…С этими мыслями я наугад открою книгу, и взгляд мой замрет на строчках, которые, конечно же, доводилось читать прежде, но которые вместе с тем только сейчас явят мне всю полноту заключенной в них мысли. "Господи, ответь мне, наступило ли младенчество мое вслед за каким-то другим умершим возрастом моим, или ему предшествовал только период, который я провел в утробе матери моей? О нем кое-что сообщено мне, да и сам я видел беременных женщин. А что было до этого, Радость моя, Господь мой? Был я где-нибудь, был кем-нибудь? Рассказать мне об этом некому: ни отец, ни мать этого не могли: нет здесь ни чужого опыта, ни собственных воспоминаний"…
…И тут вдруг в дверь постучат; я поднимусь и пойду отворять окошко. И впервые увижу его…
- Открой мне, добрый брат!
…Я открою дверцу своей кельи, не разобрав, кто это, недоумевая, почему монах нарушает строгое правило Устава; а когда он войдет и откинет с головы куколь, рассмотрю его как должно. Не молодой, но и не слишком старый; высокий лоб открывается залысиной; у него густые брови, большой мясистый нос, губы не узкие и не чересчур широкие, на носу - дужка со стеклами для чтения; усы, борода и виски седые, но глаза - словно у безбородого юноши. В самой глубине прищуренных очей его почудится мне невместная для этих стен веселость; словно взлетающие к небу искры от костра она то гаснет, то вспыхивает вновь. Он проворно повернется, затворит дверь, и продолжит говорить. Я сначала попробую объяснить знаками, что не хочу нарушать правило молчания, но он лишь махнет рукой.
- Не трудись складывать пальцы - я не понимаю знаков. Не бойся меня. Не опасайся. Поговори со мной, добрый брат, послушай, ответь: я старик и порой мне нужен собеседник. И дай-ка мне воды…
Тут я вспомню: да, мне доводилось слышать, что в монастыре живет то ли святой, то ли безумный; ученейший монах; человек глубокого ума и обширных познаний, к которому приходят за советом и помощью простолюдины. Мне известно и его имя - Умберто. Я плесну в кружку воды, подам ему, скажу нерешительно:
- Но, отец мой, Устав требует молчания, я не могу…
- Истина нуждается в сомнении, правила - в нарушении, молчание - в разговоре. Храня молчание, ты теряешь надежду. А разве не за новой надеждой ты пришел сюда, Томас?
Он знает мое имя - но я не удивлен. Он жадно выпьет воду, утрется рукавом рясы. Я попытаюсь объяснить:
- Да, но…
Он перебьет меня:
- Ты ищешь спасения. Ты ищешь противоядия. Ты боишься и хочешь спрятаться от страхов. Но не сможешь, ибо не дано грешному человеку уйти от своих грехов - вечно, вечно он будет к ним возвращаться, точно пес к своей блевотине. И неправда, будто бы могут дать спасение монастырские стены, строгий устав и псалмы. Если ты несешь в обитель заразу, то не добудешь себе выздоровления, но лишь запятнаешь болезнью других. Не с тем ты пришел, нет, не с тем…
Он покачает головой, глядя на меня с укоризной. Спустя несколько секунд молчания я скажу:
- Но как же, отец Умберто? Куда же идти грешнику, как не в дом сынов Господних, где постоянно призывают имя Его в борьбе с искушениями дьявола?
- В мир, Томас, в мир. Там твое сражение будет уместно; там исход битвы неясен - там ты можешь и победить. Но не здесь, где ты неминуемо будешь повержен, ибо неоткуда черпать силы и негде взять оружие.
- Но ведь мир - юдоль скорби, град грехов, выгребная яма, где Зло ежечасно торжествует; там бессилен человек, ибо не может он ничего изменить, и влачит свои жалкие дни в слезах и отчаянии…
- И все же там твое место. Посмотри на себя: что ты делаешь в обители? Не похож ли ты на преступника, который, дабы уберечься от искуса, сам надевает на себя кандалы и этим только усиливает свою тягу к преступлению? Полуденный бес искушает тебя - вижу; но зачем ты бежишь от него? Зачем хочешь укрыться под куколем? Неужто не найдешь иной дороги, отмеченной нашим Господом и отцами церкви? Разве лучше быть развратным священником, нежели добрым семьянином?
Он взглянет на меня - внимательно, пристально; добрая улыбка тронет глаза, спрячется в бороду. Я не отвечу - я молчу; да и как скажу я ему, почти святому, что не только грех прелюбодейства страшит меня, что порой ощущаю я в глубинах своего сердца безрадостный смех дьявола - и затыкаю уши, чтобы не сойти с ума… А он продолжит говорить:
- Мир пугает тебя, ты просишь: "Спаси мя, Господи, от пасти львов", - но Господь не поможет отступнику; не пожалеет труса, не спасет малодушного. Не ищи здесь убежища - ибо не за тем приходят в монастырь…
- Но зачем же тогда?
- За Истиной. За Книгой. Приходят чистые душою, обуздав себя, победив грехи; приходят те, кто видел лицо Врага и не убоялся; приходят, когда побеждены мелкие мирские соблазны, когда сребролюбие, гнев, похоть, зависть уже не властны войти даже в первый придел человеческого духа. Приходят пустые, как эта вот кружка, - и он вверх дном перевернет ее, чтобы показать мне - ничего нет.
- Но ведь сейчас книги есть не только в монастырях, отец Умберто?
- Не книги, Томас, - Книга. Одна. Одна единственная Книга Творения, которую прочесть пытаемся, которую надеемся понять. Но кто-то стасовал, смешал и переиначил слова Книги сильнее, чем позволено…
- Что это значит, отец Умберто?..
Глава 5. Бунт
Октябрь 1994 года.
…Очнулся не сразу, постепенно осознавая свое тело. Лежал ничком на полу, машинально повторяя "что это значит? Что это значит?" - на разные лады, точно сам себя передразнивал. Время споткнулось; из пустоты и полого молчания вылепило паузу. Потом опять затикало, пошло привычным ходом. Последним очнулся мозг; прояснил ситуацию - глюк, нормальный винтовой глюк.
Или - нет? Никогда раньше монахов, или священников, или еще каких-нибудь "служителей культа" во время приходов я не видел. Но - не суть. Тот, кого звали Томасом, - он, по-моему, не был монахом, а только собирался постричься - так вот, им был я. То есть - видел, слышал и думал - я. Самое же странное, необъяснимое заключалось в том, что снова, как и тогда, после Дома художника, я мог дословно повторить все, что было внутри непонятной галлюцинации. Я помнил.
Что это было? Может быть, сдвинутое винтом, сознание выдало информацию, которой я раньше не знал. Но тогда вопрос - а откуда она взялась? Кто и зачем воткнул меня в сериал про монаха? Мелькнуло вдруг - путешествие во времени. Круто. С детства мечтал.
От запоздалого отходняка стало страшно. Ощущение катастрофы сжало внутренности, паника стиснула сначала желудок, потом горло. Метнулся в угол - ползком, на животе - вывернуло наизнанку. Отдышался. Вытерся. Встал, шатаясь. И - пришел в себя окончательно.
Сразу решил: про монахов пока думать не буду. Сейчас точно не разберусь; отложу. Надо сосредоточиться на насущном. К примеру, сколько времени? Глянул на часы - оказалось, что галлюцинация заняла всего минут пять. Тоже нелепо как-то, но я махнул рукой: в конце концов, у винта есть и такая особенность - растягивать и комкать время. Тогда, у Татки, я был уверен, что провел в черной дыре пару секунд, а оказалось - всю ночь маялся. А теперь, видимо, наоборот: показалось, что прошло несколько часов, а на деле - ерунда. И хорошо. А то, не дай Бог, прибрел бы охранник (как же его все-таки зовут? Ваня? Или Вася?).
Я двинулся дальше - осматривать и обнюхивать находку, обходить хранилище. Шкафы - в потолок. Стеллажи вдоль стен. В некоторых - закрытые ящики, вроде сейфов. Антиквариат. Раритеты. Ценности. Новодевичье кладбище, для особо отмеченных. Я опять вспомнил Киприадиса. Эксгуматор… Трупоед…
Вот оно. Момент истины, твою мать. Книги…
Деньги - большие, настоящие деньги, запертые в марксистско-ленинском изоляторе.
Вдруг все ушло: затянувшаяся бездеятельность, "академический отпуск", культурный досуг и беседы о вечном. Не быть мне грузчиком… И - хорошо. Правильно. Резюме по факсу обрело новый неожиданный смысл. Три судимости - нормально. Весомо. Я - это я: аферист, мошенник, хобби - наркотики. А помойку оставим - для Киприадисов и Визгунов.
Клад, Клондайк, Эльдорадо! Я почувствовал себя ныряльщиком за жемчугом, перед которым вдруг расступилось море. Вот они - раковины. Бери, сколько хочешь…
И - возьму. Проблема оборотных средств решена в полном соответствии с учением Маркса о первоначальном накоплении капитала.
Буду бомбить. В той неотвратимости, с которой раритеты оказались на моем пути, чудилась мне высшая справедливость - а заодно и месть господину президенту фонда, который использовал меня как половую тряпку…
А увольняться-то теперь и ни к чему. Только одно крохотное сомнение червячком копошилось внутри: точно наткнулся я на хранилище не просто, а - благодаря Киприадису. Чувствовал - объяснить не мог; точно не просто так решил взять и сделать деньги на этих книжках, а подталкивал меня к этому Киприадис, подталкивал тем, что именно так обо мне и думал, именно такое место для меня отвел. Он назвал, дал имя, как Господь, - вор. А я и стал вором.
Посадят обязательно… Хотя… Плюнуть-растереть: нары, по большому счету, не страшней этих полок, так же лежишь, а время идет. Да и - не в первый раз…
Шел вдоль полок, рассматривая книги, иногда - вынимая, пытаясь прочесть. Были на русском, но выглядели не так впечатляюще, как иностранные.