Сидели всего-то на скамеечке у озера. На одной из сосен был прикреплен венок. Траурный, с лентой, из еловых лап, он был замечен сразу - но как будто растворился в этом воздухе. Сверху нависали сосны, обмахивая опахалом душистых ветвей, внизу тихо шелестел камыш у берега, где окаменел старый дебаркадер, все матовей и сумрачней становилась вода, по которой перестали скользить солнечные лучи… Почему нельзя остаться здесь… Жить здесь… Потому что нужно заплатить? Счастье можно только купить? А у них денег - на несколько дней… Подумал - но не произнес вслух.
Еще когда вселялись, Марфушин успел разузнать у дежурной, кто и куда заехал, кто был до них. И простая русская баба все доложила, хотя лишь принимала и выдавала в доме творчества ключи, белье… Оказалось, накануне проводили очередной съезд, собрав делегатов со всей страны, один из которых утонул, - а мастерскую, ключи от которой Марфушин получил, можно было подумать, выиграв приз в лотерею, после съезда освободил Горобец! Марфушин суетился в этом пустующем пространстве, искал следы его пребывания, но все, кто здесь жил, что-то оставили - в общем, свой мусор, мало чем различимый. Только в кухонной подсобке - всегда общие - чай, сахар, соль. "Горобец - это сила! Сюзерен - а вокруг вассалы. Своя школа акварели… Галерея… Имя!", - трубил Марфушин. И даже Антонина покорно молчала. Стало сразу же скучно. Но все-таки Марфушин развеселил… Юркнув в сортир, обрел в нем обрывочно-отрывочно кусок газеты - это был неизвестного срока давности "Художник России" - и, вылетев пулей, с ходу зачитал: "Творчество А.А. Жабского хорошо известно художникам и коллекционерам несмотря на то, что у него не было ни одной персональной выставки. Высокий художественный уровень его работ и необычайная личная скромность сделали его имя легендарным…". Опустив беспомощно руки - хохотали… Огромная мастерская, в которую только заносили свои вещи, вдруг ожила.
Соседние мастерские пустовали. Вся их собранная чуть на возвышении сплотка напоминала составленную лишнюю мебель. Их занимали когда-то месяцами, пропитанные вонью скипидара. Дышали этой вонью - и не могли надышаться - заполоняя все новыми работами, превращая в сушилки, пока сами нежились в бане, гоняли мяч на футбольном поле, плескались в купальнях, ловили золотистых рыбок. Теперь все пропахло бедностью - хлоркой, - и это выгоняло на воздух. Мастерская - кому это нужно… Но разница оказалась всего-то в сто рублей. Или здесь, где просторней, где своя кухонька и сортир, - или в какой-нибудь дощатой дачке, полной мышей. Но свои привидения бродили и здесь. Стоило затихнуть, прислушаться - становилось отчего-то не по себе. В комнате над мастерской - сырость темницы. Пока жена старалась сделать ее уютной, стелила белье, он сидел в продавленном креслице - и только курил. Когда они примутся с Марфушиным напиваться на глазах у своих женщин, можно будет пошутить, что Горобец здесь хотел повеситься, но почему-то передумал… Он поднялся, чтобы помочь Саше открыть рассохшуюся дверь шкафа, и тогда увидел на его крышке уже покрывшийся пылью ватман. Оказалось находкой. Послание, оставленное цинично для кого-то, кто найдет. Мастерский, чего уж сказать, карандашный набросок. Он сразу же узнал это креслице. Узнал сигаретный дым. И убогую пустоту вокруг того, кто в нем сидел и курил, откинув голову с таким позерством, что в этом виделась лишь плаха, смерть. Вокруг, как бы из дыма и пустоты, возникали острые быстрые сценки разнообразных соитий. Горобец подписался… И еще предпослал название ГРЕЗЫ ХУДОЖНИКА… Казалось, самодовольное, пошлое, что могло быть пошлей, ну или подлей? Почему выбрал эту комнату - а Марфушин другую. Как-то сразу выбрал. Ну да, был журнальный столик - успел заметить. Теперь казалось, что здесь нагадили. Спать с женой в этой комнате, где нагадили… Можно было порвать - но не стал. Положил на место, в пыль. И усмехнулся про себя: как же не повезло Марфушину, если бы он узнал, заполучил… Сдувал бы пылинки… Хранил…
Марфушин за это время пробежался по дачам. Хотел дружить, знакомиться - но вернулся ни с чем… Когда совсем стемнело и, надышавшись воздухом у озера, собрали на стол - забрела на огни мастерской маленькая одинокая женщина с маленькой бутылочкой коньяка, которую держала в руках, как свечку… Зоя. Художница. Марфушин с гордостью сообщил: "Сахалинская!". Больше он и сам ничего не узнал. Но когда поправила - "Я живу на Сахалине" - очень расстроился, что она это сделала, как будто лишив себя титула или хотя бы звучной фамилии… День государственной независимости отпугнул чем-то всех членов Союза художников от Академической дачи. Или все уже наелись: погудели, отчитались, разъехались… Двести человек. Никто не остался. Марфушин поведал: под конец накрыли шикарный фуршет… После фуршета молодой скульптор захотел на прощание искупаться в озере - и утонул. Марфушин еще обнаружил группку учениц со своим преподавателем, то ли заслуженным, то ли народным. Но бенефис окончательно сорвался, этот, из Бурятии, не пришел. Зрителей не было - и актер выдохся. Еще с надеждой, Марфушин спросил: "Зоя, вы были делегатом съезда?". И ответ восхитил… Из своей глуши в эту - "Через всю Россию!" - она добиралась работать. Работать, работа - это даже резало слух.
Грубый самовязанный свитер - кажется, из собачей шерсти. Волос не видно под красной тугой косынкой - совсем, так что неприятно выдаются скулы, лоб. Как после долгой изнурительной болезни. Подумал: пьющая… Но маленькая бутылочка - мало даже опьянеть. Марфушин примерно суетился, бегая вокруг стола - то есть вокруг дам, - ухаживал, разливая в стаканчики минеральную воду… Зоя веско произнесла: "Спасибо", - но молчала, как будто и пришла не говорить, слушать… Или одиноко, но все же не одной, посидеть с этой своей бутылочкой. Марфушину не удавалось ее развеселить и даже разговорить. Антонина и Саша - в ее присутствии отстранились, как бы прислушиваясь к чему-то. Быстро выпивая, ловко закусывая, хохоча, рассказывая, Марфушин заполонил мастерскую собой, но еще и вскакивал, отбегая - фотографировал для вечности. Вырвался, началось - Антонина знала: сопротивляться бессмысленно. И вот во всеуслышание раздалось: "Самый молодой член МОСХа!".
Было стыдно, гадко - но Марфушин не унимался, он гордился знакомством и не понимал, почему кто-то скромничает… "Расскажи! Расскажи! - и вдруг совсем не сдержался - Тогда молчи… Прости, говорить буду я!". Все рассказав, надорвался: "Это не гений какой-то из-под полы - это русский художник! И вот он молчит. Говорит с вечностью!".
Зоя слушала - и, попрощавшись, ушла, оставив после себя маленькую бутылочку. Оказалось, недопив половину.
Жены убирали со стола, мыли посуду, шептались…
Марфушин предложил прикончить ничейный коньяк, что и сделал, только в одиночестве, после чего победно произнес: "Допил жизнь до последней капли!".
Антонина, прогнав мужа наверх, понимающе извинялась: столько пришлось услышать… Но стало жалко ее и стыдно за себя так, как будто это он подпоил Марфушина…
Потом слышали - доносилось из их комнаты - всхлипы Вадима, строгие окрики Антонины… Казалось, это мать наказывала сынишку… Они лежали в своей темноте, осознав вдруг, что все так слышно, робко притихнув. Койки вдоль стены - как в пионерском лагере.
Протянула свою руку - он свою. Так и уснули, взявшись за руки.
Утром их не будили - ушли тихо-тихо, наверное. Когда проспали завтрак, Марфушин ходил под их окном и посвистывал: заволновался. Антонина уже работала. Он только делал вид, маялся… Но с утра на асфальтовую площадку перед репинским музеем высыпали юные ученицы: расположились, писали маслом этюды, березовую аллею… Марфушин еще пораньше устроился на этом месте. Просто потому, чтоб было видно - на самом видном. Весело, как ни в чем не бывало приветствуя их, успел шепнуть ему - это стыдился перед Сашей: "Прости дурака, понимаю, знаю, как это все болит…". Но уже через несколько минут опять ляпнул, подмигнув: "Мы все работаем, а ты?". Он подходил к своему этюднику, мазнув разок, другой - и остальное время расхаживал по площадке мудрым вороном, опекая учениц… Девочки пугливо слушались, не зная, кто он такой. Марфушин наслаждался - но ловил на себе ревнивый взгляд их монголоидного преподавателя - и покорно отходил на свое место.
Место. Он бы выбрал для своих учеников другое. Это футбольное поле невдалеке. Пустое, мертвое - как могильник. И предложил бы композицию для этюдов: футбольные ворота по краям поля… Сваренные из труб, поржавевшие - посмотришь, виселицы. На них еще болтались грязные обрывки сетки. Множество тоненьких гнилых нитей - висящих бахромой. Учить этому… Не рассказывать, а изображать - то, о чем и рассказать нельзя, но что выставило себя напоказ, как скелет, с которого сползли последние кусочки кожицы, тканей, если угодно, смысла… Честность вещей - по ним все видно. И всего в нескольких сотнях метров эта аллейка с окрашенными в ядовито-зеленый - освежили - скамейками. Там пропасть - тут плоскость. Там глубина - тут узость. Но почему?