Искренность удивления неописуема. В ее булавочную головку даже крошечная мысль не может залететь, что люди могут работать. Впрочем, зачем попрыгунье мысли? Стрекоза едва успевает менять "Голливудские ночи" на "Метрополь". Это трудяг жизнь как раз кучами и давит. Отправляет на тот свет целыми муравейниками. Зимовский все-таки прав: ничем иным, кроме кармы, объяснить подобное невозможно – иначе придется идти против Бога, а идти против боюсь. Я даже икону поставил в отцовском кабинете – на всякий случай. Может быть, там есть действительно что-то лучшее, чем наша свинячья жизнь и весь этот джаз?
– Раз ты такой занятый – прощай!
Нет, вы только посмотрите, милостивые государи! Рятуйте, люди добрые! Она так искапризничалась, до того докатилась, что искренне верит: и с самого Северного полюса в таком вот состоянии готов я буду примчаться в ее прихожую – щупать очередную подкладку и восхищаться по поводу пряжек. Какая наглость!
Когда проскакивает неделя, Зимовский всерьез расстраивается: захватил бы с собой замороженные тушки – жил бы сейчас припеваючи!
"Фонарь" хоть и отдает желтизной, но все же несколько рассосался: могу появляться на людях. В остальном – ничего особенного: Кролик сгинул, доллар подпрыгнул в очередной раз, как резвый мальчишка. От отца ни слуху ни духу.
Киже пошел ва-банк: муж возлюбленной все-таки уезжает. Поручик морщит нос при слове "гостиница": там казенно и холодно. Предложения насчет однодневного дома отдыха с ходу отвергнуты.
На меня напал приступ благотворительности: разрешаю.
– Да, кстати, простыни! – волнуется Юлик.
– Захвати свои. Подъедешь пораньше, застелешь, прикатишь столик из кухни – и за дамой!
– Вы хоть в грязь лицом не ударьте! – вступает Зимовский. – Как быстрее сразить боязливую лань? Почитайте стихи!
Поручик – само удивление, но актер доходчиво объясняет:
– Только Гете помог мне в девяносто девяти случаях! А ведь есть еще и Шекспир и Петрарка! И, между прочим, божественный Данте!
– Данте слишком, – признается Киже. – А если чего попроще?
Отчего же! Вытаскиваю из курточного кармана Валькины стишки. Надо же так любить свое жалкое творчество, чтобы пару никчемных строк оборачивать в полиэтилен.
Тем временем Портос упирает на шоколад:
– Коньяк может быть так себе, но вот качественный "горький" – обязательно!
– Вдруг у нее аппетит разыграется, – мечтает поручик. – Денис, у тебя нет ничего в холодильнике? В качестве резерва?
Надо было бы действительно забить морозилку окорочками.
– Все-таки, шоколад, – повторяет Киже и, прикидывая смету, шевелит губами, как аквариумный сомик.
– Скупиться не следует, – огорчает клерка Зимовский, – игра стоит свеч. Честно говоря, даже жаль, что завтра чудо закончится: а ведь сколько было неразделенной страсти. С горы, как ни крути, придется спускаться. "Сила вещей", говаривал Пушкин. Но от этой вершины – к новым! Возможно, теперь уже духовным!
Все проникнуты моментом: даже Васенька с барменом записались в советчики. Я вот о чем думаю: если Господь впоследствии, на неизбежном разбирательстве, хорошенько треснув по кафедре молотком, поинтересуется, чем же наша компашка занималась в то судьбоносное время, – придется признать: возможно, мы совершили настоящее преступление, не желая участвовать в спасении мира от Уоррена Баффета. Но кто знает – может быть, именно за это последует полная реабилитация, ибо пути Господни неисповедимы. Мы не строим планов непременно осчастливить все человечество, а обтяпываем свое никчемное дельце. Подозреваю: лишь за одно это и будем помилованы. Судя по последним событиям, Всевышнего всерьез достали Робеспьеры и Ницше.
На следующий день Юлик принимает ключи. Успокаиваю: визиты исключены. Мой братец никогда не торопится с покаянием, а матушку ни за что не отклеит от экрана очередной мексиканостудийный шлягер.
"Гном" сегодня закрыт: пассия Николая разбирается с очередным персоналом. Воровство – постоянный прыщ на носу ее "малого бизнеса". Я даже не пытаюсь связаться с любительницей "саламандры": хватит слюней!
В зале Дома журналиста некуда втиснуть самое сморщенное яблочко: что говорить – с Амура прилетели сумасшедшие! Наш вожак заседает в президиуме вместе с прочими бородами. Над ними – Есенин и крест. Готовились явно в спешке, но на покосившиеся атрибуты никто не обращает внимания: речь идет о церквях, которые собираются восстанавливать то ли в Пскове, то ли в Печорах. В добровольцы записываются несчастный Витька, Черпак и еще целая куча бездельников. Разразившаяся вслед за этим ругань – сама неизбежность, ведь собрались единомышленники! Меня посещает неожиданная ностальгия: у нас в институте главная комсомолка – бессменный секретарь организации – на подобные мероприятия всегда надевала короткую юбку. И когда залезала в президиум, сидела нога на ногу. Какие там споры! Какая повестка дня!
А так даже Пашка занервничал. В зале вместо приличных девчонок привидения в платках и мешках до пяток. Дурнушки маются вместе с нами, убогими, оттого что знают – в другом месте им ничего не светит. Вот если бы засветило – точно бы убежали.
Закон конференций таков: когда не на что отвлекаться, делегаты за грудки хватают друг друга. Находятся принципиальные крючкотворы и охотники до правды, которые обязательно протестуют. Все как-то забыли: за столом вместе с нашими гуру – настоящий священник. Правда, это отец Федор, которого вряд ли смутишь расколом. Вот на него-то, единственного, смотреть одно удовольствие: бородка чего только стоит – парикмахерское совершенство! Розовощек, опрятен, словно агент по продаже косметики. Волосы сзади стянуты резинкой. Благословил, прочитал молитву, даже произнес в начале сборища достойный спич. Восседает свадебным генералом и, бьюсь об заклад, наверняка думает: половина здесь – дураки. Впрочем, добрая треть собравшихся и не помышляет его разочаровывать: с готовностью демонстрирует интеллект. Тем более есть предлог: кто-то в прошлый массовый заезд на Валаам что-то там не доплатил или положил в карман.
На этот раз за килькой не посылают: рассыпались, как горох из пакета. Сияющий Пашка повез приезжих писателей на окраину: они будут трескать водку в третьесортной гостинице и размышлять о судьбе России. Председатель и отцу Федору сулил общение с лучшими умами Костромы и Ярославля, но тот отказался – скорее всего, чтобы никого не обидеть. Еще две команды сколочено: одни в "Медузу Горгону", другие, с традиционным портвейном, – на квартиру какой-то Машеньки. Даже Черпак – и тот к кому-то пристроился.
Ни мне, ни Витеньке торопиться некуда. Я Пашку хватаю за рукав, когда он уже выбегает – такси ловить для гостей.
– Эка загнул! – живо реагирует председатель, а сам смотрит поверх – пасет своих, ему хочется выпить.
– Ну, ты же христианин! Хотя бы на чечевичную похлебку!
Христианин лезет в карман за скомканными ассигнациями. Все-таки молодец – по-гусарски сунул, не глядя.
Меня казак Валька цапает:
– Ну как? Послал стихи?
И подался назад, чтобы им любовались. Сегодня при полном параде: гимнастерка, шаровары, плетка за голенищем. Шашкой лязгнул. Послушать Вальку: его прадед при помощи этой штуки лишил Буденного половины конницы.
– Послал! – отвечаю чистую правду.
Есаул задвигает железо обратно в ножны и убирается, сияющий, сверкая лампасами и чужими георгиевскими крестами.
А Гужихин вздыхает:
– Был тут недавно фильм про американского адвоката. Его сынишка у Бога вымолил, чтобы папа хоть один денек побыл честным. Адвокату нужно в суде выступать: рот открыл – и как язык отрезало. Целый день мучился, карьера псу под хвост.
– Не переживай за меня: я Валькины стишки всегда посылаю!
– И мои? – грустно спрашивает Гужихин.
Не успеваю соврать – замечен знакомый "пучок". Отец Федор скинул рясу – наверняка несет в саквояже. Шерстяное пальто. Брючные стрелки. Ботинки – эрмитажные зеркала.
– Приветствую, батюшка!
– А, это ты, Денис!
Настоящий разведчик. Всего-то раз и общались, а помнит.
– Может быть, с нами посидите немного?
Уверен в ответе: масса всяких духовных дел, прихожане жаждут общения и прочее – что там можно насочинять?
– Почему бы и нет!
Гужихин теряет дар речи: позвать в кабак священника для него то же самое, что столкнуться нос к носу с Михаилом Архангелом. Но я видел пастора в деле.
На Невском – пурга. Облепленная снегом троица – я, смахивающий на бизнесмена святой отец и онемевший Витенька – облагодетельствовала первый подвернувшийся бар. Словно сам собой прилетел графинчик в окружении славных граненых рюмок. Батюшка нам подмигнул:
– Ну, люди творчества, за Отца?
У местных аборигенов зубы не аховые. Отец Федор видно не здесь родился – повезло же человеку: может широко улыбаться. То, что рядом с нами обосновался чуть ли не представитель небес с таким вот ослепительным "смайлом", придает Витеньке дополнительную искренность.
– Ты знаешь, Денис, – исповедуется, – "Рогнеда" забыта. Черпаков посоветовал: "Выбрось!" Я про Рубцова начал писать.
– Решил заделаться биографом?
Несчастный бездарь кивает:
– Черпак сказал: "Сам не можешь, давай о других…"
Надо же, как убрал конкурента!
– По-моему, подло!
Новоиспеченный рубцововед опешил:
– Подлость-то в чем?
Водка злой оказалась!
– Никчемно.
– Что "никчемно"? – спрашивает Гужихин.
– Зачем подбирать за другими? Лучше самому – попробуй еще!
– Да я же сказал – бесполезно, – защищается Витенька.