Она поступила так только ради меня, и я отлично понимал это. Я видел её серьёзной девочкой, записывающей в тетрадку, что В ЖИЗНИ ЕСТЬ ВСЁ И ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЁ. Я прочитал запись в тетрадке и засмеялся над серьёзной девочкой, я ушёл, ОСТАВИВ РЕБЁНКА, А НЕ СТАРЕЮЩУЮ ЖЕНЩИНУ, КОТОРАЯ РОДИЛА МЕНЯ, БРОСИВ ПРОШЛОЕ, НЕ ОСОЗНАВАЯ, ЧТО Я ВОЛОКУ ЕГО ЗА СОБОЙ, УШЁЛ ДОРОГОЙ, КОТОРУЮ ОНА ОТЛИЧНО ЗНАЛА, она знала тех, кто приходил назад, познав то, что называл жизнью, - матери ждут.
Но ей не хватило на какой-то миг терпения, она как будто забыла себя, она хотела идти вслед за мной: тогда наша связь стала тягостной, мы как будто вступили в незримое соревнование друг с другом - зачем? за что? где? - мы упорно боролись за право первенства, в те дни она как будто не была моей матерью - она приходила после свиданий с мужчиной, и когда её ласковый взгляд скользил по мне, заботливый голос ублажал, а руки кормили, мне казалось, что она жадно впитывает меня в себя, опережая даже в этом, делая бессильным и покорным. Но каждый раз, как будто очнувшись от этих мыслей, я говорил, что она делает это ради меня, только потому, что она боится и избегает порока, она ТАК хочет спасти меня собой. Может быть, она наперёд, в этом бессмысленном первенстве, хотела понять меня - так, медленно, мы шли друг к другу, и я боялся этого, уже тогда боялся её возвращения, которое должно быть сегодня.
Даже самому себе я не признался бы, что боялся разрушения своего дома, всего, чем я жил эти годы. Но разве праведники могут прийти для того, чтобы разрушить? Разве любящие нас мертвецы могут отбросить нас в пустое пространство? Лишить хоть чего-нибудь? Но мне тотчас стало стыдно самого себя: ведь у мёртвых тоже ЕСТЬ ПРАВО на живых, которых они любят, - я вдруг чётко осознал, что она шла сегодня ко мне не для того, чтобы увести меня, приблизить к смерти, сделать опять ребёнком, она ДОЛЖНА БЫЛА ВОСКРЕСНУТЬ ВО МНЕ, она должна была прийти именно в тот час, когда Я УЖАСНУЛСЯ СЕБЕ.
Отчего же стены моего дома кажутся мне тяжёлыми и прочными, и в то же время они не защищают меня, и люди, собравшиеся в комнате, уже мечутся, боятся моего дома, ищут спасения, - в моем доме делается очень светло, сквозь толстые стены, из окон, сквозь крышу проникает этот мощный поток света, и я вдруг понимаю, что люди ищут СПАСЕНИЯ ВО МНЕ и Я МОГУ ПОМОЧЬ ИМ СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ.
"Вот ты и вернулась ко мне, мама, - тихо говорю я, глядя с благодарностью перед собой, в себя, - ты вернулась, чтобы моё время на земле было добрым".
И теперь я знаю, что моя жизнь теперь будет другой - ВРЕМЕНЕМ ЕЁ ВОСКРЕСЕНИЯ.
Цепь
Он был чемпионом Москвы по прыжкам в воду и учился в физкультурном институте. Молчаливая "фарфоровая девочка", младшая дочь дяди, любила его. Бесстрашие было в его лице.
- Саша, - томно говорила моя тётя, - расскажите нам о прыжках.
Жирное слово, укутанное туманом пришёптывания, повисало в воздухе. Саша улыбался. Улыбка отяжеляла его круглое курносое лицо. Ладонь плавно приподнималась над столом, шевелилась в пространстве, принимая правильную позу на воображаемом, пьедестале, потом резко и сильно падала вниз пальцами вперёд. "Фарфоровая девочка" смеялась.
Я вглядывалась в толстое Сашино лицо. Смешивались понятия красоты. Саша был самым красивым человеком моего детства.
Мне казалось, что Саша знает о жизни всё. Он шёл по улице лёгкой, пружинящей походкой свободного человека, весёлое лицо бродяги плыло над миром.
Простые сильные чувства жили в нем: в его жизни всё было настоящим. Мир делился на друзей и врагов. Враги ругали Сашиного тренера.
- Фашисты, - слабым голосом говорил Саша о своих врагах.
В тот год он много тренировался, отрабатывал новый прыжок. Любовь к тренеру и моей двоюродной сестре распространялась на окружающий, мир. Он любил всё, что вызывало у него ассоциации с моей сестрой или тренером. Поэтому он любил мужественных мужчин, слабых, нежных женщин и детей.
Формы предметов поражали его. Я видела, как он осторожно проводил пальцем по изгибу кувшина, и сам вдруг изогнул тело. У него была душа спортсмена и художника, он чувствовал движение и форму в мире.
Я видела его перед прыжком в огромном пространстве бассейна. Воздух был насыщен водяной пылью. Моя сестра поцеловала Сашу в щеку на правах невесты, я дотронулась до тугой кожи его руки.
- Привет, девочки, - сказал Саша и пошёл к вышке. Он шёл, чуть покачиваясь от напряжения и готовности к прыжку, а его невеста улыбалась странной улыбкой, и глаза её излучали свет, который распадался на мелкие блёстки. Она смотрела поверх Сашиной головы.
Я увидела Сашу на вышке. Смутный страх промелькнул в нем, растягивая черты лица, потом какая-то сила соединила всё в едином ощущении предела жизни: он был серьёзен, медлителен и очень спокоен, но после каждого прыжка оставалось ощущение, что он выходил на свою черту между жизнью и темнотой.
…Семь лет меня не было в Москве. Иногда приходили письма тёти - длинные, полные патетики.
"Они поженились, они счастливы, - писала тётя. - Но дочь болеет. Я не могу написать, что это за болезнь, её посылает Бог".
Через семь лет я вновь увидела "фарфоровую девочку", мою двоюродную сестру. Она сидела в кресле, закутавшись в плед. Ребёнок плёл замысловатые движения неустойчивыми ножками. Саша был на работе.
- Здравствуй, - сказала я и поцеловала сестру в мягкую холодную щеку.
Она кивнула мне и улыбнулась странной улыбкой. Болезнь проступала на красивом лице сестры.
- Ты не узнала меня? - спросила я шёпотом.
- Узнала, - равнодушно и старательно сказала сестра. - Я после больницы всех узнаю.
Голос старательной ученицы звучал в комнате. От него веяло скукой и замкнутым пространством.
Молча просидели мы до прихода Саши. Он вошёл и нежно поцеловал ребёнка, потом пожал мне руку. Его лицо было печально, как лицо суеверного человека.
- Вот, - сказал он растерянно, погладив жену по голове, - вот, ничего не ест.
- Я ем, - старательно сказала "фарфоровая девочка". - И всех узнаю.
Она смотрела поверх наших голов в одной ей открывавшиеся видения. И тут я поняла, вернее, вспомнила о том пространстве, которое лежало за нами.
Печальная кровь сельских мечтателей, жадная кровь мелких лавочников и приживалок, истеричная кровь выкрестов и нищих честолюбцев - всё это должно было сказаться на ком-нибудь из нас. Необузданная чувственность наших отцов и сонная порядочность домов, скованных обычаями и традициями, все противоречия жизни поколений были так нестерпимы, что природа путала генный код. У сестры была душевная болезнь.
Я подошла к ней. Саша вглядывался в её лицо.
- Она выздоровеет, - тихо сказал он.
- Ты прыгаешь? - вдруг спросила я, давно подготовив этот вопрос.
Он усмехнулся:
- Нет, я работаю на заводе. "Фарфоровая девочка" посмотрела на нас. Детское желание бегства томило её.
Теперь я часто заходила в дом дяди. Старики мужественно предложили Саше развестись, оставить "бедную девочку", но он отказался. Часами просиживал он рядом с женой, и они говорили о чем-то шёпотом. Её равнодушное лицо иногда морщила гримаска любопытства.
Саша менялся. Он стал задумчив и тих - мир подсознания, зыбкие тени и обманчивые видения захватили всё его существо. Медицинские книги твёрдой стопкой лежали на столе, он читал их ночами, когда бедная жена его спала.
- Всё сложно, - сказал он мне как-то с отчаянием. - Каждое чувство, каждое слово.
Он старался постичь хрупкие истины, он стал мне братом. Напряжение жизни было в предметах, оно сосредотачивалось в форме, чувства состояли из множества оттенков, звук и цвет тяготели над ними. Наше самолюбие растворялось в желании милосердия.
- Надо всё принимать таким, как есть, - сказал мне вдруг Саша. Я увидела в его лице смирение и испугалась. Неужели мы с "фарфоровой девочкой" погубили его?
- Уходи, - сказала я Саше, думая о его спасении. - Женись на здоровой девушке. Ради всех, ради неё.
- Уходи, - неожиданно сказала сестра и засмеялась. - Что же ты?
Саша махнул рукой и вышел из комнаты. Через три дня я снова пришла в дом дяди. Старики за столом пили чай, виновато глядя друг на друга. Это было постоянное выражение их лиц.
В комнате сестры был полумрак, ребёнок уже спал, а сестра сидела в своём кресле и водила рукой по воздуху. Рядом с ней сидел Саша. Увидев меня, он резко встал.
- Я никогда не уйду отсюда, - сказал он решительно и со злостью.
Отчуждение старило его лицо.
Я покраснела и робко подошла к нему. Мне было стыдно. В моей сумке лежал журнал, где было стихотворение Уильяма Йейтса, английского поэта и священника. В конце жизни он писал:
- Кто ненавидит Бога - ближе к Богу.
Воспоминание
Я знала, что Миша боится приходить в наш дом. Обычно он останавливался на пороге, смешно морщил лицо и кричал в темноту коридора: "Таня, пойдём гулять?"
У него было смуглое маленькое лицо, зелёная клетчатая рубашка топорщилась.
Наш двор был заселён по признаку родства. Три небольших дома соединяли пять семей близких и дальних родственников. Отец Миши был племянником бабушки. Все вечера он сидел у ворот на табуретке, длинная улица с арыками и резкой речью - обычная улица в старом Ташкенте - медленно качалась вокруг него. У него было сонное гордое лицо. Взрослые говорили, что он лентяй.
Много лет назад он привёл из общежития круглолицую девушку. "Он никому ничего не сказал, - возмущалась бабушка, - это неприлично".
Почему-то я, маленькая девочка, тоже была уверена, что это неприлично. Я разглядывала эту женщину, насмешливо улыбаясь. У неё были толстые горячие руки. Она гладила нас по голове - мы отбегали и показывали ей язык. Она краснела до слез и смеялась коротким смешком.