Как сейчас слышал я его голос - усталый, хрипловатый: "экспроприациями, Боренька, занимаются пролетарий и колхозник. Вор берет потому, что он этого хочет. Настоящий вор не возьмет последнее". Рассказывал: в войну хлебные карточки крали не воры, а порядочные граждане - по причине голодного желудка, потому что "сознание, Боря, царствует, но не управляет". Управляет стая, она и защищает, но у воров - не ограничивает. И общак не партийная касса, потому как не уходит в партийные распределители… Топорщились седые усы; над впалыми щеками, вокруг глаз, расходились глубокие морщины. Взгляд у него был глубокий, цепкий - зла не было, но и доброты не наблюдалось; одно спокойствие. Даже грозил и наказывал он, не меняясь в лице - но это увидел я гораздо позже. И - не боялся. Ни сесть, ни потерять - ничего не боялся. А еще - любил повторять время от времени: если бы богатые могли нанимать нищих умирать за них, нищие хорошо бы зарабатывали…
Дальше - как положено: засосала опасная трясина. Но - пусть, я себя не жалел; я был одиночкой; к стаду не прибился - и славно.
Сумрак в коридорах, кабинеты заперты - рабочий день давно закончился. Не считая охранника, на этаже никого. В общем, устроился уютно - на забытом диване в пустой комнате, укрывшись пальто. Лежал, курил, думал. Все пытался поймать за хвост странную закономерность - ту волну, что накатывала и бросала меня на густо заселенную тварями землю, чтобы я - неумелый пловец - всякий раз ломал доску-жизнь и тонул в прибрежном дерьме. Не сказать, что был неудачником - нет; и карта, бывало, шла, и фишка ложилась, как надо, - только вот финал всегда был одинаков: стоять, руки за голову. Сначала - как у всех: вы арестованы. Это потом уж примелькалась операм моя рожа, стали узнавать, обращаться по имени - зауважали. Тоже нюанс, очень, кстати, интересный: никогда не помогал следствию, а сроки получал минимальные. Может, не так все и глухо? Может, хранит меня судьба - в тех пределах, что я ей обозначил? А если бы выбрал я другую дорогу - она бы тоже хранила? Только по-другому, но тогда - как? Вопросов накопилось слишком много, искать ответы насухую было бессмысленно; я затушил сигарету и уснул.
Встал наутро с тяжелой головой и плохим настроением - всю ночь за мной гонялся троллейбус. Снилось, что я в инвалидной почему-то коляске пытаюсь от него уехать - и никак: вот он, все ближе и ближе, и ни одного переулка рядом.
Умылся в туалете на этаже, набрал в чайник воду, на обратном пути заметил: несколько кабинетов открыты - все, закипела работа в стране дураков. На всякий случай поздоровался со встреченной в коридоре уборщицей; она не ответила, глянула злобно. Сразу понял: отсюда жди неприятностей; тут же себе возразил - да и черт с ней. Все равно оставаться тут надолго резона нет.
После завтрака - хлеб, шпроты, чай - стало веселее; захотелось позволить себе то, чего давно уже было нельзя: поваляться с книгой и сигаретой. Достал коричневый с золотыми буквами томик - фантастика; расположился читать - в далеком будущем полиция сжигает книги, а книголюбы уходят в партизаны.
И тут в дверь постучали - негромко, интеллигентно, но настойчиво. Я крикнул: "Войдите!", вскочил с дивана. Дверь открылась, навстречу мне шагнул невысокий полноватый мужчина: высокий лоб, благородные седины, два подбородка, прикрытые прищуром глаза. Гораздо позже, общаясь с ним регулярно, стал я замечать во взгляде хитрость и лицемерие - точно грязное дно вылезало; тогда же увидел только умного и наверняка образованного человека, похоже, из номенклатуры. Он поздоровался:
- Здравствуйте. Президент Илионского фонда Константин Киприадис. Мой офис напротив. А вы - новый арендатор? Юрий, насколько мне известно, съехал…
Я стараюсь не врать без необходимости - а тут бояться и стесняться мне было нечего, поэтому ответил честно:
- А я его друг. В смысле - Юрия. Мне ночевать негде, так что он дал мне ключи, пустил сюда. А зовут меня Горелов, Борис Николаевич, - и я протянул ему руку. Про себя заинтересовался - ответит ли президент рукопожатием бомжу. Ответил. Но как-то машинально, думал же о чем-то своем. Глянул вдруг на мою книжку, зачем-то спросил:
- Это вы Брэдбери читаете? И что же - нравится?
Я слегка удивился, но ответил:
- Да ничего так… Идея неплохая.
- Это - какая же? Книги сжигать? - спросил президент.
Тут я на минуту запнулся, потом вспомнил вчерашнего арбатского святошу и бросился объяснять:
- Ведь вначале было слово - так? Все начинается с книг. Они поселяются в умах, начинают прорастать изнутри, и, в конце концов, воплощаются человеческими действиями. А если посмотреть на результат - очевидно ведь, что ничего хорошего это слово и эти книги не принесли. Так что - сжигать однозначно…
- Мысль интересная, слов нет, - оживился президент, кивнул одобрительно. - Однако, к сожалению, не новая. Был, знаете, такой император в Китае - Шихуанди; прославился постройкой Великой стены и сожжением всех книг, что были до него. Может, и он пытался таким вот образом уничтожить …
- Во! - этот факт меня почему-то ужасно возбудил, - во-во! Надо исключить провокацию. Стереть память, уничтожить образец, убить прошлое, и тогда люди смогут начать с чистого листа… На свободу - с чистой совестью… Я уверен, - добавил я в порыве вдохновения, - что он и стену построил затем, чтобы в Китай не попали новые книги.
Президент хмыкнул - то ли сомневаясь, то ли соглашаясь. Спросил вдруг:
- А вы, Борис Николаевич, кто и откуда, уж простите за нескромность? Чем занимаетесь?
Я и тут не стал темнить, сказал вежливо:
- А заниматься мне пока нечем - я, видите ли, несколько дней назад освободился из мест лишения свободы. Сейчас, так сказать, в поиске.
Глаза его изменились - но не так, как я ждал: в них не появилось ни страха, ни брезгливости, ни даже жалости; ничего привычного не мелькнуло. Взгляд стал цепким, исчезла профессорская рассеянность.
- А за что сидели, если не секрет, конечно?
Маленький, едва заметный шажок он сделал ко мне - ему, действительно, хотелось знать. И я рассказал - вкратце, без уточняющих деталей. А потом он спросил еще - кажется, что я делал до зоны, где учился, откуда сам.
Очень уже давно не задавали мне таких вопросов просто так, по-человечески, из любопытства. Кому надо - и так знали. А спрашивали чаще всего люди в форме, заполняя протокол. В общем, я стал рассказывать. Не то что "Остапа несло" - просто вдруг захотелось.
Кивок. Другой. Промельк понимания. Взгляд, еще. Я говорил. Он слушал. Я жестикулировал, ходил по комнате, повышал голос. Он стоял прямо, потом присел на стул; молчал. Что-то устанавливалось, прорастало; словно щупальцами тянулся ко мне его интерес, а мои фразы цеплялись за пестрый пиджак и дорогие запонки, за странную греческую фамилию и сжатые тонкие губы. А интерес был - я это ощущал, слышал - он бился и нарастал, словно тяжелая кровь внутри исколотой вены. Помню еще, как в разгар моего повествования заскрипела дверь - но никто не вошел; сквозняк, наверное, - ничего, я прикрою. Он встал, закрыл дверь и - опять вдруг - задал вопрос:
- Скажите, Борис, вам ведь нужна работа?
Работа? Мне? Не факт. Мне нужна была цель - это да, это требовалось незамедлительно. Что же до лямки… С другой стороны, - быстро рассудил я, - это ведь на время, что бы он ни предложил - уборщиком, курьером, грузчиком. Почему нет? Жить-то по-прежнему было негде - и черт его знает, когда нарисуется новый в судьбе поворот; я рискнул:
- Нужна. А вы хотите мне что-то предложить?
- Почему бы нет? В наш фонд пойдете работать?
- Кем? И что делать, какие обязанности?
- Ну, кем - это мы решим; если для вас важна должность, придумаем. А обязанности… Разные. По сути, будете моим референтом. Заместителем, так сказать.
Вот это да! Я чуть было вслух не сказал: вот это да! Удержался, спросил только: за что, мол, такое доверие?
- Вы мне нравитесь, - просто ответил президент.
Выйти на новую работу я должен был через два дня. Договорились еще, что до аванса жить я буду пока здесь же.
…Почти весь оставшийся день гонял я в голове - туда-обратно - непонятный наш разговор. Придумывал зачем-то другие ответы, прикидывал - а что бы на это сказал мне странный президент; разбирал малейшие его интонации, оттенки мимики, изо всех сил своих пытаясь отыскать отгадку. По странной какой-то ассоциации вспоминался студенческий мой дружок, Сенька. Он был при мне этаким Санчо: непрерывно восхищался, ходил следом, как собачка, стоял за меня в очереди в столовку, писал вместо меня лекции; однажды даже пиджак почистил накануне свидания. Этот пиджак, купленный задорого с рук у какого-то спекулянта, я ему же потом и отдал.