И тогда я понял, чего от меня хотят и что я должен сделать. Из ущелья несло сыростью - оно не казалось страшным. Я начал медленно спускаться, но, странное дело, не видел никаких путей, которые вели в пропасть, - оттуда шел поток воздуха и тумана, настолько сильный, что не давал возможности ни опуститься, ни броситься вниз. Я кувыркался в этом потоке, заставлял себя погрузиться, проклинал: Божечка, да неужели я настолько легок, что и этого не могу? Или здесь тоже кто-то повесил гигантский пододеяльник, и я в нем теперь барахтался, и вообще весь Купол - это только гигантское полотнище, парус, призванный удерживать тех, кто хотел покончить с собой?
Там, на краю обрыва, и нашла меня Инна. Она не закричала, не бросилась ко мне, но ласково, как если бы я был ребенком, позвала:
- Пойдем домой, Никитушка.
- Куда? В какой дом? Я все знаю! - крикнул я злобно. - Мы просто умерли. Ты, я, эти дети, прелат, моя мать - все мертвы! А те, кто был с нами в других лодках, спаслись, потому что знают, как ходить по рекам шестой категории сложности. Я - нет, но зачем-то пошел. Из-за меня ты обречена жить в городе над пропастью, где нет солнца и стоит вечный туман. И дети - твое наказание и возмездие, твоя пытка - чтобы знала, какими они могли стать, если бы тогда…
- Тише! - Она покраснела.
- Кого ты боишься?
На нас оборачивались, и Инна вела себя, как женщина, муж которой напился и принялся безобразничать.
- Тише, пожалуйста. Пойдем домой.
- Я хочу туда!
- Там ничего нет.
- Еще бы!
- Туда невозможно спуститься, Никитушка.
- Почему?
- Потому что оттуда - можно только подняться.
Долгий чагодайский день ушел за горизонт. Купол над моей головой померк, но казалось, я чувствую блеск звезд, просвечивающих сквозь его своды. Я лежал рядом с Инной. Она была молода и прекрасна, но я не испытывал влечения, а с сожалением и нежностью думал о том, как прелестно ее тело. Я водил пальцами по голому блестевшему плечу. Мне было печально, тихо и хорошо оттого, что она рядом.
- Здесь нет плотской любви.
- Почему? Есть. Коты, знаешь, как весной орут - спать не дают.
- То коты.
- И люди тоже.
- А как же мы?
- Тебе это не нужно.
- Значит, такая любовь здесь только для продолжения рода?
- Нет, конечно, но нам она не нужна. Не мучай себя, нам и так с тобой хорошо.
Она прижалась ко мне, но я встал и приблизился к зеркалу. Глубокий старик смотрел оттуда.
- Мне тридцать пять лет! - воскликнул я. - Что вы со мной сделали?
- А я тебя таким всегда представляла и ждала. Как ты набегаешься, а потом вернешься старичком, тебе ничего уже не надо будет от жизни. Честолюбие, измучившее твою душу, иссякнет, душа очистится, и ты сам поймешь, насколько радостен, светел, духовен и чист. Ты станешь воспитывать детей, и в этом будет твое счастье. У тебя замечательные, обыкновенные дети. У них, слава Богу, нет никаких талантов и отклонений. Завтра они проснутся, и ты пойдешь с ними на реку или станешь запускать воздушного змея.
Ее голос утешал меня, обволакивал и усыплял, отодвигая все дальше туманную пропасть. Тело наливалось тяжестью, глаза слипались, как в детстве, но вдруг я почувствовал фальшь и встрепенулся.
- Какого змея? Тут нет ветра!
- Ну тогда удить рыбу. Или играть в мяч. Ты устал, и тебе надо к этому привыкнуть. Ты был очень напуган, но теперь все позади.
- Откуда здесь дети?
- Они пришли однажды сами.
- Из пропасти?
Лицо ее вдруг сделалось бледным, на лбу выступила испарина, но, сгоняя печаль, она проговорила:
- Тут есть один чудесный человек. Он появился незадолго до тумана…
- Что он здесь делает?
- Учит нас слушать музыку. Открыл музыкальную школу, туда все дети ходят.
- Которых он отбирал? Ставил на весы и половину отбраковывал?
- Нет, зачем же? Он никого не взвешивал и брал всех. Он возьмет и тебя, если захочешь. Как хорошо, что ты вернулся! Как хорошо!
- А почему он не выпрямился?
- Я не знаю. - Она растерялась. - Может быть, не захотел. Ведь знаешь, Никитушка, человек ко всему привыкает.
- Какого цвета у тебя халат?
- Серого.
- Покажи мне красное.
- Здесь ничего такого нет, - сказала она задумчиво.
- Почему?
- Когда на город упал туман, все обесцветилось. Поначалу было непривычно, а потом ничего.
- А как же машины, светофоры?
- Они нам не нужны, но если бы потребовались, то придумали бы вместо светофоров другое.
- А ягоды в лесу?
- Ягоды… ягоды я не знаю.
- Я шел сюда не за тобой и не за этими детьми! - сказал я злобно. - Я шел только затем, чтобы увидеть цвета. Все остальное мне абсолютно не важно.
- Знаю, - сказала она тихо, - но это оказалось невозможно. Проще было уничтожить разноцветие во всем городе, чем дать тебе способность увидеть цвет.
Я оттолкнул ее и выбежал на улицу. Из бани шагал взвод солдат. Солдаты держали ногу, но крутили головами по сторонам, и чагодайские молодки в летних платьях не сводили с них глаз. С еще большим обожанием, чем девицы, на солдат глядели старухи, одна из них поднесла старшине банку молока, тот застеснялся, но старуха закивала: бери, бери! И эта картина, будто подсмотренная мною в детстве, затеребила сердце и одновременно с тем показалась нереальной и наигранной, как если бы Чагодай вдруг превратился в киносъемочную площадку и кто-то вроде убиенного Андрея Петровича взялся снимать фильм о моей ностальгии.
На пригорке невдалеке от школы я увидел маленькую толстую девочку. Она шла по улице с мальчишками, остановилась, посмотрела на меня, показала язык, засвистела и понеслась вниз к реке.
- Кто это? - спросил я у проезжавшей мимо на громыхающем велосипеде девчушки.
- Это? А, Светка Золюшко, - ответила та, вильнув рулем. - Вечно она с мальчишками. Задавака!
- Мать у нее учительница?
- Да не… Она из детского дома откуда-то… Говорит, вырасту, буду учителкой - врет, коне…
- Стой! - не дослушав, я бросился за толстушкой, в несколько прыжков догнал ее, схватил за плечо и дернул за косу.
- А ну пусти! - захныкала Золюшко, но, поглядев на мое лицо, задрожала и сжалась от испуга.
- Не ходи в учительницы! Не ходи! Поняла? - сказал я придушенным голосом. - Кем хочешь будь, только не учителкой!
- Хорошо. - Она серьезно кивнула, а потом отбежала и снова показала язык: - Буду! Буду! Все равно буду учителкой! - И понеслась к мальчишкам, играющим на реке.
Я побежал за ней, но она вскочила на поверхность воды и оттуда, кривляясь, стала делать рожи. Ее глаза торжествовали. Я засмеялся, и Золюшко засмеялась в ответ - так мы хохотали, глядя друг на друга, разделенные временем, чудом и водой.
К Чагодайке подошел прелат. Он сумрачно и серьезно смотрел на мальчишек, которые играли в футбол на ее сверкающей поверхности. Они брызгались, толкались, кричали, один раз даже подрались, но вода продолжала их удерживать. Прелат боязливо ступил, и ноги его ушли под воду. Мальчишки испуганно посмотрели на незнакомца. Потом один из них несмело приблизился к нему и протянул руку. Прелат недоверчиво поглядел на нее и вдруг заплакал. Он стоял по колено в воде, по которой спокойно гуляли мальчишки, и плакал. Дети потеряли к нему интерес, а он все стоял и не уходил.
Я вдруг подумал, что здесь осуществилось то, что всегда влекло Россию, ради чего уходили ее лучшие люди в Сибирь и на Алтай, в революции, на каторгу, в тюрьмы и ссылки, ради чего было убито несколько десятков миллионов, - Беловодье, Китеж, Град Инония, Царство Божие на Земле.
Ко мне подошел Морозкин.
- Вернулся все-таки?
- А вам-то что?
- Прописаться бы надо. Паспорт с собой?
Я машинально полез в карман за потрепанной книжицей. Кум достал из кармана печать, поставил штамп и поглядел на прелата, пытающегося вскарабкаться на воду.
- Ишь ты, как старается. Казачок-то засланный, - подмигнул он мне.
- Другого бы не пропустили, - буркнул я.
- Ну а ты зачем здесь?
- Организовать подполье.
- Я знаю, - сказал Морозкин с угрозой в голосе. - Тебе какая власть ни будет, всегда надо против нее бунтовать. Хочешь насадить даже в раю инакомыслие? Что ж, валяй, только, боюсь, здесь у тебя не будет последователей.
- А когда они были?
Морозкин захихикал.
- Мы ведь поначалу тоже привыкнуть не могли. Солнца нет, влажность, река провалилась, а потом ничего, привыкли. Когда водка вся кончилась, мужички - знаешь, что стали делать? Договорились с охраной - те сверху водку пускают по реке, а тут наши ловят. Ну а мы солдатам - свою продукцию. У нас климат-то, видишь, какой - как в парнике. Хоть и света маловато, а огурцы, помидоры, перец, кабачки, баклажаны - все хорошо растет. Жалко, батя твой не дожил. Мужики в его честь новый сорт огурцов назвали.
- И никто не пытался отсюда выбраться?
- А зачем? Через туман пробиваться противно - в уши лезет, в нос, да и заблудиться можно. Я, знаешь, Никита, понял одну вещь: насилие, ложь, убийство, воровство, ревность происходят от зависти. А ведь зависть - это всего лишь следствие недоразумения. Вот и все. У нас ее нет. Мы свободны от нее.
И вряд ли ты кого-нибудь ею увлечешь.
- Ты лжешь! - крикнул вдруг я исступленно. - Ты лжешь, ибо уверен, что все кончится и тогда ты начнешь уничтожать всех подряд. Ты ждешь, когда пройдет тысяча лет, а у Бога она один миг, и опять воцарится антихрист.
Морозкин заозирался по сторонам, потом схватил меня за плечо и зашептал в ухо: