Взрослые говорили, что у неё на ногах чёрные пятна - когда-то пьяная мать купала её в ледяной воде, чтобы она умерла. Отчего-то взрослые, в общем-то добрые люди, не жалели её, они презирали её даже за это. Это был символ безродности.
Она носила длинные платья. Мы хотели проверить, правду ли говорят взрослые. Один мальчик, ласкаясь, положил голову к ней на колени. Был душный июльский вечер, двор наполнился густой сладковатой темнотой, пульсирующей глубоко и равномерно, как наше дыхание. Женщина была беременна вторым ребёнком. Её живот обтягивало яркое платье. Потная голова мальчика едва уместилась на её коленях. Мы ждали, когда он, по общему уговору, поднимет подол её платья. Свет из окна падал прямо на них, женщина собрала волосы в хвостик, затянула резинкой. Мальчик застыл в неудобной позе и тупо смотрел в пространство. Потом он отпрянул и, вскочив, выставил вперёд руки. Мы не поняли, что это был жест защиты.
- Ворочается, - шёпотом сказала женщина, кладя руку на живот.
Мы разошлись молча, боясь заговорить друг с другом.
Миша часто убегал из дома. Он уходил со всеми в школу, но не возвращался в обычный час. Его мать ходила по улицам и искала его. Обычно он прятался в арыках, если они не были заполнены водой, бегал по улице с незнакомыми мальчишками, дрался и не хотел идти домой. Его приводили плачущего, голодного и обиженного на весь мир.
- Не пойду, - кричал он. - Я туда не хочу.
Он затравленно озирался.
Однажды я сама нашла его. Он сидел в арыке в конце улицы и играл камешками.
- Твоя мамуля везде бегает, кричит, - сказала я насмешливо. Миша испуганно посмотрел на меня, буркнул "пошли домой" и сразу обессилел.
Он плёлся за мной по раскалённой улице, и в глазах его стояли слезы.
Вечером я пришла к нему. Он лежал, укрывшись до подбородка, и смотрел в окно. Его мать сидела, наклонившись к шитью.
Разговора у нас не получилось. Мы насторожённо смотрели друг на друга. Превратные представления о людях и собственности тяготели над нашей жизнью, коверкая нас. Инстинктивно мы искали ту точку соприкосновения необходимой нам душевной близости.
"Если бы он жил один, - неуверенно подумала я, - я бы стала любить его". Слово "любовь" вбирало в себя несколько понятий. Мне казалось, что я бы простила Мише его мать и то, что он плохо учится.
Миша слабо вздохнул и отвернулся. Никто тогда не замечал, сколько сил он тратил на страх, неуверенность в себе и робкое самолюбие. Видимо, на прочее у него оставалось мало сил - он плохо учился, почти ни с кем не дружил. Говорили, что у него часто болела голова, его тошнило от резких движений. Я вышла во двор. Темно-синее южное небо, усыпанное глубокими точками звёзд, лежало над городом. Двор распадался на дома, деревья и тёмные полосы земли.
- Зачем ты к ним ходишь? - кричала бабушка из дверей дома. Я подошла к ней и, чувствуя её тёплые руки на плечах, обернулась к дому Миши с презрительной улыбкой.
Я не догадывалась тогда, сколько мне предстоит понять и выстрадать за это своё презрение. А Мишу ждала странная судьба.
Он так и убегал из дома, пока компания самоуверенных, хорошо одетых молодых парней не взяла его под своё покровительство. Я иногда видела, как они прогуливались по нашей улице, перебивая друг друга громкими голосами, соединённые каким-то одним чувством - всепоглощающей жаждой жизни. Говорили, что они курят гашиш, играют в карты. Иногда с ними были женщины, стройные и нежные. Они смеялись, глядя на толстые ворота нашего двора.
Рядом с одной из них Миша умер в возрасте двадцати двух лет. Его принесли утром, и бледное лицо его было покрыто прозрачным белым шарфиком. У него оказался скрытый порок сердца, и поэтому его часто тошнило и кружилась голова.
Беглец, или спор об истине
(повесть)
Напрасно выругаете общество.
Люди создают общество по своим законам.
Часть 1
Из окон квартиры был виден маленький сквер, по которому прогуливалась молодая женщина, растрёпанная, в старом пальто. Время от времени она слабо взмахивала руками, как будто молилась или репетировала пьесу.
Мимо неё торопливо прошёл молодой человек лет двадцати восьми, в дорогом плаще, холёный и самоуверенный. Он взглянул на неё брезгливо, с презрением, на что обратили внимание все гости, стоявшие у окна.
Неловкое молчание - дань стыда порядочных людей за молодого человека - нарушил Всеволод Ильич:
- Она всё-таки молится, - тихо сказал он. - Посмотрите внимательно, она просит, а большинство молитв так или иначе - просьба Богу вернуть свою душу, самих себя. Просьба милости.
- Люди часто не подозревают, что сами яростно, даже с наслаждением убивали свою душу. Этот род нравственных убийств теперь называют самоусовершенствованием, - язвительно заметил самый старый гость, Николай Николаевич.
- Это вы о "новых людях"? Увы, Николай Николаевич, сегодня каждый живёт по законам общества, которое он смутно себе представляет, - продолжал говорить Всеволод Ильич. - Одно разрушено, другое ещё не началось…
Но его последние слова едва ли кто-то из гостей услышал: все шумно рассаживались вокруг стола, накрытого к чаю.
И только студент Вадим Бахметьев, племянник хозяйки, ещё стоял у окна, с восторгом смотрел на молодого человека, уже шагавшего по улице с видом явного превосходства над всеми людьми, - взгляд Вадима был остр и внимателен. Видимо, редко кто любил в себе раба так, как Вадим в эту минуту.
* * *
Вадим вышел из квартиры и вздохнул с облегчением. Мысль о том, что он тоже может быть из "новых людей", как и прекрасный молодой человек - и даже должен быть таким, - волновала его.
"И главное, когда они рассуждают о нашем времени, им сразу захочется прямолинейного ответа на вечные "что" да "почему", а здесь этого не надо, это ни к чему, и они ищут во всём ложь, - так размышлял Вадим, обращаясь мысленно сразу ко всем гостям своей родственницы Анны Валентиновны. - Да, здесь ответ - плата не словами, а телом, душой, и это чисто СОВРЕМЕННЫЙ ОТВЕТ, а они не понимают. Да, впрочем, и Всеволод Ильич, и Николай Николаевич, и другие ещё любят себя, а я уже не люблю, презираю, ненавижу".
Он думал о себе в недавнем прошлом - наивном, всему верящем - и усмехался. Ему было холодно в плаще на "рыбьем" меху (так называют у нас искусственный мех), и он шёл всё быстрее, торопясь к центру города, на манящие своей распахнутостью улицы. Чувство одиночества ещё усиливало его презрение к себе.
* * *
Вадиму Бахметьеву было двадцать два года. Жил он вдвоём с матерью, учился на мизерную стипендию в химико-технологическом институте, ночами подрабатывал грузчиком.
Он часто думал о том, что не знает своего времени, и был смущён этой мыслью. В его душе потребность остро чувствовать и искать необычные ощущения стала опасной привычкой.
Вадим шёл мимо старых, отяжелевших домов, разукрашенных по фасаду надписями, где "матерные" слова мешались с политическими лозунгами, мимо домов с разбитыми окнами подвалов, отвалившейся штукатуркой и торопливо реставрированных, окрашенных большей частью в пряно-розовый или резко синий цвета.
"Нищета и идеалы, - язвительно думал он. - Путь к российскому люмпенству. Господи, у меня ничего нет, я беден и всё-таки я несвободен!"
Он вглядывался в лица людей, торопливо проходивших мимо него. Как обычно в последние месяцы, он искал Сашу, единственного друга юности, два года назад покинувшего свой дом и друзей - пропавшего. Ходили слухи, что Саша жив, бродяжничает с большой группой молодых людей, называющих себя "русскими хиппи", часто бывает и в Москве, но звонит только маме.
"Почему он ушёл от нас? Встретить бы его, поговорить, как раньше. Да, я понимаю, мы были связаны с ним больше не дружбой, а мечтой о служении выдуманным идеям, скованы в мыслях и поступках: и он ушёл, освободился от них, первый освободился, а я ещё не смог, всё чай пью и рассуждаю, а переступить за черту, оставить эту налаженную, обычную старую жизнь не могу".
Вадим оглянулся, как будто в большом шумном городе искал знак освобождения от прошлого. И всё, что окружало его и не подавало знака, малейшего намёка на нужное действие, казалось нечётким в расплывчатости предметов, в их вздутой тяжёлым воздухом телесности была уродливость.