* * *
Москва, особенно вечерами, теперь представляла довольно странное зрелище:-город колобродил смешением стилей, тоской разрушения.
Когда-то Вадим условно делил городские потоки людей на материализованные "поэтические монологи", имеющие яркие цвета: зелёный монолог, белый монолог, красный монолог… Так зримее проявлялась энергия города, его музыка.
Но позже стали появляться из толпы лица - разные, смеющиеся и страдающие, - и "движущиеся монологи" распадались…
Вадим в этот вечер прошёл от Смоленской площади по старому Арбату, потом бульварами - к Пушкинской, к Рождественскому бульвару.
Там, как и на многих площадях, в скверах и на бульварах собирались случайные люди покричать, высмеять политиков, пьяно клясться в любви к России.
Оказавшись в толпе, Вадим привычно и легко отождествлял себя с ней, сразу становился частью её. Но эти стихийные собрания даже ему в основном казались сборищем людей с дурными задатками и приобретёнными комплексами.
В небольшой группе на бульваре, среди тех, для кого стало привычкой приходить сюда, встретился ему юноша, вчера кричавший о "пепле сожжённых идеалов наших отцов", и краснолицый толстый Человек в вязаной шапочке, с ненавистью говоривший:
- Они должны знать, что мы есть, всегда знать и помнить.
И девушка, прижимавшая к лицу хмурого небритого мужчины своё лицо с ярко красным большим ртом.
Женщин было мало, и все они старались казаться особенно раскованными. В глазах многих людей, толпящихся здесь, была бесстыдная нагота.
В толпе говорили и думали о насилии, и поэтому мир Москвы на заплёванном бульваре со слабыми городскими деревьями казался хрупким и неверным. Вадима охватило острое ощущение греховности жизни.
Невысокая женщина лет тридцати подошла к нему и поздоровалась, глубоко глядя в глаза. Ему показалась скрытая усмешка в её тёмных глазах, в изгибе её губ.
- Я тебя часто здесь вижу, - хрипло сказала женщина. - Я Марина. Хочешь, пойдём ко мне, пообщаемся. Что митинговать, что блядовать.
"Она просто более откровенна в своих проявлениях жизни, - довольно робко думал Вадим. - Она хочет быть свободной. Разве это плохо?"
Она засмеялась, и он тихо, против своей воли, засмеялся как бы вслед ей.
* * *
"Да, я оттого иду за ней, что хочу быть ничем не связанным, окончательно свободным человеком", - говорил он себе.
Он шёл за Мариной, и, казалось, руки его цеплялись за серые углы домов, тело стало жёстким и слепым, и только душа страдала: мысль о том, что Бог даёт ему всё, стоит только о чем-либо подумать, пожелать, повторялась весь путь до её дома.
Бедная комната, в каждом блеклом предмете - стёртая, как будто умирающая красота.
Марина сняла пальто, осталась в лёгком платье и громко поцеловала его.
Он смотрел в оцепенении, как темнота медленно катится по пустой стене над кроватью. Два часа назад он сидел в кругу чистых, добрых людей, потом слушал на бульваре, как горстка безумцев хочет вернуть умершее время "тоталитарного социализма", сейчас эта молодая тоскующая женщина своими торопливыми равнодушными поцелуями уже проводила невидимую черту отчуждения между ним и собой.
В минуты близости отчуждение стало нарастать, и, как часто бывает с людьми неискушёнными, он впитывал в себя чужие чувства, приносимые женщиной в его мир, чувства продажности и доступности телесной любви, и тело его становилось чужим.
Когда женщина уснула, он лежал, закрыв глаза, думал о прошлом, о желании любви, мучившем его, но только теперь унизившем, и его жизнь показалась Вадиму яркой блуждающей песчинкой в темноте ночи.
Цельность ощущений пробудила особый вид насилия над собой: он старался увидеть себя в этой комнате как бы со стороны. И думая так, почувствовал, что презирает и себя, и женщину, ему отвратительна эта комната с уродливымиветками теней в полумраке.
Вадим резко поднялся и, отвернувшись от женщины, чтобы не видеть её большого, расплывчатого лица, начал одеваться.
Неловким движением Вадим смахнул свёрток с тумбочки возле кровати. Бумажный пакетик мягко шлёпнулся об пол и развернулся; Вадим, нагнувшись, увидел кучку зелёных банкнот - долларов.
Он стоял над ними, замерев в нелепой позе, потом испугано обернулся, но женщина спала, закрывшись рукой, и лица её он теперь не видел.
Его самого удивило, как легко он взял эти деньги, ощутив липкую теплоту бумажек, и отчего-то подумал о молодом человек в дорогом плаще, о Саше, потом о себе с ужасом: "Значит, я переступил, давно уже переступил прошлое, я другой…"
И ещё, чётко и грубо: "Вот она, свобода".
Вдруг он услышал смех женщины. Марина незаметно встала у двери, несоразмерно толстая в тусклом свете уличного фонаря, растрёпанная, широко раскрывающая смеющийся рот.
Сколько же прошло времени, пока он нагнулся и взял эти деньги?
- Ты хочешь, чтобы я тебе заплатила, мальчик? - спросила женщина, не прерывая презрительного смеха. - Сколько ты заработал в эту ночь? Я куплю…
Она произнесла грубое ругательство и приблизилась к нему.
Вадим, замерев, смотрел на неё, потом перевёл взгляд на деньги.
"Это конец, - почему-то подумал он. - Я кончился, я умер, это она убила меня".
Он попятился от неё, нога его упёрлась в край кровати, и, почувствовав опору, ему легче было сделать ещё несколько шагов к двери.
Вадим заметил, что рука его, судорожно сжавшая деньги, тянется к женщине, и только тогда он закричал визгливо и резко:
- На, бери, бери, ты!
На улице он остановился у перекрёстка, прижался лбом к стене дома. Тело его ныло и болело, пиджак с последними рублями он забыл в её комнате, но возвращаться было нельзя.
Ему показалось, что ночь жадно впитывает его больное тело.
* * *
В эту ночь, когда его желания так страшно исполнялись, он встретил Сашу.
За полночь Вадим оказался на одном из бульваров - он был мрачен, унижен, и только мысль о Саше, о прошлой, наивной и искренней дружбе, помогала теперь ему, сегодняшнему, жить.
"Что же главное было? Отчего мы чувствовали себя хорошими, чистыми мальчиками? Женщины, деньги, будущее - обо всём говорилось, как о борьбе добра со злом, где добро и истина должны победить, - размышлял Вадим. - Вот главное - урок убеждения, что истина существует, одна истина для всех людей. Но теперь я не знаю этого".
Он подумал, как всё изменилось для него: теперь он остался один с равнодушным, а часто и враждебным, другим миром - и должен победить любыми средствами, пусть хитростью, ложью, силой. Как будто можно хитростью, ложью - к правде. Зато в себе искать незачем, от него разве зависит это движение жизни?
Вадим, вспоминая, испытал и сильное защищающее чувство - стремление к однородности, похожести на других людей. И то, что он хотя бы ненадолго почувствовал себя снова частью толпы, успокоило его: два разных понятия - "общество" и "толпа" - соединялись в его представлении, и он удивился тому, что они с Сашей часто говорили об идеалах и никогда - об обществе. Значит, общество уже подразумевалось правильным и стремящимся к совершенству?
"Но должно было быть продолжение всего, - думал он мучительно, морща лицо, как от боли. - Не может быть, чтобы сразу - другое. А мы как?"
* * *
Саша, лохматый, длинноволосый, в рваных джинсах и голубой майке под распахнутой курткой (на майке - самодельная надпись: "Я тебя люблю"), шествовал по ночному, довольно ярко освещённому бульвару с похожими на него и одеждой, и блаженным выражением на лицах двумя парнями и маленького роста девушкой. У всех были рюкзаки за плечами.
Увидев Вадима, Саша обрадовался, обнял его.
- Сто лет тебя не видел, - говорил Саша. - А ведь я помню, ты много мыслей вбил в эту башку. - Он легонько стукнул себя по голове. - Всё помнишь? - И тут же процитировал с патетикой: - За правду можно и умереть!
Саша обернулся к своим спутникам, и они один за другим пожали Вадиму руку.
"Неужели он не изменился? - с удивлением подумал Вадим. - Ведь был 1985-й, 1991-й, а он всё такой же мальчик".
Взгляд его упал на крупную надпись на Сашиной майке. Вадим прочитал громко:
- I love you. Я тебя люблю. - И засмеялся. Саша принял его смех за выражение радости и вслед ему громко засмеялся.
- Пошли с нами, - позвал он. - Это недалеко, на Стромынке. Чердак тёплый, просторный, спасибо, прошлую зиму не запирали. Мы там все вместе живём, человек двадцать, может, побольше.
Он помолчал, как будто запнулся, потом продолжил решительно:
- Ты ведь знаешь, я дома давно не живу, не стык. Мы, брат, вольные птицы, солдаты Бога, если хочешь.