Поцелуи, объятия, ласки - тактильные контакты, - заявлял приглашенный эксперт, снимают стресс, продлевают жизнь. Обсуждали тему. Все хотят быть любимыми, но никто не хочет любить. Люди страдают от одиночества. Эксперт с иронией уточнил: сигналы любви в современном мире уже не передаются даже половым путем. Секс - это физическое потребление друг друга партнерами. Это партнерство, в котором удовлетворяются взаимные желания, но каждый заботится только о себе, получая свой личный эгоистический оргазм. И кто способен испытать наслаждение, доставив его кому-то, но не себе? Кто утешается, утешив в своих объятьях кого-то? Или пожелает обогатить себя, отдав что-то кому-то?
Мнение…
Аплодисменты…
Мнение…
Аплодисменты…
Ведущие, гости, зрители.
Все это длится около часа - и кончается жизнерадостным призывом броситься лапать всех и вся, продлевать жизнь. Все довольны собой. В студии никто не покраснел. Никто не вспотел. Жаркий спор, часовое зрелище, для которого в павильоне под софитами держали в духоте, наверное, несколько часов - но личики как у кукол на глянцевой цветной картинке. Телевизор как будто сам же ее отретушировал, сожрав реальность.
И все-таки заставил что-то переживать, вспоминать, думать.
Он всегда чувствовал что-то неприятное в таких прикосновениях: непривычное, чужое. Лишь когда был жив отец - хотел материнской ласки, страдал, наверное, без нее. Отец совсем не любил нежностей. И нежность его, и ласки были неловки, грубы. Или это казалось… Отца боялся. Если его не было, просился в постель к матери - разрешала. После его смерти целый год спали в этой постели, вместе. Но пришел другой страх, и стало одиноко с матерью. Было жалко ее, до ненависти жалко. И ее забота, ее нежность, став именно что каким-то "проявлением" - пьяная, одинокая, слабая, - отталкивали, вызывали отвращение. Повзрослев, столько раз пытался преодолеть в себе это, но не мог. Было стыдно - обнять, погладить, поцеловать - свою мать. И она что-то чувствовала - не позволяла себе. С женой… Острее всего он переживал разлуки. Это чувство даже стало необходимо, поэтому месяцами жил в мастерской, а Саша приезжала к нему на Пресню, кормила - и уезжала домой. Понимала. Ждала. Вот что было важно. Или это… Как бы потерять - и обрести. Исчезнуть - но вернуться. Прикосновения - его и ее, но ни тел, а тогда уж душ. Обнять - но, чудилось, только чтобы не потерять. Если бы так можно было. Или ласкать - но чтобы защитить от чего-то, ну да, защитить, от боли, от одиночества. Мать - с ней он, пожалуй, мог вести себя только разумно, то есть разумно заботиться о том, чтобы у нее все было, помогать, чувствуя свой долг. Но эту помощь, заботу, разумное, она с раздражением не принимала. Жили через стенку, но у каждого закрытой оказывалась дверь. Саша - у нее была своя мать… "Мама… Мамочка…". Где-то была, так далеко, когда пропадают. Брат ее забыл о матери, и обо всех, кажется, забыл. Саша только однажды получила сообщение от него - телеграмму о смерти их отца… Она помчалась на похороны. Не зная, где это - поездом к брату на Украину. Уже не застав его, но узнав, куда - электричкой из Запорожья в Мелитополь. Там нашла таксиста на вокзале, который согласился довезти в это село. Но не успела. Гроб засыпали землей. Остался домишко у моря. Брат хотел продать. Наверное, продал. Только Саша помнила и о нем до слез: "Братик… Любимый…". А с матерью, казалось, ничто и не разлучало. Могла… Беспокоиться, любить, как если бы мать жила так близко и была у нее дочка, все еще маленькая, все еще, как маленькая, хранимая. Они не видятся годами. И сколько раз Саша летала туда, к ней, столько раз он как будто терял ее навсегда. Сам он знал лишь голос - далекий, простой, деликатный - голос ее матери. Иногда брал трубку - а это она звонила из Магадана. Так и не смогла за все годы заговорить с ним как с родным… Обращалась пугливо, растерянно на "вы"… Саша говорила - так уважала.
В день выписки, когда еще ждал - вышел покурить. Лето. Свобода. Неужели тоска по тому, что любишь, - она вылечивает? Это как вернуться с того света… Куда же еще вернуться? Сюда! В этот мир! Он тебя не ждет, калеку. Он забыл о тебе давно. Но сколько в нем места, сколько простора, света - он примет и тебя! Хоть родился еще раз, ну и пусть, но ты родился, ты, человек! И залетел воробей в стекляшку вестибюля… Шарахался, бился об стекла. Была и свобода, был и простор - воздуха, свежести летней - но смертно не мог себе это вернуть, бросаясь на стекла, где такой же воздух виделся, наверное, и облачка, пока не выпорхнул, еще живой, в распахнутые двери… Смеялся, рассказывал жене: "Глупый воробей! Можно подумать, тонул! - говорил: И почему рыбам в аквариуме так хорошо? Плавают себе - а что это было, чего лишились, не поймут".
В разговор влез таксист - седой упитанный демиург - вот он, вставляет свое словцо: "Воробьи… Рыбы… Люди… И что? Для чего? Смешно!".
Через минуту - влезая в чьи-то переговоры по рации - "Подумаешь! Сломался он! Камера у него лопнула! Смешно!". Чей-то бодрый голос тут же отозвался: "Несчастье - это когда бензин на нуле! Прием…". И другой, навзрыд: "Ну, а если есть он, бензин, и все целое - а мотор заглох… Заглох! Ну? Что?". Эфир уважительно затих. Таксист сник, вяло бубнит: "Мне-то что… Смешно! Дураков жалко…".
Увидев мать свою - слабой, одинокой, - обнял.
Первый его день после больницы в своем доме.
Трогательный вечер. Семейный ужин. Пили вино. Он много смеялся. Еще осмелился, когда уже лежала в своей комнате: подошел, погладил, обнял, поцеловал. И Саше сказал - обняла, поцеловала…
Один вечер.
И началось опять, то есть нет, все и не кончалось…
Ему объявили, что он должен захоронить прах старухи в могиле отца… Если у него нет денег, чтобы купить для этого место в колумбарии - то она согласна, готова уступить свое… Да, как бы свое - а он должен исполнить ее желание или что же еще? Это пришло ей в голову… Все ее существо, ему непонятное и чужое, пришло в движение, чтобы возвыситься, сразить… Пока лежал в больнице, она готовилась совершить величайший подвиг, думая, конечно же, что приносит в жертву только себя, и, наверное, даже не понимая, ради кого, ради чего…
И вот еще: "В последнее время я много думаю о смерти".
Для чего должен он был услышать и это?
Был спокоен. Наблюдал.
Сказал: "Ты собираешься умирать - а я уже умер. Делай что хочешь. Cчитай, что меня больше нет".
Так ответил. Просто. Бездушно.
Перебил, не давая снова заговорить: "Я плохой. И уже никогда не стану для тебя хорошим. Но в чем моя вина? В том, что ты меня родила? И осталась одна, без мужа? Но решила посвятить свою жизнь мне и никому другому? В этом я виноват, скажи? Но я не могу вернуть его тебе… Заменить не могу… Даже выглядеть в твоих глазах достойным не могу - и стараться не буду, не хочу. Мама, тебе нужен муж, муж… У тебя ведь это было, ну, с кем-то, после отца? Ну, не лги, некому было верность хранить столько лет… Но тебе нужно было, наверное, родить его себе, тогда бы ты любила? И поэтому необходим я, чтобы за это мстить, называя эту свою месть любовью?".
B ушах застыл крик, рев, стон, вопль… Неуемное, неумолчное, утробное, дикое… Что оглушило - и он оглох, видя багровое лицо матери, сжимавшей руками голову, будто ушам было очень больно, разинутый черный вопящий рот, как будто тоже от дикой боли… Она не двигалась - застыла. Это длилось, наверное, минут десять, неимоверно долго… Он терпел, ни живой ни мертвый - пустой, весь как выпотрошенный. Но когда это вдруг прекратилось - бросился прочь из квартиры. Опомнился на улице. Вернулся через час или около того… В квартире было тихо, пусто. Ну, да, как будто кого-то долго убивали, мучили, резали, потом расчленили тело, замыли кровь - и унесли все в какой-нибудь сумке. Дрожа, он открыл дверь в комнату матери - и увидел ее не лежавшей, а валявшейся на кровати. Лицо, его не видел, только копну волос на подушке, ком какой-то ее волос. Опомнился - прислушался. Но не слышал дыхания. Страшась подойти - тут же закрыл дверь. И тогда появилась эта мысль: она умерла, и лежала там, мертвая… Безумие - это его спокойствие, тогда он успокоился. В голове что-то ватное глушило мысли. Пытался осознать - но не мог. Она умерла… Сердце, ее больное сердце, оно разорвалось, наверное… Он странно улыбался, думав об этом. Улыбка судорогой, больно кривила рот. Не было мыслей, что делать… Никаких мыслей, что могли бы заставить что-то делать… Час. Еще час, наверное. И только тогда он подумал, что мать может быть еще живой - да, еще живой. И ей нужна помощь - да, помощь… Он должен что-то сделать - да, сделать, успеть…. Он вошел в ее комнату - замирая, приблизился, услышав, что она дышит, позвал… "Мама… Мама". Тело заворочалось. Чужой и, чудилось, новый голос, дремотно отозвался: "Что тебе? Уйди…".
Жена пришла с работы. Вечер - сгорает еще один, мотыльком, у святящегося в темноте экрана. Их разговор, когда уже в постели лежат перед телевизором - и только мерцают лица.
Он: "Сегодня подумал, что мать умерла - а она спала".
Она - вдруг - безжалостно: "Ну и что?".
Он - теряется, но сам себе не веря, произносит что-то страшное, очень страшное: "Мне стало легче… Легко-легко".
Молчание.
Он: "Я ни разу не был в опере. Почему это никого не пугает… Похоже на загробную жизнь".
Она: "Ты выпил таблетку?".
Молча отвернулся.
И жена - выключив телевизор - отвернулась от него, замолчала. Через несколько долгих пустых минут - прижалась, обняла.
"Мы ведь поедем на Академическую дачу?".
"Для чего… Зачем…".
"Тебе же там было хорошо, помнишь?".
"Что мне там делать? Бегать с этюдником по лесам и полям? Толпой за вдохновеньем. Бегал. Затопчут. Еще и поля, и леса…".