- А знаешь ли ты, что это придумали они? Сумасшедшие психи, непризнанные гении вроде тебя. Даже нет, похлеще. Которым вечно кажется, что мы едем на красный свет, и они готовы от отчаяния палить по окнам. Я даже все светофоры убрал. Но им все равно чего-то недостает. И что здесь будет завтра, не знает никто. Они все время над нами экспериментируют и говорят, что так нужно для общего блага. Я боюсь их, Никита.
- А как же тысячелетнее царство Христово?
- Ересь все это, наша Церковь хилиазм отвергает, - сказал Морозкин с важностью в голосе.
"Неужто крестился?" - Я с любопытством посмотрел на кума.
Он покачал головой.
- Крещеный я был. Бабка меня крестила в детстве, да таилась. Бога-то не обманешь.
- А это не обман?
- Это другое, - ответил Морозкин сурово и сделался похожим на того самого кума, что учил меня уму-разуму, призывал рожать детей и предостерегал от поливания грязью отечества. - Я ведь тоже сперва обрадовался - ни краж, ни убийств. Помяни мое слово - подует ветер, разломает стены, и все кончится. Я так понимаю, нагородили черт знает чего, а на самом деле…
- Что?
- Просто туман. Только очень сильный.
Прелат, который прислушивался к нашему разговору, достал блестящий пистолет. Я хотел броситься к нему, но он меня опередил, быстро поднес дуло к виску и нажал. Пистолет хрюкнул, из него вырвалось ядовитое облачко и поплыло над рекой, как мыльный пузырь. Морозкин покачал головой, потрепал по плечу Александра и пошел прочь, а я подумал, что туман висел над Чагодаем всегда и только теперь сделался видимым.
Всю жизнь я был игрушкой чужого сознания - моей матери не нужно было от жизни ничего, и она просто физически не могла меня признать; для Инны были важны дети - они были обещаны ей у весенней полыньи, если всю оставшуюся жизнь она будет удерживать от детоубийства других; Морозкину не терпелось видеть в Чагодае опору для утверждения государственности, и, будь его воля, он бы Россию целиком таким Куполом накрыл, устроил в ней жизнь по своему разумению, хотя я вовсе не уверен, что жизнь по-морозкински была бы хороша и не завелись бы под Куполом новые освободители Родины; для отца Алексея весь Чагодай должен был прийти в один большой собор и молиться, и утвердить превосходство его правильной веры над проклятыми латинянами, и как свидетельство тому в сердцевине его земли зияла страшная пропасть, из которой поднимались в тумане убиенные во чреве матери дети и, поднявшись, бегали по воде, а на них глядел несчастный католический прелат, будущий Папа римский, который не забудет этого дня даже тогда, когда в его подчинении окажется полмира и его торжественно нарекут последним Викарием Христа.
Они все, и мать, и Инна, и Морозкин, хотели меня заполучить целиком, прорастали и крепились к моему сознанию, как грибница, опутывая мозг и тело длинными, словно нервы, нитями. Возможно, они были давно мертвы и меня преследовали призраки - я не знаю, но мне почему-то казалось, что все это они сделали, чтобы меня пробудить. Как когда-то я хотел вывести Чагодай из рабства, так теперь всем городом они тащили меня из глухого и неразборчивого небытия. Они не могли меня бросить, ибо мое отсутствие болело в каждом из них, и ради этого они выдумали туман и Купол, совершили акт милосердия и позаботились о том, чтобы выписать из голодного края бедствующего, заблудшего и нераскаявшегося земляка. Они и в самом деле вступили в заговор с тем, чтобы заманить и спасти мою душу. Но, заполучив ее, почему-то отступились, и я чувствовал, что никто не доверяет мне опять в этом городе, как не доверяли много лет назад, и приняли сюда, потому что нельзя было не принять.
Я не понимал, зачем я им здесь нужен, и никогда бы не поверил, что все увиденное мною в новом Чагодае окажется таким будничным, а то самое чудо, которым он был переполнен до краев, превратится в обывательскую насмешку. Никто ничему не умилялся, они просто приспособили под себя все, что с ними случилось, выращивали в сыром климате без теплиц бесцветные помидоры, ходили за реку прямо по воде, может быть, летали, читали чужие мысли, превращали воду в вино, съедали целым городом за весь год две рыбины и пять хлебов, воскрешали мертвых и исцеляли больных, но все равно жили той жизнью, какой жили всегда, с ее немудреными радостями, сплетнями, скукой и бессобытийностью.
Наивный человек, откуда и куда я хотел их вести, вросших в эту землю, окруженных невидимым куполом до того, как их накрыло куполом настоящим? Чего жаждал доказать? Если их не прошибло даже чудо, которое свело с ума весь мир, так чего же мог я?
Чагодай не хотел принимать своего полукровку, и дети мои, в самом ли деле поднявшиеся молитвами их матери из чагодайской бездны или иначе появившиеся на свет, относились ко мне так, как и должны были относиться к чужому человеку, которого им вдруг велели любить и называть папой. Ах, как права была баба Нина, когда говорила маленькому хаму, приезжавшему из интерната для одаренных душ и пренебрегавшему своим горемычным отцом:
- Погоди, Никитушка, будут у тебя свои детки, все получишь сполна.
Насчет конца света и Страшного Суда ошиблась, а вот это сбылось. И поделать с ними Инна ничего не могла, никакие чудеса не могли взрастить нашу любовь и вернуть меня в дом. Не получалось ничего под этим Куполом, не складывалось - я все равно остался чужим и на халяву Царство Небесное меня принять не могло.
ХХII
Я часами торчал у реки, бросал в нее щепки и делал бумажные кораблики. А иногда шел вверх по течению и смотрел, что приносит вода. Водку, упакованные сигареты, колготки и женские трусики - то, чем некогда я сам промышлял на пару с Аленой. Как-то раз пришло возмущенное письмо в бутылке от солдат из караула - рекламация на помидоры, которые оказались гнилыми.
В посылках я находил обрывки газет и по этим клочкам пытался догадаться, что за стенами Купола происходит, но, видно, на клочки мне не везло или же там работала цензура, потому что ничего, кроме рекламы и прогноза погоды, не попадалось. А может быть, о Куполе и в самом деле забыли?..
Однажды я зашел в храм. Церковь была полупустой, как и в прежние времена, хотя, судя по одежде иерея, день был праздничным.
Горели редкие свечки и лампадки, тонкими, то и дело сбивающимися голосами пели старухи, что-то бубнил молоденький чтец, но Бог весть отчего это служение впервые в жизни невероятно тронуло мое сердце.
Вышел совершенно не изменившийся батюшка в старой рясе, встал перед Царскими Вратами и стал привычно повторять:
- О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся.
- О мире всего мира, благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех Господу помолимся.
- О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь Господу помолимся.
Старушки крестились, кланялись и охали. В углу стоял прелат и, не отрываясь, глядел на иерея. Лицо у Александра было перекошено от флюса, он держался из последних сил, судорожно перебирая исцарапанными, с обкусанными ногтями пальцами четки.
- О Богохранимей стране нашей, властех и воинстве ея Господу помо лимся.
- О граде сем, всяком граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся.
- О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временех мирных Господу помолимся.
Они молились так уже тысячу лет, и когда Чагодай процветал, и когда лежал в руинах, когда захватывали его разномастные сварливые князья, когда все про него забыли и он превратился в заштатный пошехонский городок, а затем исчез по недоразумению или тайному замыслу с карты империи. Когда приходили белые, красные, целый год не было никого, и когда все церкви, кроме одной, были закрыты, когда уходили жители на войну и не возвращались, когда приехал в это плоское место столичный горновосходитель и попытался его разворошить, а, не разворошив, отправил единственного сына из Чагодая; и когда тот не по своей воле вернулся и стонал в ссылке, посылая любовницу на убийство детей, когда все от них отреклись и свалился на город туман - они все равно молились об одном и том же.
- Я человек подневольный, - молвил батюшка, когда до слез тронутый картинкой, что нарисовалась в моем восхищенном сознании, я подошел к нему после службы, - послал запрос в Патриархию - ответа пока нет.
- Но какой может быть оттуда ответ?!
- Я человек подневольный, - повторил он заученно, - и, пока ответа не будет, буду служить, как служил.
- А как же чудеса?
- Какие чудеса? - спросил он настороженно.
- Ну вот, люди по воде ходят.
- Грех это. Вода не для того, чтобы по ней ходить. Я сколько мальчишек ругаю, а они все равно шалят.
"Боже! - Мною вдруг овладела холодная ненависть к Чагодаю. - Выморочная земля, какого ж рожна тебе надо? Что ты мучаешь меня? Сколько людей уложила за то, чтобы иметь рай на Земле, а когда этот рай тебе дали, ты фыркнула. Да за что мне это несчастье? Что искал здесь, отчего все бросил и позволил одурачить себя и вернуться, зачем полез в эту западню, где мне подсунули чужих детей и измотали душу - и все это вместо того, чтобы мирно прозябать в законной московской квартирке и наслаждаться покоем? Неужели вот к этому смешному видению я должен был после всего прийти и здесь окончить дни?"
- Грех это, - повторил батюшка.
- А Христос? А Петр? Как же это возможно?
- Вот именно потому и грех. Что если нет Христа, а чудеса творятся, то не от Бога сии чудеса.
- Но ведь вы же сами…
- Не разобрался, прельстился. Каюсь.
- От кого же тогда это все?
- Сам знаешь от кого. - И, наклонившись, добавил: - Уходить отсюда надо.
- Уходить? Туда, где дохнут от голода? Да в своем ли вы уме?
Он посмотрел на меня с жалостью:
- Я знаю. Но без Христа нельзя.