"Хватит думать только об этом. Не хочешь помнить - вот и забудь. Чего ты боишься? Это отдых. Когда мы уезжали куда-нибудь вместе? Обещай, что позвонишь Марфушину и мы поедем. Всего несколько дней. Они с Антониной трогательные. Всполошились… Вырывали друг у друга трубку… Они так любят тебя…".
Марфушин подхватит его этюдник, потащит к машине, уложит трепетно в багажник, где не впихнуться от своего снаряжения… Он согласился - и этюдник согласился взять.
Озеро, лес… Жужжат жирные шмели, вьются сухие прозрачные стрекозы. Пахнуло от сосен вековых раздымившимся самоваром. Водичка валдайская, отбурлив под лопастями моторок, откипев на июньском полуденном зное - как на блюдце, а щеки раздувает, пока редкие одинокие волны мажутся маслом на берег, сам купец-молодец… Валдай! Это он огромен, это он раскинулся вокруг… Это его пчелы и стрекозы пасутся на его землях!
"Только в России, скажу я вам, так может быть - человек один на тыщу верст!". Марфушин приглашает: обводит весь этот простор рукой, успев уже нащелкать с десяток снимков на японскую камеру, что теперь болтается на его шее, похожая на командирский бинокль…
Антонина, закрыв глаза и подставляя лицо последним закатным лучам, бессильно cтонет: "Вадим! Пожалуйста, дай нам отдохнуть от себя… Всю дорогу молол языком - и не устал?".
"А что? Cказал же Гоголь… Россия - наш монастырь! И вот он! Вот он! Смотрите!".
"Мы устали тебя слушать, Вадим! Отойди, не закрывай нам солнце!".
"И это солнце будет сиять для нас еще столько дней!" - восклицает Марфушин с восторгом.
"Спасибо, Вадим, что ты нам это сообщил… Без тебя бы мы об этом не узнали… Отойди от солнца! Брысь, я сказала!".
"Ну, хоть ты что-то скажи…" - кажется, умоляет, обращаясь к нему, Марфушин, изнывая, что должен молчать.
Отзывается вяло, устало: "Свобода… Природа…".
Озираясь на Антонину, совсем тихонько, как заговорщик: "Вот, вот… Свобода! Какое великое слово! Знаете ли вы, что молодой Лев Толстой сделал такую запись в своем дневнике, цитирую дословно: "Свобода состоит в отсутствии принуждения делать зло…". Ну? Ну! Что скажете, молодежь?".
"Еще один Толстой сказал, что свобода рождается в воображении рабов… Что это вполне рабское изобретение или наваждение…".
"Так, так! Какая поразительная мысль… Какой это Толстой? Какой из них? Подожди… Повтори… Сейчас я запишу!".
Марфушин бросается записывать… Для этого при нем всегда блокнотик… Сколько уж лет? Какой же по счету?
Чудилось… Лето на даче. Вечернее чаепитие.
И кругом - дачи, дачи… Дачи академические…
Какое же человек животное… Нет, в лучшем смысле этого слова! Животное всего-то и может приспособиться под изменения климата или чего-то еще такого, после чего вместо плавников появляется какой-нибудь хвост - и оно уже не плавает, а ползает. Но человек приспосабливается подо все исключительно душевно и с невероятной отзывчивостью… Вот он рыдал - но через минуту смеется. Вчера еще жить не хотел - сегодня блаженствует, все прекрасно! Что это за сила, которая не даст никак самого же себя лицезреть, понять? Нет, не объять мыслью - хотя бы поймать!
Еще несколько часов назад плавились на трассе Москва - Санкт Петербург в железном смрадном потоке… День независимости - и все хоть сколько-то состоятельные, независимые поехали на своих машинках в имения, растянувшись на много километров, кажется, до самого Петербурга… Массовое бегство… "Москва… Москву еще можно полюбить. А вы попробуйте полюбить, например, хотя бы Рязань!" Они выскочили из потока под Вышним Волочком - и поколесили по проселочным, где навстречу попадались лишь людишки на скорбных велосипедах… Но до этого съезжали с трассы несколько раз, Антонине делалось вдруг дурно. Марфушин порывался сам сесть за руль - даже выхватывал в чувствах, как будто это были вожжи, но та с ужасом и криком отбивалась, приходила в себя… Это был новый "Форд", стоивший слишком дорого. Марфушин, не стесняясь, выдал, что скрывала - то, как это было заработано: "Студия декоративного оформления фасадов!". Николай Угодник защищал от неприятностей сзади, Богородица от несчастий спереди… Машина была освященной с молитвой, по чину, поэтому ее хозяйка сразу же строго-настрого запретила курить в салоне. Останавливаясь и трогаясь, Антонина крестилась, застенчиво обращаясь то ли к себе, то ли к ней - своей - то ли к Нему - Своему: "Ох, поехали… Ох, не подведи…". На какой-то обочине, то есть у дороги, все же устроили, не выдержав, что-то похожее на пикник. Антонина, больше от переживаний, чем от усталости, тут же задремала на расстеленном прямо на земле пледе. Саша, она что-то нарезала, красиво разложила в пластмассовые тарелочки, с детской серьезностью, как девочка, которая играет в хозяйку, не забыв о таких же, уже совсем игрушечных ножах, вилочках - и тогда успокоилась; а Марфушин успокоился, когда украдкой разлил по пластмассовым стаканчикам коньяк и они быстро выпили… за День независимости! Быстро разлил еще, спрятав уже от самого себя. И - пока Антонина дремала - с упоением болтал, заготовив на этот случай с дюжину мыслей, впечатлений, исторических аналогий…
Марфушин - любитель. Вот и смеется: "Живопись - это моя любовь!". Комический неудачник с печальной судьбой… Печальной, еще с рождения, наверное, потому что родился в лагерном бараке. Детство - поселение, казахстанская степь. Свет в окошке: любил читать и рисовать. Но отец - мастеровой, сталинский зэк - бил за это. Печальная улыбка. Печаль в глазах. В сутулой долговязой фигуре. Марфушин - инженер. Приборостроитель печального образа, а что? Очень даже похож. Марфушин обзавелся когда-то и бородкой - как у Дон Кихота. Писал о cвоей жизни графоманские рассказы, издавая потом за свой же счет блеклые книжечки. С живописью тоже. Соблазнился когда-то. Не удержался. За то, что получалось, не били - презирали. Те, ниже которых сам же себя ставил с преданностью, о ком говорил, влюбленный в это глупое слово: "мэтры". Глупый… Но не глупец, хотя, наверное, подыгрывал, готов был казаться даже болваном, поняв свою роль - шута. Не обижался, не завидовал… Нежный, верный, терпеливый… Марфушин. Все он понимал - но соблазнился, соблазнялся… Тем временем рушилась жизнь. От глупца уходили жены, женщины… Глупец остался один, брошенный, жил в коммуналке на Трубной. Рушилась страна, и завод рушился, где ковалась ракетная ее мощь… Марфушин рассказывал, как в цеху повесился пожилой рабочий. Пришел в свой цех, который продали под склад для китайских товаров, - и повесился, оставив в кармане записку… "Родные и близкие, все люди, простите меня". С инженером китайцы подписали контракт - и он жил на две страны, всему в Китае удивляясь как русский, а в России как китаец. Но мечтал отдать себя творчеству - все время, все силы, всю жизнь - как будто ее, жизнь, все еще предстояло и начать, и прожить. Литературе, живописи… В общем, искусству, так и не решив, что главное. Для этого все и было нужно - мысли, впечатления, аналогии, аргументы, факты - для того, к чему готовился, а пока копил в блокнотиках, превратив уже в страсть.
Ему за пятьдесят - а он все Вадик и Вадик… Только для нее одной, наверное - Вадим. Потому что муж. Смеялась: "Внебрачный!". Так и было. Не любовники, даже не сожители - жили каждый у себя. Но муж и жена. Скрывая, что все же не гражданские: их обвенчал по старинке какой-то иеромонах на безлюдном карельском острове, где с тех пор и они уединялись каждую осень. Антонина - женщина средних лет. Рано увядшая от работ и забот, но внутри вовсе не размякшая: внутри это сруб из оцилиндрованных бревен. Из сибирского городка уехала за мечтой - и построилась. Какой была - и какой стала? Загадка… То громкая, то тихая, казалось, даже, побитая. То грубая до невозможности, то нежная. Такая вся… Властная - и слабая. Вздорная - и справедливая. Мудрая - и дурная. Щедрая - и жадная. Гордая - и смиренная. И только перед дочкой беспомощная. Ее девочке шестнадцать лет. Учится в художественном училище - и это мать решила учить тому, что умела. Сама окончила Суриковское. Подавала большие надежды. Но вся жизнь - материнство и женская доля. Сейчас у ее девочки депрессия, творческая. Но о ней говорится до сих пор: ребенок… Ребенок живет по ночам, что-то мажет и мажет, запираясь в комнате - а днем умирает. К вечеру воскресает, рыдает и кричит на мать, когда та пытается просунуть в дверную щель что-то тепленькое или вкусненькое. Дочка презирает ее за связь с Марфушиным. То есть, наверное, - презирает Марфушина. Боится сблизиться, довериться, не желая до сих пор принять, что однажды чужой мужчина остался в их доме. Ее родной отец погиб за рулем, успев перед тем, как осиротил, еще и выбросить из своей жизни. Мужей было много. Антонина, она и семьи строила, как избы - но горели, рушились… Одни мужья умирали. Другие предавали, бросали. Кого-то не вытерпела сама. Но существовать самой по себе - с этим не хотела смириться… Жить, как считала, в грехе даже с Марфушиным не могла, хотя, смеясь, обзывала всю эту их жизнь грехом… Свой, глупый, несчастный - он был, наверное, последней попыткой. Но теперь этому внушенному и выстраданному, то есть созданию своей семьи, противилась родная дочь. Поэтому не было - и не могло уже быть - бракосочетания. Поэтому стало тайным венчание. Осталось тайной, которую нужно было скрывать от ребенка - и они скрывали.
Ну вот, познакомились?
Когда, где… Какое имеет значение? В этой жизни.
В конце концов, молчал телефон - и вдруг кто-то вспомнил, позвонил… Вот и встретились - в этой жизни…
Марфушин как раз о ней - потому что закатывалось солнце, вечерело: "Эх, после упоения жизнью обязательно погружаешься в смертную тоску… Достигнешь цели, построишь свою египетскую пирамиду, ужаснешься - и не сможешь жить!".
"Вадим, да заткнись же ты!".
"Все, Антонина Романовна, не волнуйся… Молчу! Молчу!".