И тогда я окончательно утвердился в намерении стать психоневрологом. Лечить от психического заболевания надо было бы всю страну. Однако на миссию психоневролога-политика я не замахивался. Жалеть же людей, которых не жалела страна, меня научили мама и Абрам Абрамович. Я вознамерился лечить и спасать.
Возвращать людям душевное равновесие – вот что я возвел в свою главную цель. И как раз тогда, когда сам утратил душевное равновесие.
Лишился я его не сразу, не в один день. Но именно один день и даже одна минута, случается, приводят в действие динамит, до которого долго добирался шнур, подожженный чьей-то злонамеренной волей.
Это была та минута, когда в коридоре Театрального училища прикнопили к доске список абитуриентов, которые "прошли". Наши с Игорем глаза стали выискивать букву "П". Наткнулись на нее и ушиблись… Потому что знакомой на "П" оказалась лишь фамилия "Пономарева".
"Зачем? Ну зачем их фамилии начинаются на одну букву?" – затмевал мое сознание нелепый вопрос. Вскоре, однако, сознание прояснилось: "Разве суть в букве? Не вместо же Даши приняли Лиду! Дашу бы все равно не приняли. Начинайся ее фамилия хоть на "А", хоть на "Я"!"
Там, возле доски, просверленной абитуриентскими взглядами, я вдруг осознал, что люблю Дашу больше, чем Лиду. Это были разные чувства. Разумеется, разные! Но все-таки горечь по поводу Даши должна была бы смягчиться, ослабить чуть-чуть свою едкость из-за Лидиного триумфа. Этого не произошло… Ничего внутри меня не смягчилось. И я не устремился, сшибая всех с ног, к телефону-автомату, чтобы поздравить Лиду.
Я ни в чем не обвинял ее, но и не торжествовал по поводу победы, одержанной ею не в состязании – нет, в битве: на каждое место претендовало семьдесят семь соперников и соперниц.
Кто-то обнял сзади сразу нас обоих, меня и брата, как делала это только мама.
Обнял нас Иван Васильевич.
Я качнулся… И не мысленно, а буквально: ведь это он, страстный Дашин поклонник в искусстве и в жизни, он был ректором Театрального училища.
Афанасьеву как-то удалось остановить, удержать вопрос, который чуть было не сорвался с моих губ: "Как же наша сестра могла не поступить в ваше училище?"
Не утратив роскошества своего образа, но как бы прячась ото всех, узнававших его и на него с языческим обалденьем взиравших, Иван Васильевич не отвел, а препроводил нас в свой кабинет, который вернее было назвать музеем. Со стен на нас с Игорем демократично, как на равных, взирали великие и выдающиеся. В этой простоте таились дополнительные приметы величия и недоступности. "Вот и подумайте, как быть такими, как мы, сохраняя при этом естественность и простоту!" – намекали великие. Под стеклом недвижно оживали сцены из спектаклей, тоже всемирно прославленных. Не знаменитое и не прославленное в кабинете отсутствовало. И на фоне всей этой исключительности Иван Васильевич произнес не земную, а прямо-таки заземленную фразу:
– Мы все уладим… Мы все устроим.
До обнародования списка училище было околдовано Дашей Певзнер. Она читала стихи о любви, монологи о любви и даже какую-то басню о любви откопала. Члены приемной комиссии, расходясь – это подслушал Игорь, – говорили, что такого "спектра оттенков любви" они и сами-то не испытали.
– А уж в этом они мастаки! – сказал брат, успевший не только увидеть, но и психологически изучить всех этих известных и знаменитых, явно отличавшихся все же от выдающихся и великих.
Отправляясь в училище, мы упросили Дашу остаться дома, чтобы, мобилизовав ее актерский талант, отвлекать маму от мыслей о возможных ударах "национальной политики". Даша сочетала мамину сдержанность с ее же самоотверженностью, о которой писал Некрасов, не имея в виду, конечно, женщин иудейского происхождения. Даша, как и мама, могла, я уверен, коня остановить "на скаку", "в горящую избу войти". А не увидев своей фамилии в списке, она бы никогда больше в это училище не вошла. И великие, расположившиеся на стенах, думаю, одобрили бы ее поступок.
Но Игорь считал, что важно не проявлять гордость – и тем паче гордыню! – а побеждать.
– Достижение цели – вот цель! – объяснял он. – Только это психологически верно, Серега.
– Как же так получилось, Иван Васильевич? – проговорил я.
"Психологически верно не задавать бессмысленных вопросов", – учил меня Игорь. Но я все-таки задал.
– Скрытая "процентная норма"… Постыдная, но обязательная для приемной комиссии! – стараясь не смотреть нам в глаза, да и с великими не встречаться взглядом, ответил Иван Васильевич. – Трех молодых людей с тем самым анкетным пунктом мы тогда уже приняли.
– А какие у них были преимущества перед нашей сестрой? – продолжал я задавать бессмысленные вопросы.
– Ну… во-первых, таланты мужского пола театрам всегда нужнее. А во-вторых… что скрывать, по поводу тех трех были звонки.
– Несмотря на их пятый пункт? – спросил Игорь.
– Несмотря.
"Значит, любовь к Даше для него звонком не является? – подумал я. – А Лида не пришла, не явилась… Стало быть, знает, что у нее все в порядке, и не хочет сталкиваться с непорядком в нашей семье. Мои непорядки своими она, выходит, не считает?"
– А Лида Пономарева? – зажавшись, спросил я.
Я не протестовал против решения приемной комиссии, а всего лишь поинтересовался.
Игорь обдал меня понимающим и благодарно-родственным взглядом: он-то уж как психолог понял в тот день, что Дашина судьба была для меня дороже пономаревской. Мужская любовь могла бы превзойти во мне любовь "братскую", но не превзошла. Так неужели же любовь Афанасьева к своей должности победила мужскую любовь?
Я вспомнил, что учительница Мария Петровна среди всех нравственных святынь более всего почитала справедливость, ибо, по ее мнению, та прежде других нуждалась в защите.
По отношению к сестре проявили несправедливость откровенную, наглую. И этого стерпеть я не мог.
– Видите ли, у Лиды Пономаревой была золотая медаль, а у Даши – серебряная. Я понимаю, что директор вашей школы плохо разбирается в драгоценных металлах. А в драгоценностях человеческих – он вообще предвзятый профан. Одним словом, золото с серебром перепутал.
В школе, по наущению директора, в финальном десятом классе Лиду стали оценивать по "золотому курсу", а Дашу – по "серебряному". И я понимал, что Лида Пономарева формально опередила Дашу Певзнер.
– Национальность человека, значит, может считаться его виной? – задал я уж вовсе бесцельный вопрос.
Игорь взглянул на меня, как на кретина: а до тебя, дескать, еще не дошло?
– Мне очень совестно, – сказал Иван Васильевич. Я верил, что ему совестно, потому что слышал, как он залепил пощечину директору школы. – Я позволил себе уговорить Дашу сегодня не приходить. – Значит, уговоры наши совпали. – А вот завтра, когда все будет урегулировано…
Куда девались неотразимая роскошность и артистизм его облика? Они не сочетались со словами "будет урегулировано", "были звонки", "ну, во-первых", "ну, во-вторых".
И это произносил он, Иван Васильевич Афанасьев, который недавно дал ту пощечину нашему директору за индивидуальный антисемитизм. "За индивидуальный, стало быть, можно дать по физиономии, а за официальный нельзя, – уразумел я. – Официальному положено подчиняться! Конкретному черносотенцу можно смазать по роже, а государству за то же самое – не полагается". Я убедился, что в общении с другими людьми и с их пороками и в общении со страной и ее преступлениями люди – даже незаурядные, склонные к порядочности – проявляют себя по-разному.
Угадав мои мысли, Иван Васильевич мощно расправил плечи и приобрел ту осанку, с какой разворачивался, чтобы ударить директора школы по лицу в его собственном кабинете.
Лицо директора и лицо государства в той ситуации ничем друг от друга не отличались. И Иван Васильевич, похоже, вознамерился доказать, что гневно это осознавал. Я еще не стал психоневрологом и потому, не сдержавшись, произнес:
– Но почему же фашистской "процентной норме"… вы по морде не съездили? Я так восторгался вами в тот вечер, а сейчас…
– Откуда ты знаешь про тот вечер?
– Знаю. А вот сегодня… – упорствовал я.
Внешнее роскошество Ивана Васильевича вновь сникло, плечи сузились, а голос стал просительным, даже заискивающим:
– Я вас прошу… я умоляю, чтобы Даша не узнала о кратковременном, постыдном решении. Поверьте, я хотел повлиять на комиссию, не подчинился звонкам, но остальные, увы, подчинились. Ведь звонили каждому, а не мне одному. Просили за тех. Будь моя воля! Поэтому прошу вас как мужчина мужчину… Втайне от Даши мы уговорим Бориса Исааковича надеть китель со Звездой, пойдем в министерство – и справедливость победит. Как победила она в тот майский день, когда родилась Даша и был взят Берлин. – О том, что мы родились коллективно, втроем, он забыл. – Не ставьте ее в известность. Не ставьте… Вы мне обещаете? Скажите, что окончательные результаты будут известны завтра. Или послезавтра… Что так я вам сказал. Тут не будет обмана: в течение двух дней ее действительно примут. Вы обещаете мне?
Он любил нашу сестру. А Лида, кажется, любила меня. Но любил ли я тогда Лиду? Не знаю.
При всем дворцовом великолепии и артистизме внешности, которые в финале беседы вернулись к Ивану Васильевичу, что-то разительно, на мой взгляд, отличало его в тот день от великих, которые вроде бы слушали нас, но никак не реагировали и не меняли выражение своих не подчинявшихся времени лиц.
– Гена Матюхин тоже не прошел, – вновь извиняясь, сообщил нам под занавес Иван Васильевич.
– Может, ревность афанасьевская Гену не пропустила? – предположил я, когда мы с братом остались вдвоем. – Или в школе преувеличили его дарование? Нет, зря Матюхин "разгримировывался" на сцене.