И дальнейшие события как будто подтвердили правоту дяди. Любовь к Наденьке Любецкой замолкла постепенно после того, как она предпочла другого - молодого белокурого графа; затем возникла страсть к Лизе, скорее одного плотского характера, но в дело вовремя вмешался внимательный наблюдатель - отец девушки; следующая вспышка - к Юлии - быстро погасла. И вот итог: племянник в финале романа сообщает дяде о том, что у его невесты триста тысяч приданого да еще пятьсот душ на ежегодное проживание. Больше о ней ничего не сообщается, ни имени, ни цвета волос, ни звучания голоса, ни цвета глаз… Всегда уравновешенный дядя в восхищении необыкновенном: "Александр!.. ты моя кровь, ты - Адуев! Так и быть, обними меня!" На этой последней ступеньке романа в свете фонаря Диогена резко блестит презренный, по определению самого же дяди, - но это в его устах лишь дань традиции, - металл. Диоген искал женщину, а нашел деньги. Таков результат учения Петра Адуева, эту его вершину и приходится созерцать в конце, удивляясь огромной разнице с учением мудрой Диотимы.
"Сила этого романа, - писал Шелгунов в статье "Талантливая бесталанность", - в резком протесте против идеализма и сентиментализма". За это же хвалил "Обыкновенную историю" Белинский.
А чем привлекает роман в наше время, когда отовсюду сверкает металлически "здравый смысл"? Возможно, как раз прозрачным духом идеализма и сентиментализма, ибо в романе он еще жив, коли на него так ополчается умный Петр Адуев.
…А что же женщина?
Она еще в стороне, где-то в комнатах, позади радующихся Адуевых, это жена дядюшки, о которой у него сверкнула действительно здравая догадка, "что, может быть, в ней уже таится зародыш опасной болезни, что она убита бесцветной и пустой жизнью…".
Белинский скоро охладел к Гончарову, посчитав его филистером, Тургенев сообщал, что "проштудировав" Гончарова, увидел в нем чиновника с мелкими интересами и мизерным миром. Примерно в том же духе о нем отзывались Достоевский, Некрасов. Хотя и ценили его талант. Конечно, автор был не юн, чтобы удариться в беспросветные переживания по этому поводу, в момент выхода первого романа ему исполнилось тридцать пять лет. Да и успех у читающей России, пожалуй, заглушал эти нелестные реплики. Надо было двигаться дальше. И Гончаров с каким-то носорожьим упорством прокладывал себе путь. Он служил переводчиком в министерстве финансов и писал урывками новый роман. "Вещь вырабатывается в голове медленно и тяжело", - признавался он. Десять лет длилась эта работа, мелкий чиновник успел совершить кругосветное плавание, и наконец, был опубликован "Обломов".
"В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире…".
Илья Ильич Обломов - это имя загоралось ровным круглящимся пламенем.
Новый роман, новые поиски. Здесь уже "фламандский стиль" виден сразу, на второй же странице, в описании знаменитого впоследствии халата "без малейшего намека на Европу" и всей обстановки: тяжелых штор, зачехленной мебели, бюро красного дерева, занесенных пылью зеркал, ковров, стола с солонкой, хлебными крошками и обглоданной косточкой. Фламандский стиль - это прежде всего Рубенс, чью живопись искусствовед характеризует как "прекрасную, сочную, сияющую и сквозистую", отличающуюся теплым - "как живое тело" - колоритом. Имея в виду этот тепло-телесный колорит, надо признать реплику Дружинина о том, что у Гончарова фламандский стиль, весьма удачной. Читатель "Обломова" как будто заворачивается в тот самый халат. Правда, критики как раз считали Гончарова отстраненным, холодно-объективным сочинителем. Белинский полагал, что Гончаров вообще единственный из современников "приближается к идеалу чистого искусства" и что у него "нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам". Возможно, прочитав "Обломова", мэтр переменил бы свое мнение. Достаточно даже было бы прочесть "Сон Обломова", главу, появившуюся в печати десятью годами раньше всего романа. Сквозь прозрачный слой здесь "просвечивал теплый красноватый подмалевок", а "переходы между тенью и светом не резки: все артистически обобщено и приведено в свето-цветовую гармонию". Сказанное о полотнах Рубенса вполне применимо к этой прозе. Любой жест художника пристрастен и не бывает объективной картины мира. Даже фотограф не объективен, а предлагает нам свой вариант мироздания, ну или только чей-нибудь портрет или вид улицы. Сквозь строки "Сна Обломова", да и всего романа проступает "красноватый подмалевок" любви.
Сравнение с Рубенсом можно подкрепить и замечанием все того же искусствоведа о том, что у него - Рубенса - "довольно грузные композиции и грузные тела".
Несовершенство своих композиций признавал и сам Гончаров. В письме к Л. Н. Толстому он советовал пропустить первую часть романа. Не был он доволен и первой частью "Обрыва". Но, возможно, как раз то, что добрую сотню страниц, даже больше, полтораста страниц, короче, всю первую часть романа Обломов возлежит на диване, особенно и восхищало поздних его почитателей, таких, как Беккет, например. Благодаря такому грандиозному зачину и все дальнейшие события воспринимаются уже как бы с дивана, словно сон. На самом деле герой продолжает лежать, даже когда куда-то скачет в карете. У древних китайцев есть афоризм о том, что мудрецу незачем бить ноги и обувь, мир сам приходит к нему. Вся первая часть романа буквально подтверждает эту поговорку. Ну и дальше герой все-таки "возлежит". Тень дивана всюду к его услугам.
Впрочем, эта тень исчезает в некоторых случаях, когда фитиль Диогенова фонаря выкручивается максимально, и мы видим женщину, Ольгу.
"Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть…". Далее следует описание щек, губ, рук, роста, носа, бровей… Увы, это не Елена Фоурмен, жена и модель фламандца. И действительно ее увидеть не удастся до конца романа. Даже ее брови, "пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично" не более, чем слова, и складку между бровей, с покоящейся в ней мыслью, не различить. Отчего это так? Может, свет слишком пристально-ярок. Но "черные, как мокрая смородина, глаза", "из которых один косил немного" другой героини другого автора мы видим мгновенно. А неровных бровей и складки Ольги Ильинской - нет.
"Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой шее…". Сколько эпитетов, а портрета нет. И вообразить Ольгу Ильинскую не получается. Никакие ассоциации не работают. Вот еще почему фильм Михалкова "Один день из жизни Обломова" не назовешь удачным: Ольга Ильинская там не та. А какая "та"? Ольга Ильинская ускользает.
И все-таки фонарь Диогена каким-то образом показывает нам эту молодую женщину. И это уже не Наденька Любецкая или Лизавета Александровна, жена дядюшки Адуева. Это совершенно новый у Гончарова тип женщины. У Обломова при взгляде на нее вихрем неслись мысли. И ее можно сравнить с вихрем. Это самое дыхание жизни, вдруг окружившей лежебоку вместо любимого халата. Неожиданный поворот микросюжета восточной поговорки: и мир закружил созерцателя. Всякое появление Ольги, ее взгляды, реплики волнуют героя, это волнение передается и читателю. Ольга девушка с идеей. Она хочет жить свежо, не прозябать, как другие, а внести в любое действие высокий смысл. Ближайшая ее цель - Обломов. И она заставляет его ворочаться. Обломов вдруг молодеет на глазах. Халат сброшен, как ржавый доспех. Дон Кихот недеяния и созерцательности как будто "излечился", и его Санчо Панса с лохматыми бакенбардами распускает слухи о скорой женитьбе господина. С призраками прошлого покончено. "Боже мой! Как хорошо жить на свете!" - восклицает автор вместе с героем, не исключено, что в пику известной сентенции Гоголя. И читателю передается это ощущение счастья и полноты. И причина всего этого - Ольга. Скорее даже дух женщины, идея женственности, то, что психоаналитик Юнг называл анима. "Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже; она взглянет ему своими светлыми глазами в лицо…" Женщина призывает мужчину жить. И тот "ездил даже к архитектору. Вскоре на маленьком столике у него расположен был план дома, сада. Дом семейный, просторный, с двумя балконами".
Апофеоз любовных отношений - в сцене "лунатизма любви". Аллея томится перед грозой, природа волнуется, и женщина здесь сливается с ней, выступает как часть ее; и тяжелые облака разряжаются ее слезами. Здесь Обломов особенно жалок и смешон. Трусливо бормочет, что лучше пойти домой. Он не отвечает на зов женщины-природы. Впору засомневаться в его мужественности.
…Или все-таки созерцатель из притчи в этом кружении не потерял голову? Кто же в конце концов Обломов, мудрец или трус? Ведь и он мечтал о любви, ждал "патетической страсти", ему "на первом плане всегда грезилась женщина как жена и иногда - как любовница". А когда она пришла, вдруг начал юлить, отступать, уклоняться.
Но вот, может быть, в чем разгадка: женщина была у него воплощением "целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя". Мечтаемый образ представлялся ему "как сам покой".