Музыка в пустом доме
(новелла)
Ибо что выиграет человек, если обретёт целый мир, но потеряет собственную душу? Что может отдать человек, чтобы выкупить душу свою?
Евангелие от Матфея
Она должна вернуться ко мне, моя мама - сегодня я живу этой мыслью, чувством, пришедшим ко мне извне: какие-то мелочи, чешуйчатый воздух, предметы, как будто напоминающие её, только из моей жизни, люди, пришедшие в мою жизнь уже после её смерти, - всё это теперь связано с ней. Я думаю о том, что начало её возвращения ко мне - в чужом для неё, моем мире, которого она не знала.
Первое чёткое чувство: я должен сделать усилие, всё сейчас зависит от меня - и эта мысль сегодня не кажется мне безумной, как было бы только вчера, мне, "великому потребителю", как в шутку называли меня друзья, впрочем, такие же, как и я, давно забывшие значение многих слов и понятий и живущие бедным самоутверждением и себялюбием, печальные, уже все дети времени, несовершившиеся и гордые этим люди.
Только сегодня я подумал, что всегда был уверен, будто владею этим несовершенным миром: у раба тоже есть власть, власть униженного, позволяющего себя унижать, эта власть - тайное право на всё; да-да, у меня, раба, было право на всё: смеяться над господами, быть уродливым, беспощадным, порочным - я сам позволил себе это, и осознание того, что я сам позволил себе быть рабом и дал себе ещё одно право - тайного возвышения над миром, а оно мне много дороже явного, дороже всего на свете; я для себя не раб, а господин, и что мне за дело - думать о мире людей?
Я думал, что она уже никогда не вернётся ко мне, что я никогда не увижу её, не вспомню - ТАК, а только останутся сентиментальные, нежные, покрытые лёгкой коростой повседневных обид и непонимания иногда, как под содранной кожицей сверкает свежая кровь - это проступит моя детская любовь к ней, когда была уверенность, что мама - это и есть я, только больше, прекраснее, совершеннее. И вот она вдруг возвращается ко мне, и мне на секунду, на мгновение кажется, что она придёт для того, чтобы убить меня, снова сделать маленьким и ничтожным, кричащим горлом, отростком, прилипшим к её телу, к матово-нежной коже, под которой струится тепло, и от ужаса принадлежности к этому огромному властному телу, рукам - преступное желание быть ничьим, и первые мысли о сиротстве, о ничейности, только чтобы не принадлежать ей.
А она возвращается ко мне моей собственной жизнью, миром, над которым я смеюсь и который я презираю, потому что этот мир сделал из меня раба, и иначе не могло быть, потому что иначе я бы умер; да-да, если бы я не был обжорой, любящим выпить, если бы не позволял себе быть похотливым хотя бы в мечтах, если бы не раздаривал себя всем и каждому, случайным людям, обстоятельствам, приключениям, - я бы не выжил. И не было никого, кто бы мог остановить меня.
Она была ещё жива, и она знала, что я теряю собственную душу, и иногда, очень редко, шептала мне: "Не надо, дорогой, не делай этого"; и я невольно мстил ей за это напоминание, я поступал мерзко, и уже тогда видел в этом своё возвышение, я мстил миру - и мир менялся, он становился для меня огромным, бесформенным, серо-чёрным, тяжело дышащим, страдающим: пьющими, плутоватыми, вороватыми детьми котельных и складов, где я тогда работал, детьми-убийцами, стреляющими в собственную тень и стирающими собственный след, - мир становился таким, потому что такой становилась она, расплывшаяся от тяжёлой еды, одетая в бесформенные одежды бедности, уже избравшая свой единственный путь - от любви и страдания к покорности злу, готовности к страданию. Я не догадывался тогда, что мой мир была она, уже шедшая к смерти и к воскрешению во мне, к воскрешению, которое началось сегодня, разрывающему ужасом мою грудь, высохшую от жажды оболочку моего тела и вновь пеленающему моё тело, мой мозг, мою душу в прозрачный, но плотный, осязаемый кокон её сильного чувства, искры ожидания, может быть, испытанного ею в момент зачатия и неосознанного, постоянно переносимого на меня, этого страха любви, большего, чем сама любовь.
Может быть, предчувствия стали мучить меня ещё накануне, я с нетерпением ожидал чего-то, и ко мне начали приходить люди, которых я не звал в тот вечер: старый человек с лицом ребёнка, которому я год назад помог и случайно дал свой адрес; приехал с Севера и в тот же вечер был у меня Виктор, мой товарищ, когда-то потерявший всё и оттого ставший пьяницей; и женщина, с которой я спал, когда мне хотелось этого, и которую не ставил ни во что для себя; и ещё люди, всего - больше десяти человек, собрались вечером, почти в ночь, в одной комнате, и их, казалось мне, было очень много, и я отчего-то подумал: "Моя мать не вошла: бы в эту комнату, полную людей, смутилась бы". И то, что я думал о ней, уже как-то обозначило её присутствие в моей комнате, я не сразу понял это, а поняв, испугался и стал искать её в этих людях.
Мягкий свет старой лампы падал им на лица, и в их лицах были порок, и страсть, и духовная немощь: я невольно подумал, что им нечего отдать другим людям, кроме порока, как и мне, - и тогда чего же мы можем ждать от мира для себя? И я не понимал тогда, что эти люди пришли, чтобы проложить ей путь ко мне, забывшему свою мать: они шли земным путём, ей предстоял путь души, но они пришли и жадно смотрели на меня и оглядывали так же жадно мой дом, как будто уже надеялись встретить здесь что-то особенное, необходимое им. И я понял, что в моем доме должно произойти что-то необыкновенное, потому что всегда там, где скрещиваются пути земного и небесного, там и совершается каждый раз тайный обряд посвящения человека в жизнь духовную.
И случилось то, что я увидел её в них, частицу её боли и её страдания, увидел и почувствовал так ясно, что даже хотел спросить этих людей, знали ли они мою мать. Я с трудом заставил себя не спрашивать - они не могли знать её; и я подумал о том, разве может быть, чтобы её страдание обо мне было страданием обо всех людях? "Нет, - говорил я себе эгоистически. - Она любила только меня, что ей за дело до этих смешных людей, каждый из которых смешон уже тем, что мнит себя центром вселенной, даже женщина, которая спит со мной и одновременно с другими мужчинами и, кажется, не знает, что такое грех".
Но женщина подошла ко мне и легко дотронулась до меня рукой, тело её вздрогнуло и как будто стремилось прижаться ко мне, и пылало, набухало и двигалось под грубой одеждой, И я подумал о своей матери, я снова вспомнил её всю, молодую и старую, женщину, которая прислала весть о себе частицей пылающей нежной плоти. И первым порывом было незнакомое мне желание, чтобы эта женщина, которую я знал уже два года и изрядно помучил, чтобы эта женщина простила меня, и я хотел простить ей всё.
- Наталья, - весело закричал я. - Что же ты боишься меня? Никогда ещё ты не была так робка.
Наталья опустила голову, как будто осеклась, и прошептала:
- Я никогда не смогу быть для тебя ею. Мне кажется иногда, что меня и нет на земле, и я - большое, бесформенное тело.
Она впервые доверяла мне свои мысли, и мне казалось, она не знает, что же надо сделать, чтобы вернуть себя, свою душу, но уверена, что теперь думать об этом надо. А мой товарищ Виктор, и теперь немного навеселе, подошёл ко мне и закричал:
- Ты что же это, братан, забыл меня, и не писал вовсе. Я-то тебя всегда помню, я не предал, я кровью клялся.
И я вспомнил, что мы когда-то действительно кровью клялись в дружбе до конца жизни и, глубоко порезав пальцы, соединили их, чтобы хоть капля крови товарища своей стала. И теперь я подумал, что в этом пьяненьком, опустившемся человеке есть капля ЕЁ крови, женщины, давшей мне жизнь. Старый человек с лицом ребёнка, Игорь Николаевич, в это время смотрел на огонь и тихо смеялся причудливой жизни огня, и как будто видел этот огонь не в полутёмной комнате, а в небе. И это была её радость в нем, только она умела так радоваться и в каждом малом знаке видеть знамение, в ничтожном - великое, в любом слове - откровение. И я, пожав руку Виктору и оставив его сидеть рядом с собой, с тревогой и восторгом ждал, что же скажет старик. И первое слово его было неожиданным и наполненным силой, потрясшей меня, он громко произнёс: "Весть". И хотя потом я с упоением слушал его чётко выговариваемые слова: "Ход, странник, человек, слом, кроток, дух", ни одно не потрясло меня так, ни одно не заставило думать о НЕЙ В СЕБЕ, и это было снова начало нового здания, и я стал больше слушать себя, чем то, что делалось в полутёмной комнате, где люди сидели и полулежали на стульях, в креслах, на диване.
Видимо, уже тогда я начал ждать её, ожидание делало меня то робким, то слишком шумным, но я сразу заметил, что с того момента, как началось ожидание, моя жизнь стала вызовом кому-то и чему-то не видимому мной, я ясно чувствовал, как в гулкой пустоте дома, наполненного людьми, их шёпотом, их душевными метаниями, в моем доме всё было ожиданием.
Она возвращалась ко мне мной, мучительно старающимся вспомнить самого себя, ведь только она знала обо мне всё и ничего, она разрушала и вновь созидала меня, маленькое тельце, на которое обрушивались поцелуи и шлёпки, душу, которую наказывали криком и упрёками, иногда - едкой насмешкой ("Какими детскими буквами ты пишешь, меня все спрашивают, в каком классе ты учишься"), она, когда уже нельзя было водить меня за собой, носила в сумке мои письма, стихи, семейные фотокарточки.
"Как же она может теперь возвратиться ко мне, когда я стал взрослым, грубым, не знающим сомнений? - спрашивал я себя. - Кто я ей теперь? Кого сможет увидеть она во мне? Да кого угодно - уродца, двигающегося вниз с завидным упорством, нищего, одну руку вытянувшего за подаянием, а другую готовящего для удара, может быть, падшего ребёнка, чумазого, в крови и слизи, ангела, но не сына, не частицу себя!"