Я говорил так себе, твердил по-детски, не понимая, что это уже её слова, это она спрашивает меня робко и очень тихо: "Кто же ты теперь, мальчик мой? Что же ты затеял с жизнью своей?"
Но где же ты была до сих пор со дня своей смерти? Тебе было плохо, ты позвонила, а я мучился в это время отвращением к жизни, именно в то время, когда я начал жить отдельно от тебя, это было всё чаще: резкое отвращение к жизни - может быть, это был мой протест против того пути вниз, низвержения красоты в сырые подземелья повседневности, упрощающей всё и вся, но я не смог скрыть от тебя самого чувства отвращения, может быть, ты испугалась, но потом, сколько я ни звонил, соседи отвечали, что у тебя был врач, всё нормально, и приезжать не надо. Так ты и ушла, ничего не сказав мне, не пожаловавшись на боль, молчанием своим сравняв меня с другими людьми, - я не хотел этого, ведь я был твоим сыном, твоей плотью, я должен был остановить тебя, напомнить тебе о себе чем угодно: детским плачем, криком дерущегося подростка, покорностью или протестом. Ты ушла, зная, как легко разрушить всё, что ты лепила во мне, и как будто молчаливо разрешив это. Разрешив разрушение, ты не боялась ада - я часто потом думал об этом, тихо воя в каком-нибудь углу после очередного удара жизни, подлости людей или беспощадности обстоятельств, но ты ведь знала, что я не силён и нет во мне того стержня, той силы любви, которая помогала тебе жить; да, ты разрешила это разрушение души, ещё при жизни смирилась с ним - я понял всё отлично, но почему? Скажи мне хоть сейчас!
Слова старика с детским лицом: "Узкий проход через узкую дверь, ведущий к небу", - твоя плоть и кровь в этих израненных жизнью людях, разве это не ответ мне?
Музыка приходит ко мне, покалывая тело, - есть ощущение потока, редких лучей, идущих ко мне с необыкновенным упорством: ты стала музыкой в пустом доме, в моей жизни, музыкой, обнажающей моё тело и мою душу.
О, только теперь я понял, что когда-то САМ РАЗРЕШИЛ СЕБЕ РАЗРУШЕНИЕ ДУШИ, я сам разрушил тайну, я забыл о тайне любви, и она поэтому стала всеобщим страданием.
Очень важно теперь для меня то, что тайна есть неповторимость, каждая тайная связь - единственная, любая публичность может сделать её банальной, любой сможет тогда оболгать и обесчестить, смять живое, но тайну, нераскрытую другими людьми, надо беречь.
"А я-то не смог сберечь!" - кричу я людям в комнате. Или мне только кажется, что я кричу, - это я плачу, я зову свидетелей позорного открытия, позорной наготы своей (что телесная нагота перед этой).
"Вот ты и опять один", - говорю я себе, когда люди окружают меня, и хватают мои мятущиеся руки, и поглаживают моё плачущее тело. Мне кажется в тот миг, что я умер много лет назад вместе с ней, пойдя за ней в боязни разрушения, страшась своего отвращения к жизни. Я шёл за ней - но почему же я остался жив и всегда один?
Музыка обвила моё тело, мою голову, она струится по моим щекам, она уже во мне, щекочет горло, течёт к сердцу. Она как будто успокаивает меня, она нежна и беспредельна, как весть о спасении. Но наконец люди смилостивились и оставили меня с ней наедине: они как будто расступились, испугавшись чужого, они отступились, ещё незримо присутствуя рядом со мной, делая меня ещё зависимым от чужой мысли и чужого дыхания, но уже дав возможность освобождения и радость освобождения, хотя мне не нужна была свобода пустоты. Я УЖЕ ЗНАЛ, ЧТО МОЯ СВОБОДА БЫЛА В НЕЙ, В ЕЁ ЖИЗНИ, В ДВИЖЕНИИ ЕЁ ДУШИ - ОТТУДА, В ЭТОМ ДОЛГОМ, ДАЛЁКОМ, ПОСТОЯННО ПРИБЛИЖАЮЩЕМСЯ СВЕТЕ, который имел надо мной такую силу.
И всегда тихо, иногда, правда, с вызовом, иногда с отчаянием, чаще рисуясь, но всегда как о чем-то давно свершившемся где-то, и уже живущем в ней, и только приближающемся к её сознанию и извне, и из глубин души она шептала слова любви, которые не хотела повторить громко, когда я просил, как будто уже знала, что, как только эти слова будут ясно и чётко произнесены, они приобретут огромную власть над ней и надо мной, станут управлять нашей жизнью, ей как будто не хотелось раньше времени подчиняться им, какова бы ни была её жизнь, она предпочитала подчиняться этой реальной, вспухшей от грязи и непредсказуемой жестокой жизни, в которой не было великих слов, - их власть означала бы другую реальность, начался бы какой-то новый отсчёт, и поэтому никто не произносит их. Эти слова, слова добра и любви, только произнесённые, становились светом, они вылеплены были из света, их смысл был всегда мозаичен, в их символике всегда угадывалось необъяснимое постоянное начало, и надо было только знать, что когда они приходят и остаются в доме незримым телом, воздухом и частью дома, тогда стены только окружают эти слова и понятия, всё в доме существует только вокруг них, когда в доме уже есть, как пришедшая извне данность, такие слова, как ВЕСТЬ, ГРЕХ, ЛЮБОВЬ, - я боюсь перечислять, боюсь зацепить и порвать ниточки этих слов, боюсь сделать из них кашицу: она станет горячим потоком, который разорвёт моё горло, обварит моё тело и сожмёт в смертельной хватке слабую душу.
Иногда мне кажется, что когда она уходила, ЭТИ СЛОВА, СДЕЛАВШИСЬ СВЕТОМ, исчезли, и всё дело было именно в них, и оттого она так легко оставила меня, потому что слово "грех", заменив слово "любовь", облегчило ей минуту расставания и тоску обо мне, она увидела БЛАГО В СТРАДАНИИ, поняла тогда то, что мне было суждено понять только теперь.
Сейчас пришла пора ей возвратиться ко мне. Я понял это, обнаружив, что произношу ЕЁ СЛОВА, пришёл мой черёд, моё время, я должен был стать для неё страданием или радостью, ВЕСТЬЮ из мира света и тьмы, из мира ДРУГОЙ ПАМЯТИ - ТЕПЕРЬ Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПОМНИТЬ И ТО, ЧТО НЕ ЗНАЛ В ЭТОЙ ЖИЗНИ, РАДИ НЕЁ.
И первой мыслью была вновь мысль о ней, оказывается, свою мать я знал и тогда, когда не осознавал себя человеком, и очень конкретным, определённым человеком, живущим в конце XX века в России, маленького городского жителя, нищего и бесправного, и оттого злого и мстительного раба, тайного господина тайных человеческих пороков и влечений.
Наверное, если бы я проклял час своего рождения, что делает большинство людей, животно радуясь жизни и не замечая, что этим и проклинают, делают малозначимым само своё рождение, если бы я вовремя стал ЗЕМНЫМ, и только земным, - я бы давно был ОТДЕЛЬНО ОТ НЕЁ, НЕ БЫЛ БЫ ЕЮ, ПРОДОЛЖЕНИЕМ ЕЁ И В ЖИЗНИ, И В СМЕРТИ, тогда я бы уберёг себя от неё, от её теперешней силы, которая уже не зависела от неё, от её робкой любви к своему телу, оставшемуся жить на земле, её ребёнку, которого она по-цыгански всюду таскала за собой, в себе, в своём сознании.
Нет, её любовь была слишком сильна, я подумал, что она и двигала меня к пороку: некий вид сладострастия, когда самая яростная любовь - уже ненависть, нездоровое милосердие - уже зло, торопливое самоуверенное откровение - уже ложь. И я невольно всегда был с нею, теперь я пытаюсь вспомнить те годы, которые прожил один, ожидание её сделало меня скупцом, я жадно перебираю крупицы времени, ртуть воспоминаний, свои чувства, почти всегда яростные и казавшиеся мне значительными, но редко бывшими такими, я шепчу слова-уродцы: о качелях, о подлости и неверии - я занят опять тем, что хочу разделить свою и её жизнь хотя бы постфактум, хотя бы напоследок перед нашим свиданием, как будто предчувствую, что это свидание уже соединит нас навсегда, мы станем одним, она возьмёт меня опять в себя, запеленает мою душу своим светом.
"Ведь была же у меня и своя жизнь", - торопливо шепчу я и не знаю, что мне делать и говорить дальше, растерян и одинок, это она принесла мне страх одиночества, ещё давно, ещё живой старой женщиной. Я мгновенно догадываюсь, что она просто хотела напомнить мне новую возможность отказаться от родства с ней, сначала противопоставив себя ей, а потом сделав это привычкой: противопоставление себя миру, чужой жизни, себя другим людям.
Мне вдруг делается стыдно своего протеста, протеста в пустоту, и своего желания быть богом, пусть извращённым, мерзким, но божком, - чувство одиночества даёт мне ложную власть.
Видимо, она не должна была этого делать, отдав меня городу, друзьям, женщинам, она тосковала, и я сразу начал делать массу ошибок, я завёл себе любовницу - немолодую распутную женщину, я окружил себя приятелями, игроками и пьяницами, я, каждый раз уходя от её тоски, как будто тащил её за собой тяжёлым шлейфом в многоцветный, полный страстей город, и она пряталась в углу тёмной комнаты, зависала тяжёлой чёрной каплей под горящим фонарём, лежала на наших телах, когда мы с приятелем храпели, развалившись на кровати после очередной попойки.
Я думаю о том, что, если бы не эта ТОСКА ПО ЧИСТОЙ ЛЮБВИ, ПО ИСТИННОМУ ЧУВСТВУ, то я навсегда бы сгинул в катакомбах города, разрешив самолюбию стать своим проводником в преступлениях против самого себя, разрешив себе одиночество во власти прихотей и пороков, чтобы вскоре навсегда проститься с самим собой, стать частью ночного города, тенью чужих страстей, тем невидимым соблазнителем, который хватает за руки, скользит по телу, смеётся и соблазняет робких юношей, только вступивших на эти жестокие тротуары, чтобы познать мир и себя, а точнее, ощутить бездонность порока и бессмысленность противопоставлений, - каждый живёт по-своему, и иногда поиск бога не менее жесток и извращён.
"Тут главное - вовремя УЖАСНУТЬСЯ", - шепчу я. И в этом ЗНАНИИ ищу я спасение: УЗНАТЬ И УЖАСНУТЬСЯ СЕБЕ.
Она отдала меня городу, зная, что я вернусь, мне теперь кажется, что, если бы не это ЗНАНИЕ, она бы думала, что совершает подвиг, а понимание жестокости и пародийности этого подвига убило бы её.