Да, тогда, в двадцать лет, за мной можно было ходить. Можно было восхищаться. Еще бы - Борик Горелов! Отличник, твою мать, любимец преподов. И при том, что гулял я жестко - помню, в течение семестра пропустил все лекции по научному коммунизму. Давалось все слишком легко. Шел, смеясь, по жизни. Рутина, зубрежка, конспекты, нечего жрать и негде побыть с девушкой - это у других. У меня все было иначе. Схватывал на лету, соображал моментально, вечерами и ночами - своя компания, покер на деньги. Лавэ были - и вслед за ними шмотки, рестораны, дамы… Желанный гость в любой компании… Ницше цитировал… Про сверхчеловека, как сейчас помню… А бараны, замерев, слушали. Некоторые пробовали спорить - но я выходил победителем. Я знал, что нужно для этого: в самый напряженный момент как бы невзначай бросить фразочку пообиднее, позлее… Противник теряется, запинается, мямлит, а ты - на коне… Заходил в аудиторию - вся группа оборачивалась. Все здоровались… Зато после того, как выперли, ни один в гости не заглянул, не спросил, как мол, Боря, дела у тебя… Даже Сенька-пиджачник… Дядя Паша, кстати, уверял потом, что именно Сенька меня заложил. По-любому, говорил, - больше некому. Но я не верил. Да и сейчас не верю: слишком трусливым он был, мой неверный оруженосец. А кто заложил - неважно. Судьба такая. Точно так же когда-то повязали моего деда: трое суток просидел в НКВД, в предвариловке, пока они разбирались, почему это Борис Горелов махнул рукой на фамилию товарища Сталина. Да-да, именно так - мне мать рассказывала. Вроде как в своем кругу обсуждали, кто-то вспомнил Сталина, а дед возьми да махни рукой в неположенное время. Его, правда, отпустили. А через неделю - инфаркт. Потом - инвалидность. Без работы он долго так и не протянул; сдал - умер. Я почти и не знал его…
Я помотал головой, отгоняя лишнее. К чему сейчас все эти дела? О другом надо. Президент. Киприадис.
Внимание такого человека (почему-то сразу уверил я себя в том, что он человек необычный и преуспевающий) страшно льстило; казалось, непременно должен был появиться в моей жизни кто-то именно такой - могущественный, сильный, умный - и способный, наконец, оценить меня по достоинству. Уверенным маршевым ритмом отбивалось внутри: разглядел! Понял! Признал! Дрожью в кончики пальцев кинулась лихорадочная жажда деятельности: доказать, что не зря, что он не ошибся во мне, - короче, горы свернуть прямо сейчас. Пару раз, правда, попыталось сунуться в мозг змеиным жалом сомнение; зашипело: не верь; что-то не так; не к добру. Я мысленно отбросил пресмыкающееся, задушил обеими руками.
Вдруг показалось, что кто-то наблюдает за мной из черного коридора; я обернулся в чуть приоткрытую дверь. На миг глянула на меня скалящаяся физиономия и пропала. Я бросился к двери, распахнул ее - нет, никого. Вернулся, закрылся на ключ, попытался закурить. Сигарета выпала и укатилась под стол. И я почувствовал - не то что страх; какое-то беспокойное раздражение. Необъяснимое - такое же, как и все, что случилось со мной меньше, чем за сутки…
И тут осенило. Конечно, так и есть! Всякий раз после винта бывает и сумрачно, и тяжко. Ничего сверхъестественного. Я однажды прочитал в какой-то статье про "фантомные боли" - так это они! Укола не было, а отходняк был. Повеселел - надо было лечить подобное подобным.
Поехать к Алику - там совершенно точно есть все составляющие, а за недостающими можно послать его сынка или жену. Но у Алика варить придется самому - а мне почему-то не хотелось. Стало быть - к Татке Апрельской, если, конечно, ее не закрыли.
Апрельская - это фамилия; а Татка Апрельская - это целое благотворительное учреждение: парикмахер, психолог и варщица, и не какая-нибудь, а одна из лучших. Винт у каждого варщика получается свой - непонятно, от чего это зависит, рецептура одинаковая. У моей варки, к примеру, первый приход разливается во рту яблоком; да-да, колешь в вену, а вкус - на языке. Сначала это казалось странным; потом привык. Так вот, у Апрельской винт давал отчетливый вкус дыни. Сама Татка - долговязая, немного нескладная и худая (это уж как водится; упитанных винтовых не бывает) - была интеллигентной эстеткой: варилось все в специальной посуде - "от бабушки досталась", - без тени иронии говорила Татка; готовые кристаллики выкладывались на папиросную бумагу.
Говорила она не умолкая, и всегда чуть свысока, растягивая слова по-московски; как правило, - о себе, о своих "клиентах", среди которых числился чуть ли не весь столичный "бомонд" - это тоже было ее словечко, я долго не мог просечь, что оно означает, пока она не объяснила с видом утомленного превосходства.
Достал пухлую записную книгу - у каждого наркомана такая есть; нашел номер, позвонил. Татка была дома, моему звонку не удивилась. Рванул на Арбат, там она жила, в старой пятиэтажке на Большом Власьевском - квартира, как и посуда, тоже была бабушкина. Старушка давно умерла, а Татка превратила двенадцатиметровую кухню с высокими потолками в винтоварню.
Ждать не пришлось - продукт был готов. Татка быстро, по-деловому перетянула предплечье, нащупала вену. Поршень опустился - вжжик; под языком приятно и привычно таяла дыня - господи, как же давно не ощущал я такого прихода!
- Ну, как? Нормально? - небрежно поинтересовалась Татка.
- Ага. Более чем. Ничего, если минут десять посижу у тебя? Никого не ждешь?
- Да нет, сегодня выходной, - отозвалась она. - Вчера Ваньку Глазунова стригла. И то ему не вполне, и это не совсем. Притомил. Эстеты хреновы. Все знают, как надо, все учат. Боря, ну как так? Вот я, допустим, в театр иду, в Ленком, к примеру, - не прерываю же спектакль, не кричу с места Коле Караченцову: мол, не ту ноту взял… А они - легко. Каждый так и норовит свои пять копеек вставить…
Я усмехнулся - все эти "Коли Караченцовы" и "Ваньки Глазуновы" давно знакомы - нормальные московские понты. Спросил только:
- Тат, а он разве Ванька? У него же, по-моему, другое какое-то имя?
- Боря, Ванька - это сын Ильи Глазунова. Тоже художник. А вчера еще Виталий приезжал. Ну, помнишь, я тебе рассказывала… Скрипач. Лауреат международного конкурса, между прочим. Ты прикинь - привез мне свою бабу стричь. Где он ее нашел, в каком Зажопинске?
- Что - так плохо?
- Да ну, Борь, лимита. Зеленая кофта, красная юбка…
- Тат, я, если забыла, тоже не москвич…
- Ой, да ладно тебе, Горелов. Ты - гражданин мира. У тебя, слава богу, этой провинциальной ограниченности в помине нет. За что и ценю…Ты, кстати, скажи - сейчас-то как? Чем жить собираешься?
- Как фишка ляжет, Тат. Ты же знаешь - я не загадываю.
Я прикрыл глаза - вроде как не настроен больше общаться. Татка замолчала - очень понятливая дама. И - хорошо…
Яркие пятна заполнили пространство под зрачками: багровые, сливовые, вишневые - переливались они и выплескивались из глаз, заполняли квартиру, подъезд, улицу и город целиком.
Главная особенность винта в том, что он "пробивает на процесс". Кто-то начинает неостановимо говорить; кто-то бросается писать стихи - один мой знакомый под винтом исписал за ночь тетрадь в 96 листов; большинство тянет на бабу. От всего при этом получаешь глубокое, изощренное, захлебывающееся удовольствие. Я же любил гулять. Как-то, вмазавшись, прошагал от Новогиреево до Баррикадной; потом повернул обратно. Вот и тогда, пережив первые минуты Великого Иного у Татки, я вышел на улицу.
Сразу понял: что-то не так. По ощущениям, должен быть день. Над Арбатом же сгущались сумерки. Я поднял голову, увидел стремительно несущиеся друг на друга темные облака: небо опускалось, приближалось, светлый край его становился все меньше, тьма неудержимо и безоглядно падала вниз, на меня. Дикая радость охватила внутренности, я раскинул руки - и пальцы удлинились, натянулись перепонки, крыльями распластались рукава черного пальто. Тьма накрывала, ветер подхватывал; прикасаясь ко мне, становился ураганом, вырастал черной воронкой над головой, засасывал внутрь моего мозга прошлое и будущее, стискивал и мял пространство. Время потеряло звук: немота поглощала меня - не мертвое молчание, а - пустое; беззвучный крик, разрывающий слух. И вдруг - ликование обернулось ужасом, сжало горло; тьма стала густой и ворсистой, дотрагивалась до меня своим копошением, залезала в рот, в нос, в уши; давила меня, схлопывалась черной дырой. Я кричал - но звука все не было, пытался оттолкнуть шевелящийся рой, но только глубже в нем увязал; падал, проваливался в черноту и видел белую вспышку, слепнул от страшного сияния - еще больше, чем тьма, оно пугало - и пытался расцарапать свою грудь и вырвать сердце, чтобы прекратить нескончаемый этот кошмар. И тут откровением развернулось внутри: меня нет. В спирали времен потерялось "Я". Борис Горелов, авантюрист, трижды судимый, уроженец Харькова - где он? Теперь "Я" стал кто-то другой. Но кто? Мелькнуло в чужой (моей) голове: схожу с ума. И вдруг все заслонили слова - каменно-серые, водянисто-холодные, сладко-разлагающиеся - они были Вселенной, были мной. И рядом с неизбежностью слов съеживались и черные дыры времени, и свернутые миры пространства, и потеря своего сознания; слова разъедали, будто кислота; иглой невыносимой боли проникали в сердце. От ужаса я умер.
…Ожил на Таткиной тахте - колотило меня на все девять баллов; лицо заливал пот, скрюченные пальцы шарили по груди; зубы громко стучали. Окончательно смог прийти в себя только через полчаса; за окном светало, часы показывали пять с четвертью. С помощью Апрельской восстановил хронологию: по ее словам, я вышел из квартиры вечером, часов в одиннадцать; что было потом - она не в курсе; под утро услышала внизу стоны, - я сидел возле скамейки у подъезда, изо всех сил давил кулаками на глаза. Дальнейшее понятно: пожалела, добрая душа, притащила к себе. Рассказал ей свой глюк; она ненадолго задумалась, потом покачала медленно головой: