Меня по-прежнему ослепляла Лидина внешность, и я, как Ромео, не раздумывая, покончил бы с собой, если б вдруг вслед за Джульеттой скончалась не "кормилица", а исполнительница ее роли.
В тот вечер я снова понял, что рабски влюблен в Лиду Пономареву. А что знаменитый режиссер Иван Васильевич Афанасьев влюблен в мою сестру Дашу.
Мама, отец и Еврейский Анекдот сидели в третьем ряду так, будто были намертво приклеены к нашим облезлым стульям: сцена гипнотически заворожила их и даже на расстоянии лишила возможности двигаться, обмениваться впечатлениями.
В антракте они чуть-чуть ожили – и Абрам Абрамович, разряжая атмосферу, сказал:
– Есть такой анекдот… Сидит еврей в Большом театре на опере "Евгений Онегин" и спрашивает у соседа: "Скажите, Онегин – еврей?" – "Какой же он еврей?! Он – дворянин", – отвечает сосед. Через десять минут – новый вопрос: "Скажите, а Ленский – еврей?" – "Не сходите с ума! Он – помещик…" – "А Ларина, простите, еврейка?" – "И она тоже из дворянского рода!" Уже в последнем, четвертом, акте еврей опять толкает в бок своего соседа: "Скажите, а генерал Гремин – еврей?" – "Да успокойтесь вы: Гремин – еврей". – Еврей вскакивает со стула: "Браво, Гремин!" И я сегодня вопил: "Браво, Даша! Браво, Певзнер!.."
В этот момент, словно услышав анекдот, директор школы резанул меня своим носом-миноискателем:
– Твоя сестра, вижу, метит в премьерши.
Это директора не устраивало.
Все ведущие мужские роли исполнял Гена Матюхин. Его сравнивали с нашими и зарубежными светилами – и непременно в Генину пользу. Учителя и мальчишки называли его способным, "оригинальным", а девочки – гениальным. По этому поводу директор не тревожился. Но сам он тревожил меня вопросом, на который никогда не было и, вероятно, не будет ответа: почему евреям ожесточенно ставят в вину то, что другим и во сне не поставят? Почему Даша Певзнер не могла быть премьершей в нашем театре, а Гена Матюхин мог? Почему? Если злодеяние совершено славянином, никому и в голову не придет объяснять принадлежность к преступлению его национальной принадлежностью. Но если то же самое сотворит еврей, его вина возбудит город, страну, тут же будет объяснена национальностью и приписана всему народу-изгою. Однажды по радио я услышал, что какой-то вампир с исконно русской фамилией изнасиловал, истерзал и убил тридцать женщин и даже девочек. "Боже! А если бы он оказался евреем!" Это было моей первой и самой мучительной мыслью. До чего же нужно было довести мою психику? Я снова сказал себе: "Буду психоневрологом… чтобы спасать людей от ненормальных реакций!" Я имел в виду и черносотенцев, и тех, кого они довели до ручки.
– Знаете, – продолжил в антракте Абрам Абрамович, – один мастер "пуха и пера" заявил: "Зачем мне читать? Я сам сочиняю!" Или… "У еврея спрашивают: "Кто сочинил "Преступление и наказание"?" А он отвечает: "Не я!" Старая шутка и анекдот-доходяга, но что поделаешь: к месту! В отличие от тех двух неучей, мой нынешний автор читает чересчур пристально: память его буквально заглатывает чужие тексты, а потом выплескивает их на страницы опусов доктора медицинских наук. Я вынужден был обратить докторский взор на "некоторые заимствования". И тут другой анекдот повторился, как говорят, в самой жизни. "Еврей заполняет анкету… Были ли за границей? Нет! Имеете ли родственников за рубежом? Нет! Привлекались ли к судебной ответственности? Нет! Национальность? Да!" Так вот… Когда я "обратил его внимание", доктор наук взъярился: "Не вам учить меня честности!" Спрашиваю: "В каком смысле не мне? По какому пункту?" Он отвечает: "Да!" Не сказал "по пятому", а убежденно ответил: "Да!" Сама жизнь становится анекдотом. И жутковатым! Если пункт анкеты может стать пунктом обвинения…
– Иван Васильевич, позвольте вас на минутку пригласить ко мне в кабинет, – сказал Афанасьеву тоже в антракте директор школы.
Я понял, что разговор будет о Даше. И незаметно – мы с Игорем любили действовать незаметно – последовал за ними.
Ивана Васильевича останавливали, обнимали, уверяли, что его теория уже стала законом: школьники-непрофессионалы могут превзойти профессиональных актеров.
– Первозданная естественность! Первозданная естественность… – восклицала какая-то театральная деятельница, собственноручно старившая себя тем, что слишком усиленно молодилась.
– "Будь она актрисой, она бы не радовалась за непрофессионалов", – предположил я.
Наконец, они вдвоем добрались до директорского кабинета. Там, на первом этаже, в вестибюле, курили не только сигареты, но и фимиам Ивану Васильевичу:
– Невозможно поверить, что это самодеятельность! Доказать, что молодой природный талант может обойтись без актерского образования? Так было с Шаляпиным!
Вон куда маханули!
Директор никак не реагировал на восторги, поскольку вообще хвале принципиально предпочитал хулу. А Иван Васильевич, еще более роскошный по причине премьеры, утихомиривал почитателей:
– Не торопитесь: впереди еще целый акт!
Спектакль игрался с одним антрактом, как большинство спектаклей: у людей в наше время времени не хватает.
Но ценители искусства не желали утихомириваться:
– Сцена подтвердила теорию, а теорему сделала аксиомой!
Иван Васильевич и директор вошли в кабинет. Дверь – полудеревянная, полустеклянная, небрежно обмазанная бледной больничной краской – захлопнулась. Но я-то знал, куда надо прильнуть ухом, чтобы дверь оставалась как бы открытой.
– Поздравляю вас с успехом, – официально, словно от имени своего кабинета, произнес директор.
– Благодарю вас, – ответил Иван Васильевич.
"Голос так голос!" – можно было воскликнуть и в этом случае. Благодарность, пусть и короткая, плавно вынырнула откуда-то из глубины горла Ивана Васильевича. Каждый звук и каждая буква были предельно ясны. А моему уху это как раз и требовалось!
– Успех успехом, – продолжал директор. – Но все же? Разве Джульетта была еврейкой?
– Она была Джульеттой, – ответил Иван Васильевич.
– Но фамилия ее была, помнится мне, не Певзнер и не что-нибудь в этом роде. А итальянская! И, соответственно, внешность…
– Если говорить о Джульетте, то, я думаю, евреи более похожи на итальянцев, чем русские, то есть мы с вами.
– Но русские есть русские! – с визгливой оскорбленностью вскричал директор.
– Ну а если бы Джульетту, допустим, играла молодая Сара Бернар, как бы вы отнеслись к ее имени?
– Дело не во мне. Но родители… И общественность! Зачем с такой типичной сионистской внешностью… вылезать на первые роли?
– А как вы вообще-то относитесь к другим народам? И национальностям? К евреям, например? – с угрозой, которую директор своим "миноискателем" не уловил, спросил Афанасьев.
– Очень уж они лезут. Вот и Певзнер до премьерши добралась. Нашла дорогу к вашему русскому сердцу!
Директор, сам того не предполагая, угодил прямо в точку.
– До сердца, говорите? Добралась?..
– У них ведь свои методы. Нам с вами и в голову не придет!
– Стало быть, добралась? Особыми методами? Скажите, а вы трезвы?
От директора частенько попахивало винно-водочными изделиями, как ни старался он истребить этот запах чесночным.
– Я?! – опять визгливо оскорбился директор, но уже не за весь русский народ, а за себя персонально.
– Так вы трезвы? Тогда последнее смягчающее вину обстоятельство отпадает.
И вдруг я услышал удар. Это был удар по щеке руки сильной и крупной. Рука так рука! Значит, ударил Иван Васильевич. А кого? В кабинете их было двое.
Вслед за ударом должна была распахнуться дверь, к которой я прильнул левым ухом. И она распахнулась. Но ухо мое было уже в коридоре.
Не желая встречаться лицом с лицами, на одном из которых, вероятно, еще не остыла пощечина, я, спотыкаясь на скользковатых, нашими подошвами отшлифованных ступенях, взбежал на третий этаж. Там находился школьный зал, превратившийся в театральный.
Мне было до ужаса любопытно: явится ли побитый директор на второй акт, в котором Джульетту и дальше будет играть Даша Певзнер.
– Не придет, – выразил уверенность Игорь, которому я успел про все нашептать. – Побоится, что тот ему еще разок вмажет. При всех! Ты согласен?
Регулярно задавая этот вопрос, Игорь и не думал советоваться со мной – просто ему как психологу любопытна была точка зрения собеседника. Но оставался он всегда при своей.
Наши мнения на сей раз совпали:
– Стыдно, я думаю, будет… с побитой-то рожей!
Директор явился. И по-прежнему сел рядом с Иваном Васильевичем. Будто ничего не произошло.
Слово "профессия" всегда казалось мне пригодным лишь для мелких служак. "Невозможно же, в самом деле, – размышлял я, – сказать, что Пушкин "по профессии" поэт, Лобачевский "по профессии" математик, а Эйнштейн "по профессии" физик. Один был поэтом, другой математиком, третий физиком. От Бога, от рождения, от судьбы. Давно уж известно: хочешь понять малое, примерь на великое. Мы трое тоже не выбирали профессий – мы просто хотели стать: Даша – актрисой, Игорь – психологом, а я – врачом.
Но не просто доктором… Еще только вступая в зрелый возраст, я уже был издерган любовью, ревностью и сомнениями. Политика не как наша влюбчивая, мирная Сарра, боявшаяся мышей, а как хищная кошка с мышью, игралась с каждой семьей, завлекая, неискренне обнадеживая, нещадно и безвинно карая. Лишь полная незаметность могла от нее уберечь. Но семью еврея-Героя политика не оставляла в покое.