" передавали футбол, а сам Ковалев, развалившийся в кресле, храпел.
Вымыв посуду, приготовила чай, отключила брезгливо болтающий "ящик". Сама она телевизор "не знала", считала безнравственным демонстрировать людям спортивные игры, сверхмодные платья, далекие страны и вообще развлекать, ублажать, развращать, обещая красивую жизнь, когда в каждом мгновении уж затаился кошмар живодерни. Ее воля, она запретила бы эти вещания… разве что изредка позволяла народу послушать старинные песни, в которых живет неизбывная дума о горькой судьбе.
Растолкав, отпоив Ивана Васильевича свежезаваренным чаем, Марина Васильевна "как на духу" открыла ему свою боль.
– Ах, Маринка, Маринка! – запричитал Ковалев (она понимала, у человека болит голова, ему тошно, жалко себя) – Ах, Маринка, Маринка! – стонал он, качая остриженной головой. – Ну куда тебя занесло!? Лучше выкинь ты из башки эти мысли! Люди пока еще не рехнулись? Уж как-нибудь разберутся без нас… А то, давай съедемся? Ить вдвоем – веселее?
– Да пойми ты, не за себя я трясусь? – вразумляла Марина Васильевна. – Тошно смотреть, как живем в унизительном положении гусеницы, над которой уже занесли сапожище?
Глава тринадцатая
1.
Оповдали в столовку? Ефть бутевбводы и кофе, – ласковый Марк Макарович суетился вокруг Пляноватого, который, жуя бутерброды, оттаивая, испытывая благодарные чувства и не умея их выразить, ощущал себя мятым и битым так, что сладкий напиток казался с привкусом крови. Это потом он почувствует боль в кровоточащих деснах, а сейчас с полным ртом – неуклюже благодарил: "Марк Макарович, что бы я без вас делал!"
– О фтем рефть?! – возмущался сосед. – Не выдумывайфте глупофтей! Мне офтень пвиятно, фто я ваф тут выруфчил!
– Бегаешь, понимаешь, весь день как футбольный мячик, – сокрушался Владимир Владимирович, – и никаких результатов!
– Не наговавивайфте на фебя. Профло лиф пол дня.
– Ну и что за пол дня я успел?
– Вы фделали половину огвомной ваботы.
– Вы уверены?
– Убевден! – А в остаффуюся пововину вы ее заверфыте.
Самому Пляноватому прожитая часть дня представлялась "схлопнувшимся" промежутком времени: просидел в общей сложности два часа совещаний, просмотрел кой-какие бумаги, набросал кой-какие реляции, дал возможность заказчику "выплакаться у себя на груди", ответил на несколько телефонных звонков, имеющих и не имеющих отношение к делу и все… Нет, еще – реферат… Если можно всерьез принимать нацарапанное в "кабинете" уборщицы, на площадке под лестницей и в туалете?!
– Фто ф вами?! – качал головой Марк Макарович. – На ваф лифца нет!
– Устал, – вздыхал Пляноватый. – Спину ломит безбожно!
– Ну, это не фамое фтрафное. Вофт, примифте таблетку – долвно полефтять.
– Я, действительно, переменился в лице? – запивая оставшимся кофе лекарство, спросил Пляноватый.
– Вы фтали на дефять лефт старфе.
– Простите, на девять или на десять?
– Не морофте мне голову!
– День был тяжелый и бестолковый…
– За день софтарилифь!?
– Старость, говорят, – грим усталости… – лепетал Пляноватый, чувствуя, что от таблетки ему в самом деле "легчает".
– Так фмойте ф фебя этот гвим! Он вам не к лицу! Пока молоды, – думаем: "То ль ефте будет!" А, софтарифшись, благодавим Пвовидение: "Фпафибо за фто уф, фто ефть!".
– "Провидение"!? Странно… Вы это – о чем?
– Ф конце-фто концоф, кто-фто долвен ве контроливовафть фитуацию, когда кавется, фсе лефтит к февтовой бабуфке!
– Это кто ж это должен?
– Жывнь так фрупка, фто в любую минуфту гофтова ифтезнуть… Однако же не ифтезает. Похоже, фто кто-фто об этом забофтится.
– Есть доказательства?
– Профто сообравения… Ефли взять для примера зачафтки нацизма, они появилифь давно, как угрова изничтовения, первоначально, отдельных народов, затем – человефчества в целом. Эфто неивбежное вло, подобное вуткой болевни. Овнако инфтинкт выживания овганизма земного сообщефтва дейфтвует чефтко. Нувен был иммунифтет – фто-то вроде привифки нацивмом ф офлабленной фовме. А, фтобы офлабифть – "сбифть фашивм ф ног", понадобився офобенно мощьный режим, пофтроенный по искуфтвенной временной фхеме, котовому предфтояло потом за ненадобнофтью рассосаться, как посттравматифческой опуфоли…
– К косноязычию привыкаешь с трудом как к уродству, – думал Владимир Владимирович. – Подмывает смеяться в лицо. Зато правильные и "холеные" речи…, за которыми нет ничего, – не сразу раскусишь. Косноязычие Макара Макаровича по непонятной причине то возрастало, то сходило на нет. Он продолжал:
– Эфта "травма", овнако, дала "ословнение" у поколений, которые страфной ценою спафли человефтество. У них фто-фто сделалось с лобными долями, точно срофлись воедино и Вера, и Фтрах…
– Может быть, обойдемся без мистики? – изобразил Пляноватый иронию на роговеющей маске лица.
– Мифтика – ужас перед неведомым… А я хофтю знафть!
– Господи, и от куда берутся такие дотошные дедушки?! – думал "командированный", вслух же сказал: "Для того, кто погиб в этой битве, все уже решено… Но еще есть живые. Им за что мучиться? Каково жить со "съехавшей крышей"!"
– Не убивафть же их, в фамом-то деле! Они победили фашивм!
– Тем более, справедливо ли оставлять все, как есть? Неужто они не достойны чего-нибудь лучшего?
– А фто предлагаефте вы?
– Нет! Это вы мне скажите! По самому крупному счету! Будь вы "Проведением", чем облегчили бы судьбы людей со "смещенными лобными долями"? Судьбы несчастных, с которыми "все это" преднамеренно сделали в детстве?
– "По фамому крупному фтету"!?
– Вот именно!
– Будь я всефилен, я бы, повалуй, вернул им… их дефство.
– Всем сразу!?
– А фто мелофтиться?
Владимир Владимирович оторопел: показалось, что косноязычный старик его "раскусил" и находится в курсе всех дел, заставляющих "командированного" дожидаться команды. Но Пляноватый отбросил тревожные мысли: "Каких только не бывает фантазий! Возможны же и совпадения, черт побери!". Опять подмывало спросить: "А мне не звонили?"
Как раз в это время раздался звонок. Трубку взял Марк Макарович и сказал в микрофон: "Эфто я. О фтем рефть!" А затем – подмигнул Пляноватому: "Фот и довдалифь фвонка…" Владимир Владимирович окаменел.
– Фто ф вами? Да уфпокойтефь! – заулыбался старик. – Передафть, вам профили, фтобы вафли в отдел кадвоф… И фте!
2.
– Ты не слишком торопишься, Пляноватый. – упрекнула инспектор по кадрам Звонкова Октябрина Антоновна.
Досадуя, что так получилось, Владимир Владимирович рассыпался в извинениях: с "кадровиками" не шутят.
– Не рассказывай только, что заработался, – доверительно тыкала Октябрина Антоновна. – Признавайся, любезничал на площадке с Левинской?
Она взяла сигарету, не глядя на "поджавшего хвост" Пляноватого, неуклюже по-женски чиркнула спичкой.
– От вас ничего не скроешь, – польстил Владимир Владимирович.
– И не советую, – затягиваясь, сказала Звонкова. – Ты у меня, Пляноватый, вот тут! – показала она кулачок.
– "Следствие ведут знатоки"! – неважно пошутил Владимир Владимирович. Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал этой немолодой "кадровичке". Но она вызывала у него любопытство особенным строем души, пребывающей неизменно в "охотничьей стойке", и внутренним непреходящим горением, как у хроников с температурою плюс тридцать семь и один.
– На вот, здесь подпиши, – инспектор протянула листок с убористым текстом.
– Что это?
– Какая разница?! Подпиши и гуляй!
Тот, к кому она обращалась на ты, мог считать себя нежно обласканным материнским вниманием, даже – облагодетельствованным. Какое образование она получила и где набиралась опыта до последнего места работы, почти никому в институте ведомо не было. Слухи однако ходили такие, что у многих, включая директора, по спине пробегали мурашки. Бытовало однако крамольное мнение, что зловещую эту молву о себе она распускала сама.