- Привозят в дурку пациента. Врач спрашивает: Ты у нас кто? Тот ему: Наполеон. Врач говорит: прекрасно, пойдешь в палату к Суворову и Кутузову. Больной в ответ: Нет, доктор, что вы! Мне к ним никак нельзя! Врач: это еще почему? Ну, как же! Они - генералы, а я - торт…
Смеялся он долго…
…Про Свифта я вычитал в одной из местных книжек. Книги здесь были везде - почти во всех кабинетах фонда - в шкафах, стеллажах, а то и на полу. На мой вопрос - откуда? - Киприадис небрежно пожимал плечами: бывшая библиотека института марксизма-ленинизма.
Среди книг, между тем, попадались старые, в кожаных переплетах, со вставками тонкой папиросной бумаги; мелькнула мысль: вырвать и отвезти Татке, она наверняка обрадуется. Не смог. Все-таки детство мое пришлось на социалистическую эпоху, когда за порванную книгу могли исключить из октябрят-пионеров, а уж страшнее этого ничего в жизни не было.
Подозрения относительно Киприадиса, его ко мне интереса и моей работы постепенно развеялись: все шло ровно, зарплату (немаленькую) платили вовремя; иногда, само собой, скучал и подумывал замутить что-нибудь интересное - но быстро успокаивался. Да и обстановка не располагала; исторические реалии всего месяц назад пополнились арестом Мавроди. Офис его - красивый, на Варшавке, - штурмовал ОМОН. Как раз в середине августа я наткнулся - в самом центре, у Белого дома, - на разъяренную толпу вкладчиков "МММ"; в новостях потом сообщили, что было их около четырех тысяч. Старые знакомые, с которыми я, хоть и нечасто, но виделся, рассказали: семнадцать КАМАЗов для вывоза налички Мавроди, на самом-то деле, выделили в Кремле…
…Однажды в начале сентября я заглянул в кабинет президента - и наткнулся на посетителя. Видимо, это был не случайный человек - к Киприадису он обращался на "ты", тоном фамильярным и слегка начальственным. Как только я приоткрыл дверь, президент замолчал - резко, словно давая понять собеседнику, что при мне продолжать не стоит. И я присмотрелся к новому человеку внимательнее. Был он невысокого роста, с лысиной; хитро блестел свинячьими глазками, щерился ухмылкой. Внешность добродушного колобка опровергалась, однако, начальственной жесткостью взгляда. На меня он глянул мимоходом, обронил полупрезрительно:
- А-а-а… Директор дирекции…
Я вскинулся было ответить, но Киприадис остановил меня:
- Борис, извини, ты не мог бы зайти попозже? Я сейчас очень занят.
Я кивнул, вышел. Почему-то тон лысого господина, то, как выговорил он название моей должности, чрезвычайно меня задел. Как будто знал он обо мне нечто такое, что позволяло складывать губы в такую вот ухмылку, тянуть это "а-а-а", смотреть, точно снимая мерку. "Директор дирекции", - крутилось в голове; потом откуда-то вылезло и добавилось: "администратор администрации", "руководитель руководства". Работа вдруг потеряла всякий смысл, хоть я и понимал, что глупо так реагировать на случайные слова какого-то мудака. Как говаривал Ильич, жить с Киприадисами и быть свободными от них нельзя…
Президент заглянул ко мне спустя полчаса. Показалось мне - или впрямь в неадеквате? Уж не понизили ли его до охранника? Видно было - старается вести себя, как обычно, но - руки трясутся, глазки бегают, пальцы дрожат, галстук зачем-то поправляет… Боится - кого?
- Э-э-э… Борис… Ты не мог бы сделать для меня большое одолжение? Нужно срочно отвезти вот это, - он извлек откуда-то из-за спины серый сверток, - одному человеку. Сможешь?
Проглотив фразу: конечно, отвезу, я ведь курьер, - кивнул молча головой. Киприадис бережно положил сверток мне на стол, написал адрес - Дом художника на Крымском валу, букинистическая лавка, Владимир Мингьярович (удивился, перечитал: вот так отчество. Монгол?). Суетясь и беспокоясь, излишне подробно рассказал, как найти в ЦДХ эту самую лавку; еще тридцать три раза повторил, что сверток надо беречь - кстати, надо найти сумку - я найду - нет, уж лучше я сам - после чего выбежал и через несколько минут вбежал обратно с черным пакетом в руках. И я поехал на Крымский вал.
Москву захватывала осень. Чахлые пасынки большого города укоризненно желтели листьями; если погода была ветреной, жаловались шорохом ветвей; все же остальное время молчали, прятались за домами. Роли деревьев и птиц брали на себя дома и машины. Все чаще темнели крышами каменные громады; автомобили по утрам просыпались с другим, не летним звуком - заводились не сразу, а после долгого прокашливания, словно старик, поперхнувшийся "Беломором". Мягче ходили по асфальту дворницкие метлы, натыкаясь на упавшие листья. Вообще в Москве обычно не замечаешь ни времени года, ни природных явлений - такой уж он, мой город; вдруг очнешься, оглянешься - ба! Да ведь уже зима на подходе! Укутаешься потеплей и летишь дальше.
Интересное это место, садик около Дома художника. Много слышал, но бывать до сих пор не приходилось. Справа стояли свезенные сюда ненужные памятники - бесчисленные Ленины и один Дзержинский. Я заглянул ненадолго - поразился стремлению человечества увековечить свои блуждания непременно в камне - и пошел прочь от свалки использованных образов и устаревших понятий.
Нужный магазин я нашел быстро; "лавка букиниста" было написано косо и почему-то сбоку. Слишком много книг: старинных, больших и маленьких, брошюр, атласов; даже игральные карты здесь были, но не обычные, а с какими-то рисунками - мне бросился в глаза шут, повешенный за ногу. Пахло странно - маслом? Специями? Цветами? Продавца я не увидел, зато услышал обрывок беседы из крохотной комнаты-подсобки:
- …Вам надо книги писать, - с ласковым превосходством прозвучал густой, самоуверенный голос.
- Нет, писать - это ваше, - ответил совсем другой, негромкий и чуть дребезжащий. - А я не автор…
- А кто же, если не секрет?
- Я, - тут голос сделал паузу, словно подбирая нужное, - я - Комментатор.
На этой интересной точке собеседники выдвинулись из своего укрытия и увидели меня. Первым вышел самоуверенный тип в дорогом кожаном пальто, красном шарфе с кричащим лейблом - холеный, седоватый, глаза… Посмотрел я ему в глаза. И тут же всем своим нутром понял: а ведь он сидел. И - не пятнадцать суток за хулиганку, а основательно гостил у хозяина. Он мельком на меня глянул и - тоже признал; а я стоял, как дурак, с нелепым кульком в руках; он усмехнулся, едва заметно кивнул, повернулся к продавцу:
- Ладно, Владимир Мингьярович, я пойду, пожалуй, из редакции вам позвоню.
- Хорошо-хорошо, - улыбаясь, ответил тот, - удачи вам.
Тип в шарфике вышел, и Владимир Мингьярович, продавец антикварной лавки повернулся ко мне.
Полностью выбритый череп, какая-то потертая блуза (художник?), правой рукой перебирает деревянные четки (я видел почти такие же, только мельче, у чеченцев). Ростом он был невысок - чуть не на голову ниже меня. Возраст - под пятьдесят? Меньше? Непонятно. Глаза узкие - киргиз? Казах? Возле правого уха шрам. Вот с кем на дело идти нельзя категорически - не человек, а сплошь особые приметы. Внезапно дошло, что не только сам неприлично пристально разглядываю киргиза (или все-таки казаха?), но и он смотрит на меня в упор, и выражение лица у него…
Странное, как минимум, для первой встречи. В глубине зрачков изумление - потрясение даже; внимание, недоверие - то, что обозначается обычно словами "не может быть!" - и тут же - готовность признать это невероятное и согласиться с ним. Узнал меня? Вряд ли - мы никогда не встречались. Или..? Да нет, точно - не встречались, я бы запомнил. Но - на всякий случай осторожно уточнил:
- Мы с вами где-то виделись?
Он улыбнулся; на секунду прикрыл глаза - будто смигнул необъяснимое, спокойно ответил:
- Да, возможно. Я, по-моему, видел вас в офисе у Константина Киприадиса? Нет?
- Ну, вообще да, я там работаю. Вы - Владимир Мингьярович?
- Угадали, - он протянул руку. - А вас как зовут?
- Горелов Борис Николаевич, - в тон ему назвался и я. - Директор… дирекции…
Я замолчал, вновь вспомнив ублюдка из кабинета Киприадиса.
Мингьярович посмотрел внимательнее, сказал вдруг:
- У основателя одной из самых известных в мире семей - Козимо Медичи - был официальный титул "отец Отечества". Тоже странновато звучит, согласны?
Мне понравилось это вопросительное "согласны?" - он точно подставлял следующую ступеньку к разговору, протягивал крючок, чтобы надеть на него рыбку-ответ.
- Да, наверное, - осторожно сказал я, надевая рыбку. И вдруг спросил - очень уж хотелось проверить свою догадку: - Владимир Мингьярович, а кто этот человек, с которым вы говорили?
- О, это известный человек, - ответил продавец-Комментатор. Мне показалось - или все же в его тоне мелькнуло пренебрежение? - Обозреватель одной радиостанции.
- Он ведь сидел?
Вопрос, разумеется, был наглым - но он ответил.
- Да. А почему вы спрашиваете?
- Хотел проверить, - сказал я. - Выходит, угадал.
- Да, - он кивнул головой. - Угадали. Но, видите ли, в нашей стране, согласно статистике, отсидели почти семьдесят процентов населения. И - поверьте - среди зэков было немало умнейших людей…
Я слышал об этом. Еще в первую мою отсидку - в Краслаге - рассказывали о "режиссере Сереже": его посадили за "изнасилование члена КПСС"; о поэтах, писателях; один из них так достал лагерное начальство постоянными письменными жалобами на "нарушения социалистической законности", что его отправили за границу. Тюрьма любит легенды. "На стене тюремной сердце и стрела, горькая легенда до меня дошла"… Лично я заинтересовался только одной. Рассказывали, будто бы, скрываясь под чужими именами, бедовала в лагере до самой смерти Фанни Каплан, погубленная пролетарской бдительностью…