- Да нет, не бред, - покачал головой Алик. - Там плохо сейчас все. Дудаев хочет суверенитет, ему не дают. А оружия много…
- Умм аль-китаб под престолом Аллаха, и только он стирает, что желает, - снова заговорил старик, вставляя иностранные слова. - Мусе-таурат, Дауду - Забур, Исе ибн Мариам - Инджиль. Люди Книги! Не будет у вас на земле опоры, кроме Торы, Евангелия и того, что вам ниспослано от вашего Владыки…
- Что еще за "люди Книги"?
- Людьми Книги в Коране называют иудеев и христиан, - пояснил Алик. - Потому что у них были Писания, в отличие от язычников.
Дед вновь быстро глянул на меня. Похлопал ладонью по толстому томику, что лежал у него под рукой. Коран - ага. И снова заговорил:
- Все записано в книге. А книга - на небесах. И ни одной черты уже не сотрешь в ней.
- Так дед какую книгу имеет в виду? - вновь обратился я к Алику. - Тору или Евангелие? В какой из этих книг все записано?
- Аллах его разберет, - с досадой отозвался Алик. - Коран тоже называется Книгой…
- У каждого - своя книга, - сказал дед. Теперь он смотрел на меня в упор. - И на Страшный суд каждый придет со своей Книгой. А ты, - он обращался теперь ко мне, - придешь к Аллаху вот с этим, - тут дед поддел мой пиджак - и из внутреннего кармана выпала пухлая записная книжка - мое все, самый нужный справочник, Коран и Талмуд наркомана.
Алик вздохнул:
- Пойдем, дед, в комнату, - он, почти взяв старика под мышки, потянул его к двери. - Пойдем, посидишь там, отдохнешь.
Старик покорно пошаркал за ним - у порога резко остановился и, подняв свою палку, закричал:
- Вот с этой книгой ты и пойдешь на Суд. Вот она - твоя книга.
Алик вздохнул еще раз, легонько подтолкнул его. Ушли. Теперь можно было заняться делом. Спустя полчаса я наполнил шприц, перетянул резиновым шнуром плечо. На кухню вернулся Алик.
- Ты сейчас опять гулять уйдешь? - улыбаясь, спросил он.
- Да, наверное. Только чуть у тебя посижу сначала - ладно?
- Что за разговор, Боря, - сказал Алик. - Оставайся хоть навсегда.
Поршень скользнул вниз; а вот и она - первая волна прихода.
Потом возникло оживление; я разговорился. Долго и увлеченно беседовал о чем-то с Аликом; вспомнил о своем странном глюке.
- Тауэр, блин. Тюрьма средневековая. Представляешь?
- Не знаю, как на винте, - задумчиво проговорил Алик, - но про героин говорят, что будто бы после укола душа может путешествовать в свои прошлые жизни…
Нормально. То есть - что же получается? Я и в прошлой жизни сидел? Думать не хотелось.
Потом - не выдержал - и рассказал Алику про Киприадиса - как безбожно подставил меня президент фонда. Ну, хорошо, - не подставил, не успел - но ведь пытался! Алик слушал меня внимательно, хотя за окном вроде уже светало. Закончились наши посиделки неожиданно.
- Слушай, Боря, - веско сказал Алик, - давай завязывай ты с этим шакалом. Пойдешь ко мне в фирму на работу. Больших денег сразу не обещаю, зато - никто тебя не обманет. Согласен?
Я сказал твердое "да", протянул ему руку. Алик продиктовал мне номер своего факса - теперь все у них официально, через отдел кадров, так что надо будет сбросить резюме.
Пульсом новой жизни забились чудесные эти слова: "сбросить резюме по факсу". Очень по-деловому звучали они, знаменуя конец сомнительного "директорства" в сомнительном фонде.
Глава 4. Борьба против бога
Октябрь 1994 года.
Я вышел от Алика рано утром - едва начало светать. Свинцовым зонтом раскрылось небо; темное, тяжелое, круглое; крышкой накрыло город - котел, где никогда не остывало человеческое варево, чуть подрагивая ночью и утром, закипая днем, к вечеру достигая наибольшего градуса, время от времени выплескиваясь нежданным ликованием или неуемной болью. Уже распахивались двери магазинов и окошки комков; появлялись на улице люди: суетливо, иногда спотыкаясь, бежали к метро; сосредоточенно счищали со своих автомобилей опавшие листья; задыхаясь под тяжестью пальто и курток, несли домой молоко и хлеб. Это - Перово; до Садового кольца еще не добежала жизненная волна; пока просыпаются окраины и потоками машин, составами метро устремляются - неизбежно, центростремительно - в самую сердцевину воронки, туда, где мегаполис становится Москвой.
Головокружительный омут, черная вода - отразит разве что тень твою; и то - если не скользнет ветер, сдувая гладкость амальгамы, рождая рябь и путаницу, - вот она, Москва. Цыганка, гадающая по руке: то ли правду скажет, то ли наврет с три короба - все одно: замрешь, заслушаешься, отдашь последний пятак - и это Москва. Червонец в луже - нагнись, достань. Рекламный щит под церковным куполом: скидка, распродажа, сэйл. И все же - Москва, Москва, Москва. Лучший город земли; каменные джунгли; большая деревня; государство в государстве; выгребная яма - любая, какая хочешь, называй. Город-ответ - спрашивай. Город-ребус - угадывай. Город-враг - сражайся.
Хуже всего в Москве тем, кто остался в столице жить, но полюбить так и не смог. Все бабье, что есть в потаенной ее глубине, истерикой отзовется на раздражение и неприязнь; вечными женскими уколами отомстит; не даст прозябать нормально. Я никогда не понимал таких людей, потому что любил Москву и чувствовал ее: как и во мне, билась в ней авантюрная жилка, разливался размашистый кураж, отказывали тормоза. Для меня была она - колода карт: можно вытащить джокера, а можно - пиковый валет, пустые хлопоты; порой подмигнет дама треф, а то щелкнет наручниками казенный дом.
Тогда, в конце холодного октября, Москва подталкивала - давай, иди; одобряла, похлопывала по плечу; но тут же пророчила тяжелым небом, предупреждала ледяной моросью. Я умел читать ее знаки и тревожно ловил надвигающиеся перемены - нервами, ключицами, спинным мозгом.
Пока шел к метро, план в голове оформился окончательно: сначала двину в рожу, потом скажу: "Я увольняюсь". Или лучше наоборот: сначала скажу, а потом - в рожу. И - адье, мерзавец. Ищи себе другого "директора дирекции".
Странно: восемь утра, но нет давки. Подземка, где люди? Трое полусонных бедолаг на перроне. Может, апокалипсис случился, пока я ширялся у Алика? Машинально глянул на часы: дата, время. Да ведь сегодня суббота, выходной… "Дать в рожу" срывалось. Ладно, за два дня не остыну. Значит, сейчас - домой.
На выходе из метро заглянул в комок, спросил пачку сигарет и шоколадку. Тетка протянула сдачу, зачем-то - жвачку. Спросил, ответила - бери, мол, подарок. Мне частенько дарят всякие мелочи - не знаю, почему; продавщицы разного возраста - просто мой фанклуб: заговаривают, улыбаются, рассказывают разное, жалуются…
Однокомнатную квартиру на площади Ильича я снял недавно - до этого была почти такая же, разве что подешевле, на Ленинградке, недалеко от Динамо - но там было мне неуютно, район не нравился; да и соседи сверху все время скандалили.
Съемные квартиры удивительно похожи друг на друга: диван, шкаф, дешевый гарнитур в кухне, стол-табуретки-холодильник, иногда бонус - телевизор. Его я сразу и включил: смотреть не собирался, просто тишина давила, надо было срочно ее заткнуть.
Видно, неправильный вчера был винт, нехороший: обычно приход длится дольше: энергия переполняет часов двадцать: спать не можешь, есть не можешь, зато можешь горы свернуть - вполне буквально, кстати. Я как-то описывал винт одному студенту: приход похож на захватывающий широкоэкранный кинофильм с качественным звуком и яркими цветами; когда же наступает отходняк, кажется, что тебе подсунули старый черно-белый телевизор с помехами и хрипом. Поэтому слезть с винта почти невозможно. Поэтому так часто шагают винтовые из окон или ныряют в петлю. Поэтому садишься на винт не после первого укола, а в тот момент, когда решаешь попробовать.
Ящик рушился от новостей - слушать не стал, пошел сразу в душ. Думал - полегчает; нет - жгло изнутри какое-то беспокойство. Трижды пытался заварить чай - и забывал, зачем держу в руках пакетик с заваркой, застывал на середине кухни, глядя в пустоту и без конца перебирая в голове одно и то же: Киприадис-фонд-резюме-по факсу. В конце концов, понял, что дома сидеть не смогу. Оделся; ключи от кабинета в кармане. Дал же бог имечко - Вильгельм Пик.
В здании бывшего института марксизма-ленинизма было пусто; одинокий охранник - кажется, Ваня, - тянул из пачки кефир; мне обрадовался, пригласил сыграть в нарды. Я пообещал, но позже, когда освобожусь - и открыл кабинет.
Что такое резюме и как оно пишется, я знал - видел несколько раз на столе у Киприадиса. А потому для начала сел, нарисовал табличку. Вдруг стало весело - никогда не писал автобиографию под винтом. Все, как полагается, - образование, опыт работы, даже хобби не забыл.
Итак, погнали. Горелов Борис. Тридцать восемь лет. Образование, специальность… Образование… Незаконченное высшее… Плюс полный курс тюремных университетов. Профессия. Аферист. Или - мошенник? Директор дирекции. Смешно. Не забыть три судимости. Собственно, почему я должен это писать? Хобби - легко: наркотики. Ха! Тридцать восемь… Три судимости… Наркотики… Идеальное резюме для воровского схода…Черт бы побрал этого Алика вместе с его резюме и факсом!