Вот она, жизнь. Вся уместилась - на осьмушке листа. Спасибо, господин Горелов, за прекрасную биографию, за "светлый путь". Может, Киприадис проводит до тюрьмы, обнимет на прощанье, слезу прольет…
Окна в табличке блудливо ухмыльнулись. Нагло подмигнул стеклянными дверцами шкаф, показал мое отражение: вот он, Горелов, Борис, тридцать восемь, худое лицо, выбритый подбородок, волосы черные, несколько седых, глаза черные, пустые, безумные.
Наркоман… Аферист… Мошенник… Тридцать восемь… Три судимости…
Новенький блестящий дырокол оскалился - я ударил по нему рукой, он отскочил в сторону - ага, испугался, скотина! Потом почудился тихий щелчок - посмотрел: черный факсовый аппарат… Включился - и туда же "три судимости"…
…Специальность… Образование… Что писать? Аферист? И не забыть три судимости…
Вскочил, схватил стул. Бросил - стеклянные дверцы обрушились на пол - вместе с осколками: в каждом был я - Горелов, тридцать восемь, три судимости, мошенник, наркоман. Прислонился к стене - она оттолкнула меня. Бросился к окну, распахнул - ледяной ветер прыгнул на стол, схватил белые листы, уронил их на пол. Вон оно - резюме: пробует отползти под шкаф, надеется спрятаться. Хрен тебе, ясно? Вырывалось, ускользало - а я поймал! Вот же тебе - пополам! И - еще пополам! Кусочки становились меньше, меньше. В распахнутое окно отправился дырокол - грязно-серый, с вечно разинутой смеющейся пастью. Вслед за ним выбросился факс. Все. Резюме отправлено по факсу. Как договаривались…
…Опомнился. Увидел. На руке кровь. Откуда? А, поранился, - весь пол в осколках. Выглянул, посмотрел вниз - да, факс, валяется, разбитый. Бред. Винтовой бред. В комнате царил полный бардак - когда это я успел? За окном быстро темнело.
Что же будет? Что? А вот что - я уйду. Начну сначала. Знать бы, где оно. Три судимости - виноват, простите. Но ведь китаец-Комментатор сказал, что в нашей стране почти все сидели, а тот, второй, который с ним разговаривал, холеный обозреватель, тоже зону топтал, а поднялся, раскрутился, известный человек… И я смогу. Смогу. Сойду с поводка - уволюсь; дальше - либо к Алику, либо… не знаю.
Я стоял на берегу - меня захлестывало с головой. Да, решено. Новую жизнь. И - сейчас, прямо сейчас, не буду откладывать. Сделаю… что? Да хоть что-то… Чего не делал раньше… Во! Полы вымою. Нужно все стереть. Смыть - дочиста. Тряпка. Нужна тряпка. И швабра. И ведро.
Длинный коридор, темнота. Охранник (Ваня? Или Вася?) окликнул меня, но я махнул рукой: отстань, не до тебя, двинулся вдоль стены искать каптерку. Где-то же должно быть подсобное помещение с тряпками, швабрами, ведрами… В моем институте было такое. О - вот оно! Маленькая невзрачная дверь - она почти потерялась рядом с остальными - высокими, солидными, с номерами. Закрыта. Ничего, не проблема; я достал маленький перочинный ножик (всегда носил с собой - мало ли!); аккуратно свинтил замок. Открыл дверь, нащупал выключатель, вошел. Включил свет…
Остолбенел.
Вот и она, кормушка Киприадиса.
Судя по всему, был это какой-то спецхран. Метров пятьдесят в длину; шкафы выстроились рядами, глядя в затылок друг другу. На полках - книги. Такие же точно отвозил я на Рижский вокзал - дорогие. Антикварные. Старые книги в коже, древние тома с какими-то гвоздиками на обложках, книги с тиснеными узорами, металлическими накладками и застежками, с золочеными буквами на корешках.
Тусклый свет не справлялся с надвигающимися сумерками; тени удлинялись, наползали, обнимали уходящие ввысь ступени стеллажей; было удивительно тихо, немножко затхло.
Протянул руку к ближайшему шкафу - вытащил наугад. Большой том, потертый бархат обложки, названия нет - выдавлен какой-то знак; вроде бы дерево… Открыл. Альбом с иллюстрациями - глянец, текста чуть-чуть. Пролистал, споткнувшись о дореволюционные "яти" и "еры". Брейгель, "Слепые". И кто такой Брейгель? А, художник…Хоровод каких-то уродцев: взявшись за руки, шли они то ли в реку, то ли в болото, где уже, задрав ноги, валялся один…
И вдруг я услышал шум деревьев. Ветер кружил листы, подбрасывал вверх и ронял вниз; сдувал шутовской колпак с безглазого уродца; разрастался вширь, ввысь, обхватывал меня, тащил. Как я очутился здесь? Но - шагнул, приблизился. Слепые повернулись на звук, расцепили руки, двинулись ко мне.
И я побежал. Они не преследовали - просто шли ко мне, я слышал грубое тяжелое дыхание за спинами. Небо становилось все темнее, опускалась ночь, каждый шаг давался с трудом, и слепые догоняли меня. Обессилевший, с колотящимся сердцем, я упал. И тут же почувствовал: лес закончился, лежу на холодных камнях, в темноте. Встал на колени, ощупью пытаясь распознать пространство: с одной стороны - стена. С другой… Впереди качнулась круглая тень; показался человек. Я прижался к камню, замер. Он прошел совсем рядом - монах, в длинном белом балахоне; капюшон, тоже белый, низко надвинутый, заслонял лицо; в одной руке у него был фонарь, в другой нес он книги. Не заметив меня, проследовал дальше - неспешным шагом, точно знал, куда идет. Я встал и двинулся за ним.
Длинная галерея, справа - ряд дверок: маленькие, просто так не зайдешь - придется нагнуться; в каждой двери - окошко. Возле одного монах задержался, стукнул раз, другой. Окошко приоткрылось - он молча просунул туда книгу и пошел дальше. А я шагнул внутрь.
Камень стен; тоска ноябрьских сумерек; свеча едва рассеивает тьму. Жилая комната? - нет, вроде; а, понял - монашеская келья: в углу - ниша, скамеечка - по ходу, для молитвы; чуть дальше - нары, как есть - нары, с матрасом и простыней. На стене - большое деревянное распятие. Печь, стол, стул. За столом - человек в черном…
…Замкнутые уста есть условие покоя сердца… Я снова вспомню это речение, когда брат Вильгельм стукнет два условленных раза в дверь и протянет книгу. Я здесь, в монастыре, в Чартерхаусе, дабы научиться скромности, христианскому смирению и добродетели; более же всего - пытаясь остеречься от дьяволовых искушений, среди которых самые первые - любострастие и гордыня. Третий день провожу я в полном молчании, как требует того строгий картезианский устав; на смену страху и невольной дрожи приходят здравое рассуждение, не омраченное порывами грешной души, и глубокий покой. Я привык к бедности своего ложа, и, хотя по утрам по-прежнему ломит все тело, уже могу спать; даже ночная котта мне почти не мешает. Сказано Наставником: одежда нужна тебе, чтобы защитить от холода, а не ради щегольства, также и пища - для утоления голода, а не в угоду чреву. Не потакать собственной плоти - в этом есть мера и мудрость. Башмаки из кожи, которые натирают мне ноги, на Пасху отдадут бедным - и они будут рады обнове; подать бедняку - значит услужить Богу, ведь, по слову Людовика Благочестивого монастырь есть patrimonia pauperum - достояние бедных. А расточить и промотать достояние, вверенное монастырям и, соответственно, принадлежащее Богу, значит, сделаться убийцей бедняков; так гласит определение Парижского собора года 537 от Рождества Христова…
…Я вздрогну: в келье холодно; подходит время сна; потом брат-будильщик пройдет по коридорам, созывая к Полунощнице; словно благочестивые тени, неслышно ступая, повлекутся братья в белых и черных одеждах, с куколями, низко опущенными, славить Господа нашего. После надлежит вернуться в свою комнату и снова лечь спать; этот сон - неровный, поделенный надвое общей молитвой, - словно оцепенение духа в тот час, когда в Чистилище ожидает он приговора.
…Я подумаю: вот, укрылся я в сем вертограде избранных душ от порождаемых городом чудищ; ибо ничего нет там такого, что помогало бы человеку вести добрую жизнь, а не заставляло бы его, как раз наоборот, постоянно падать и не толкало бы в пучину всевозможных пороков. Там встречает он на своем пути лицемерную любовь и сладкую, как мед, отраву лести; там жестокая ненависть, вечные раздоры и таскания по судам; там мясники, повара, торговцы рыбой, живностью, пирожники, заботящиеся лишь о том, чтобы наполнить наши желудки!.. Самые дома и те как бы воздвигнуты для того, чтобы лишить нас неба; они своими кровлями ограничивают наш горизонт. Но даже и здесь, в стенах Чартерхауса, сражаюсь я беспрерывно с тремя злейшими врагами: миром, дьяволом, плотью. И хотя не жалею никаких сил, пытаясь карабкаться по отвесным скалам добродетели, ежечасно, ежеминутно ощущаю, как бунтует тело, подстрекаемое Врагом, как предает оно бессмертную душу. Пытался я укрощать свою плоть: проводил долгие часы в молитвах, постился, надевал власяницу, но вновь погружался во мрак, точно подталкиваемый непреодолимой силой. Наконец, отчаявшись опереться ногами на твердую стезю добродетели, пришел сюда, к братьям молчания, в картезианскую обитель - сюда, где целомудрие не оскверняется ежесекундно царствующей вокруг похотью, где тишина и смирение нянчат и вскармливают чистоту духа, где существует один лишь вид неутолимого вожделения - вожделение Божественной истины, заключенной в книгах. Не этого ли ордена приор Дом Гильом во время пожара, бушевавшего в Гранд-Шартрез в 1371 году, видя, что с бедствием не справиться, воскликнул: "Отцы мои, Отцы мои, к книгам! к книгам!"… А что есть книга как не дитя одиночества и молчания? Не за тем ли и я пришел сюда, чтобы вытеснить из алчущей души греховные томления, чтобы дать новую пищу разуму, дабы он возобладал над плотской скверной?