Едва ли...
Лишь выкурив до половины сигарету, я словно просыпаюсь: Витенька забыл (оставил?) на столе пачку "Ельца" и спички, и я смолю по полной натощак, и голова уже плывет. До пальцев затянувшись, иду к умывальнику, долго мою лицо и пью воду. От голода и вкуса хлорки меня слегка мутит. Хожу по кабинету, разминаюсь. Трогаю за спинку стул для посетителя. Стул не тяжелый, хваткий, им можно запросто ударить Витеньку по стриженой башке. Почему он, кстати, стрижется как солдат? Будь я офицером, носил бы прическу пофасонистей, немецкие бабы вокруг, и Устав разрешает.
Про баб я думать не хочу. Я думаю про синдикат. Как ни крути – преступное сообщество.
Когда мы ехали служить в Германию, мы ехали на Запад. Еще на сборном пункте под Тюменью знающие люди говорили, что служба там тяжелая, не как в раздолбайском Союзе, но жизнь вокруг шикарная – и надо ее видеть. Будут тебя во все дырки гребать и сушить до самого дембеля, однако же, коли не трус, посмотришь европейский Запад, пусть даже гэдээровского образца. Рекламно-магазинный Запад с большой буквы – с бит-музыкой и мини-юбками в обтяжку.
Да, на контрасте с родным домом мы пережили явный шок. Опрятно, чисто, зелено, свежепокрашено. Магазины на каждом углу, а в стеклянных витринах висят водолазки и джинсы, и подлинные, в крупный рубчик, битловские вельветовые пиджаки – за такой я в матушке-Тюмени прыгну в прорубь на сорокаградусном морозе... И еще у немцев вдоль дорог не сосны с елками, а вишни, яблони, сливы и даже персики – в Тюрингии, на юге, куда нас через пол-Германии везли в открытых грузовых машинах, чтобы запереть по приезде внутри опоясанной колючей проволокой воинской части.
Я еще удивился сперва, что внутренний периметр ограждения верхними концами загнут к нам и стережет тем самым караульное широкое кольцо от нас, солдат, а не от немцев. Чтобы мы, советские солдаты, к ним, немцам, по ночам не бегали. Но мы к ним бегали, конечно. Лично я – на третий месяц службы: приказали старики, и ночью в дождь я ушел с поста в деревню, благо рядом. Нашел местный гаштет и пинал заднюю дверь намокшим сапожищем, пока не высунулся сонный немец. Я показал ему из-под плаща примкнутый штык-нож висевшего на плече стволом вниз автомата АКМ, и немец кивнул, пропал, потом вернулся с двумя литровыми бутылками немецкой синей водки. Я через лес рванул к себе на пост, опять подпер рогулькой колючку внешнего периметра, вполз на караульную дорожку, промокнув окончательно, и сунул водку через внутренний периметр поджидавшим в кустах старикам.
Потом мне объяснили, что немцев лучше все-таки не грабить, а покупать водку за деньги, вырученные от продажи тем же немцам болгарских сигарет, кофе в зернах, советских часов и заводных механических бритв, а также портативных радиоприемников, кофемолок, кубинских сигар, изделий из золота и серебра и прочего, для немцев интересного. Я тогда спросил по глупости: что, у фрицев ничего такого нет? Есть, сказали мне, но очень дорого, а в Союзе это все – копейки. Например, приемник "Альпинист" стоит двадцать семь рублей, а здесь – сто пятьдесят гэдээровских марок, это две шикарные водолазки, каждая из которых уйдет в Тюмени по сто двадцать пять рублей штука. Навар – почти десятикратный, но придется кое с кем делиться, мы научим. Так что давай, парниша, коли ты не трус.
В пехотный полк впоследствии я прибыл профессиональным самовольщиком. В полку был полный беспредел. За каждой ротой числилось по паре-тройке ходоков. Система – идиотская: бродили днем в солдатской форме по улицам соседних городков, тупо колотили в двери или шарахались по магазинам, пугая продавцов и покупателей. Притом сами себе сбивали цены: привезет из отпуска солдатик свой хабар, предложит ротным ходокам за двести, скажем, а те упрутся – дорого. Так он в соседнем батальоне сдаст за двести десять. То есть хозяином положения был человек с хабаром, а не тот, кто голову свою под выстрел часовому подставлял. Я эту систему идиотскую не сразу, но в корне поломал. Вдребезги разнес я идиотскую систему – не без помощи Валерки Спивака, друга моего по волейболу, оказавшегося своей роты штатным ходоком. Мы с ним большую оргработу провели. Всех ходоков собрали в чайной, самовар залили "Ванькиным братом" – полуконьяк такой немецкий, "Вайнбрандт", цветом на чай похож и пьется хорошо. Посидели с ребятами и создали синдикат. Приемные цены на типовой хабар обговорили единые, притом заниженные на червонец: за риск надо платить, а ежели кому не нравится – шуруй самостоятельно с мешком через посты, а мы посмотрим, как тебе башку отстрелят или в комендатуру загребут.
Короче, все у нас наладилось. Денег стало море, а риску меньше, потому что я придумал комбинацию с местным гаштетчиком Вилли. И заставил всех ходоков купить себе гражданскую одежду. Ее мы держали у дачного сторожа, Виллиного родственника, в трехстах метрах от полковой колючки, и переодевались у него, когда отправлялись в город. Сторожу мы подарили в виде взятки два комплекта старого, но целого обмундирования "хэбэ", и он работал у себя на огороде с натуральным видом пожилого русского военнопленного, над чем мы всегда насмехались. Сторож в свое время в германском вермахте служил. Да все вокруг их мужики, кому за пятьдесят, в поганом вермахте служили и в наших отцов наверняка стреляли, но это к делу не относится – к фарцовочному делу, ясен свет. И вообще к немцам – конкретным немцам, с которыми общаемся, злобы у нас нет. Многие из них прилично говорят по-русски. Освоили в плену или учились в Союзе? Какая разница, мы их не спрашиваем. Они ведь тоже нас не спрашивают, почему мы двадцать пять лет назад пришли их от Гитлера освобождать, да так здесь и остались, не ушли. Американцы, правда, тоже не ушли. В итоге мы со всеми квиты.
Нет, синдикат изменой родине никак не назовешь. Продавать – продаем, но не родину. К тому же синдикат – это порядок, а порядок всегда лучше беспорядка, даже с точки зрения начальства. Наверху не дураки сидят, они же понимают, что фарцовку пресечь невозможно. Существуют реальные экономические обстоятельства, ее порождающие, а экономика есть базис, так в советской школе нас учили, все остальное – надстройка. По идее, полковник Бивень должен объявить мне благодарность в приказе, а не сажать на гауптвахту и дело об измене заводить. Впрочем, командир полка может ничего и не знать про меня, дело Витенька завел самостоятельно. На то и особист, они народ отдельный.
Пошло все к черту. Какого лешего я забиваю себе голову дурацкими предположениями? Нет в этом никакого смысла. Пью воду из-под крана, выкуриваю сигарету и оглядываюсь. Пол кафельный, холодный, подоконник широкий, но весь я там не помещусь, ноги повиснут. Решившись, перекладываю бумагу и авторучку со стола на подоконник, сигареты со спичками прячу в карман, лампу осторожно ставлю на пол и боком вползаю на стол. Надо бы снять сапоги, пусть ноги проветрятся, в камере-то разуваться запрещают, но могу и не успеть привести себя в порядок, тогда летюха мне голову оторвет. Я сам кому угодно голову оторву, если этот кто угодно развалится на моем столе в ротной канцелярии.
Слегка подтягиваю ноги, но так, чтоб на столешнице лежали только голенища – наглеть не надо, это вредно. Кладу пилотку, поверх – ладони, приникаю к ним щекой и закрываю глаза. Полтора года в армии научили меня засыпать при любых удобных обстоятельствах, мгновенно и на четкий срок. Последнее – навык сугубо караульный. А еще за полтора года службы я приобрел способность не думать, если от тебя того не требуют. Раньше я полагал, что нормальный человек всегда и всюду непрерывно мыслит, внутренний голос с ним беседует... И только здесь, в армии, узнал, что думать-то особо не требуется: за тебя решают и командуют тобой другие люди. Твое дело – исполнять приказы: быстро, точно и в срок. Такая вот армейская формулировка. Очень, кстати, умная, пусть даже нелогичная: зачем, к примеру, быстро, если надо в срок? Ежели какой салага думает, что он закончит раньше и будет покуривать в тенечке с приятным чувством хорошо исполненной работы – черта с два. Ему немедленно найдут работу новую. Так что, товарищи, быстренько, точно – ив срок.
Ключ лязгает в замке. Ко второму его обороту я уже сижу в кресле, положив руки на стол. Заходит особист, я бодренько встаю и тут же ругаюсь про себя привычным матом. Все, блин, попался. Витенька в недоумении оглядывает голый стол, затем подоконник с бумагой и ручкой. Наклонив голову, рассматривает лампу на полу. Потом хихикает и шепчет:
– Спал, собака!
В голосе у Витеньки – восторг и уважение.
– Храпака давал! Под следствием!.. Геро-ой... Поди сюда.
Занимаю исходную позицию в центре кабинета. Бумаги снова на столе, и лампа с авторучкой. Лейтенант глазами обшаривает стол. Делаю три шага вперед и кладу перед ним сигареты со спичками.
– Садись, – говорит особист. Я присаживаюсь полубоком. Витенька толчком возвращает мне курево, достает из кителя другую пачку "Ельца", расстегивает ворот, крутит шеей.
– Виктор Батькович, ну его на хрен. – Голос у меня доверчиво-просительный, но без заискивания; когда надо, я это умею. – Что случилось? Я же ничего не знаю... Я к вам со всем уважением. Все, что надо, напишу, но вы мне – подскажите. Чужого брать не буду, я ведь не пацан, но если виноват – отвечу. Губа так губа, Виктор Батькович, но дисбата не надо. На хрена нам дисбат? Сами разберемся... На хрена нам полк позорить?
– У, ты как загнул! – особист вздымает брови и морщит лоб. – В дисбат ему не хочется... Какой дисбат? Тут трибунал и вышка, милый. Расстрел тебе корячится, а ты – дисбат, дисбат...
– Да ну вас, Виктор Батькович.