Я сорвался – нет, с этой водкой и впрямь неладное:
– Биографами те заделываются, кто сами ни черта не могут. Вот: высасывают из великих! Стоит автору появиться, тотчас на него набрасывается куча! Он еще помереть не успел, а уже жрут в три горла. Знаешь, сколько народу питаются Чеховым? Целый бизнес! Иной корифей сопьется, умрет в безвестности, а за счет него тысяч пять доброхотов, как минимум, построят дома: о "тойотах" и "вольво" не говорю! Может, два-три человека искренне и напишут. А остальные – лишь бы кусок оторвать!
Компания джентльменов с впечатляющими животами прервала свои сантехнические разговоры – пивные кружки недовольно отставлены: но мне все равно.
– Импотенция творческая – вылезать в рай за счет Байрона! Дай-ка ляпну, что тот спал со своей сестрой. Раскатаю сукина сына! Не делай этого! И без тебя твоего Рубцова переедут вдоль и поперек! Вон, Ерофеев корчился, пил всю жизнь, а стоило ему убраться – строчат диссертации, под лупой рассматривают, эвересты бумажные по одним "Петушкам"!
– Знаешь: я какой-то бесцветный, – тоскует Гужихин. – Каждый день, как пресный пирог…
– Хочешь жизни Рубцова? – (я догадался – ай, молодца!).
– Понимаешь, – бормочет Гужихин. – Он мучался там очень, пил… страдал, конечно… не знаю, как объяснить. Но, может быть, из-за страдания все у него получалось?
Вот к чему клонит! Пошел при священнике разговорчик!
– Значит, хочешь, как у Рубцова? У тебя, видите ли, бесцветие?
Сантехники окончательно насторожились. И правильно.
– Я вот что отвечу, Гужихин! Я всю свою жизнь готов прожить такой вот бесцветной жизнью – только, чтобы не быть, как Рубцов! И скажи, на черта мне его стихи, если он близких своих мучил? Он ведь и женщин мучил, и дрался с ними. Знаю, может, не виноват, так сложилось, наследственность. Но я все-таки ненавижу, когда в стихах создают великое, хвалят природу, Бога, а сами – чуть что и за нож! Я на сто процентов скажу – когда Господь начнет по-настоящему судить и увидит, сколько какой-нибудь великий поэт отнял жизни у близких и как их мучил, то на все эти его стихи и не посмотрит! Не будет Он смотреть на стишки, потому что если человек жил не по-Божьему, пусть даже самый великий, никакой талант не спасет! Для Бога есть поважнее вещи! Ему, если честно, наше творчество и не нужно. Это критикам – пожалуйста, а Богу нужно, чтоб ни единой слезинки! И какое Ему дело, что какой-нибудь там поэт, пусть даже Пушкин, при этом всякое великое писал? Плюнуть и растереть!
Витенька в ярости – я святотатец, низвергаю кумиров – и готов обновить мою физиономию. Но отец Федор плеснул по второй. Возвещает:
– За Сына!
– Ты прямо, как Черпак! – шипит Витенька.
– Вот неправда! Черпак из кожи вон готов вылезти: пить всю жизнь и мучить других – лишь бы о нем заговорили. Весь финт в том, что ему не дано. А что тебя касается – живи, как живешь: чтобы дети, жена…
и работа. На самом деле, так труднее всего. Для многих просто невыносимо. Многие черт знает что готовы натворить, лишь бы не спокойно и честно. И нечего плакаться.
– Никто и не плачется, – задыхается Витенька.
– Не трогай ты оголенные провода!
Витенька начинает внезапно каяться перед нашим заинтересованным рефери.
– Простите, батюшка, что мы… перед вами…
Пытается поймать его руку: забыл про посторонних, вот-вот бухнется на колени. Отец Федор насмотрелся на дураков: знает, как реагировать.
– Отчего же! Мне интересно.
Поднимает третью граненочку, и я прихожу в наплевательский ко всему остальному восторг:
– Точно, батюшка. Именно три раза! И больше – ни-ни. Это мудро и не противоречит Бо-жест-вен-но-му!
Животастые работяги решились: угрожающе приподнимают зады-противовесы. Отец Федор поспешно призывает:
– За Святаго Духа!
– И больше ни-ни, – клянусь разгневанным пивным джентльменам. – Сейчас посидим немного. Разговор с товарищем, конечно, поведем о другом. Иначе поссоримся, а это не по-божески! И вас, батюшка, не задержим – через минуточку разойдемся!
Однако не разошлись: наскреблась у Витеньки еще кое-какая мелочь.
Второй сюрприз: отец Федор – настоящий христианин. Объяснялся с теми нервными господами, когда мы с Гужихиным полезли к ним целоваться, поддержать их захотели, потому что полюбили все человечество (Бен Ладен – не исключение). Сантехники впали в благородную ярость, когда им выложили проект стопроцентного погашения арабо-израильского конфликта. Но пастор оказался докой: преуспел в проповеди, затем вывел двух пьянчужек на воздух и запихал в такси. Гужихина сдал на руки ошалевшим жене и детям. А потом и мной занялся.
Утро ошеломляет – я в квартире священника: шкаф, стол, лампадка греет единственную икону.
Не обследовать ли пол под кроватью?
Юная попадья застает меня именно за этим занятием. Она смешлива: прыскает в кулачок. Сама одета в блузку, в модную юбку, и глазки уже подвела.
– Как спалось?
Дом, видно, старинный – с перекрытиями здесь все в порядке, и не провалиться сквозь все этажи в подвал. Голос мой исключительно гнусен:
– Простите, сколько времени?
Жена отца Федора не против поработать часами:
– Двенадцать! Не ищите рубашку, я ее постирала и выгладила.
Страшная догадка насчет носков так же подтверждена.
– А брюки позади вас, на спинке, – сообщает девочка. И милосердно меня оставляет.
Скачу, словно лягушонок из мультфильма, пытаясь надеть штанину. Сам себе противен до невозможности.
– Денис, вы борщ любите?! – кричит попадья. – Да идите же сюда!
Здешняя кухня тоже окном на Лавру. Денек удивляет: небо вытерто до белизны, и, как им и положено, словно кирасиры на параде, сверкают кресты.
Попадья над кастрюлей от удовольствия даже зажмурилась.
– Муж скоро вернется. Просил его подождать. Отобедаем вместе.
Я чайную ложку не могу проглотить самого расчудесного супа, а она рекламирует угловой диванчик:
– В ногах правды нет!
Ходули мои, и правда, набиты стружкой и перьями. Пытаюсь привыкнуть к запаху борща, чтобы не так мутило. Ко всему прочему солнечный лазер, словно точка снайпера, добрался все-таки до угла – глаза не открыть, как режет. Попадья делает вид, что ничего не произошло. Рада Хлестакову, которого супруг подобрал на улице.
– Вы знаете, – сообщает насмешливое создание, – мой муж ведь тоже был в Афганистане.
– Почему тоже?
Взгляд попадьи сострадателен. Далее – напоминание:
– Ну, вы же вчера… ваш отец… герой-десантник.
Меня заливает пот: сердце заныло.
– А мой муж воевал в спецназе, – приходит на помощь. – Пока не ранило. Потом стал священником. Митрополит попросил его поработать с вами.
– С кем с нами?
– Ну, с поэтами.
Ах вот в чем дело! Владыка – политик. Отрядил к остолопам спецназовца. Послал бы святошу – пиши пропало.
Я совершенно искренен (с черного дна беспамятства наконец-то всплыл вчерашний бар):
– Нам повезло!
– Правда?
– Еще какая!
Она зарделась. Нет, хорошо, когда дома облизывает пальчики над кастрюлями такая вот опрятная дюймовочка. Одно лишь огорчает в идиллии: восторги по поводу всяких там полуночных гостей и макияж по утрам – верный признак молодоженства. Проклятое время рано или поздно вмешается. У всех моих женатых приятелей давно на кухнях орудуют сковородами настоящие саламандры.
Отец Федор предстал в церковной красе: ряса, крест, грива распущена. Вдыхает чесночно-свекольный запах и вообще ведет себя, как всякий нормальный человек. Вновь подмигнув, уходит переодеваться.
Его симпатичная половина вспоминает о подоконнике: щелкнул тумблер допотопного "грюндика". Подумать только, подпевает! Потом спохватилась:
– Привычка!
На коротких волнах истинная вакханалия: поганые гарлемские чечеточники вкупе с Мадонной и К°! Диск-жокеи до того заболтались, что не знают, как выкрутиться из положения. Эти волнистые попугайчики кичатся своим английским произношением – словно только что переметнулись из Гарварда. У негодяев через слово проскальзывает "а вот в цивилизованных странах" или "в западной цивилизации", будто мы сами здесь черт знает что. Послушать ребят: Господь назначил Лондон филиалом Эдема, а Париж вообще был вечным сплошным елисейским полем; никто там слыхом не слыхивал про гугенотов, Коммуну и бухгалтера Маркса.
Мне тошно, как только гляжу на бутылку, а батюшка наливает:
– Немножко надо пропустить. Иначе борщом не насладишься!
– Увольте! Я с этого дня вообще заделаюсь херувимом: хватит полетов во сне и наяву.
Бывший воин смеется:
– Ну, херувимы как раз и летают.
После рюмки решаюсь на риск. Отец Федор тоже берется за ложку, аккуратно ломает хлебные ломтики: ни одной крошки в бородке. А жена ему улыбается. Поглядеть – святое семейство.
Тарелка похожа на супницу, но я, оказывается, способен на многое. За котлетками следует чай. Пока батюшка растасовывает банки, кружки, щипцы и китайские чайнички для священнодейства, попадья собралась куда-то. Минишубка, шнурованные башмачки. С прелестной головки свесил хвост почивший в бозе соболь.
– Вы дождетесь? Если нет, Денис, рада была познакомиться!
Ну что на это ответить? Их браку полгода, не больше.
Кроме всякой самохвалебной чуши я, видно, ночью такое задел, что от проповеди не отвертеться. Однако неизбежна прелюдия – зеленый цейлонский "ганпаудер".