Ольга покоя ему не сулила. Обломов подозревал, что после этого фейерверка у него останутся только опаленные волосы. "Оглушение, ослепление и опаленные волосы!" И скорее всего был прав.
Вообще в нежелании делать выбор можно увидеть стремление к абсолютной свободе. Чем нас так манит будущее, спрашивал Бергсон, и отвечал: свободой, возможностью выбора. Илья Ильич на своем диване возлежал словно у истока всех дел и решений, будущее для него всегда было открыто. Он мог сделать карьеру, заняться, пожалуй, писательством, или уехать в деревню. Надо было только решительно попасть ногами в тапки - и действовать. Но… а зачем? Что дальше?., "…вечная беготня взапуски, вечная игра деревянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки… Ежедневная пустая перетасовка дней!" И Ольга как воронка затянет его в эту мелкую суету. Не он ей сужден. И ему нужна другая женщина.
Другая женщина и оказалась случайно поблизости. Хозяйка дома, где ему пришлось снять комнаты после переезда со старого места, Агафья Матвеевна Пшеницына. Чудесное изобильное имя. И вот эту женщину мы уже хорошо видим, эфемерная кисть художника оплотняется, краски густеют. То, что Обломов искал - само собой нашлось. Это уже вполне рубенсовская модель. Фламандские художники итальянским Венерам предпочли отечественных красавиц - пышных, широкобедрых, дебелых, пишет Дмитриева в "Краткой истории искусств" и приводит следующее соображение самого Рубенса на этот счет: "…в наш век, полный заблуждений, мы слишком далеки от того, чтобы создать нечто им подобное… так как большинство людей упражняют свои тела лишь в питье и обильной еде". Белотелая Пшеницына с выразительными голыми локтями и своей усмешкой была настоящей царицей всяческих съестных припасов, специй и блюд. Описания ее запасов и кухни вызывают ассоциации с "Гаргантюа и Пантагрюэлем". Можно подумать, она готовила на целый дворец. В строках, посвященных этой женщине, особенно заметен "красноватый подмалевок". Ну, да, и комментаторы сообщают, что отчество этой женщины такое же, как и у матери самого Гончарова. И имя созвучное: Авдотья - Агафья. Агафья Матвеевна самозабвенно и молчаливо любит своего барина, закладывает свои украшения, когда положение Обломова стало критическим в финансовом смысле. Чутко ухаживает за ним во время болезни. Штольц, заехав внезапно к Обломову, поражен, он бросает брезгливые реплики… А Илья Ильич покоен и как будто доволен.
Так вот, какая женщина была ему нужна? Скорее мать, чем жена.
Георгий Гачев рассуждая о русском Эросе, вспоминает Пушкинский отрывок "Гости съезжались на дачу", разговор на балконе двух мужчин, один из которых спрашивал: "…знаете ли вы, как одна иностранка изъясняла мне строгость и чистоту петербургских нравов? Она уверяла, что для любовных приключений наши зимние ночи слишком холодны, а летние слишком светлы". Можно сделать вывод, что русский Эрос прохладный и светлый. "И, войдя с морозцу, пишет Гачев, не бабы хочется, а водочки выпить - внутренность обжечь, а не кожу потереть. Душа-то глубоко затаилась, в комок сжалась…".
Изгнать Эрос вовсе или хотя бы вытеснить его в дальний угол, да и жить светло и чисто, - таково стремление обитателей русского Космоса, по Гачеву. И случай Обломова как будто подтверждает эти наблюдения. Недаром, кстати, Обломов в молодости мечтает о женщине как о жене, и только изредка - как о любовнице.
"Но тем катастрофичнее наплывы и взрывы Эроса…", замечает Гачев.
Следующий роман Гончарова - как раз об этом.
Надо признать, что в "Обломове" наш Диоген отыскал именно Обломова, хотя автора и хвалили за обрисовку женских характеров. Но вполне живой там персонаж-женщина - это Пшеницына. Ее ли искал Диоген? Пафос Обломова - "утонуть в раздумье", и это, кстати, его характерная черта: он начинает деятельно мыслить, как вдруг посреди этого практического размышления замирает, словно околдованная птица на лету, - и камнем падает в воды созерцания. Удивительная особенность. Яркий пример одного из четырех типов, на которые делил всех людей еще Аристотель: созерцатели, деятели, слуги, рабы. Одной из причин охлаждения отношений с Ольгой можно назвать и эту, высказанную во внутреннем монологе Ильей Ильичом: "как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье!" Но и подавно такой потребности и даже способности нет у Пшеницыной: "Она тупо слушала, ровно мигая глазами".
Нет, поиск еще не окончен.
Насчет "Обрыва" Гончаров говорил, что главный герой Борис Райский это в известном смысле сын Обломова. Тут уместно вспомнить, что некий литератор Л. Ф. Привольский еще при жизни Гончарова тиснул роман "Внук Обломова". Еще одно свидетельство о популярности оригинала, подкрепляющее к тому же нашу метафору Обломова - Дон Кихота. Правда, испанский вариант событий был много хуже: это был откровенный подлог - продолжение истории хитроумного идальго, о чем во второй книге узнают сами герои. И раз уж речь об этом: Дон Кихот был воспринят как архетипический персонаж. Таков же и Обломов, равных ему нет в русской литературе.
Борис Райский мало похож на Обломова, да и вообще не похож. Даже его имя звучит по-другому: резко, напористо. Роднит его с Ильей Ильичом разве что происхождение и нежелание вникать в практические вопросы. Едва приехав в имение, где живут его родственницы престарелая Татьяна Марковна и девушки Марфенька и Вера, он уже дарит землю и дом двоюродным сестрам, а крестьян хочет отпустить на волю. Этот петербургский то ли живописец, то ли литератор временами карикатурен: много дергается, егозит, как великовозрастное дитя, превозносит страсти, ищет драмы. Позже одна из сестриц припечатает его сравнением с лисой. А сам-то он аттестует себя как "первый партизан и рыцарь" свободы. И даже свободной любви. Ну, да, о чем еще говорить с двумя девицами? Райский вполне оправдывает свою фамилию тем, что действует как змий искуситель. Конечно, сам Райский так не считает: он не искушает, а пробуждает, и жаждет свободы, и поклоняется красоте - и трещит как балаболка. Нет, ему явно недостает хорошей тяжести Обломова. Райского можно охарактеризовать как немного спятившего Штольца.
Что ж, тем сочнее и естественнее выглядят женщины этого заволжского мира: бабушка Татьяна Марковна и две сестры.
С одной из сестер, Марфенькой, Райский, только что приехавший из Петербурга, сразу сталкивается во дворе, его - и наш, читательский - взгляд сначала пробирается среди кадок "с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и различными цветами", и вот в лучах утреннего солнца девушка с косой, "с легкой тенью загара", круглолицая кормит кур. Описание девушки очень живо, здесь уже не Рубенс, а отечественные художники вспоминаются, например, Венецианов. После утомительной петербургской части эта сцена распахивает перед нами совершенно другой мир. Краски его звучат и пахнут. Воробьи мелькают перед носом Райского, голуби хлопают крыльями, "точно ладонями", девушка исчезает, и уже бабушка торопится к нему, "объятия растворяются".
И эти объятия мы будем ощущать на протяжении всего романа. Можно сказать, что это самый уютный роман нашей литературы. Покидать его пределы не хочется. Впрочем, "уютный", пожалуй, не совсем точный и удачный эпитет.
Повествование с появлением еще одной сестры, странноватой и загадочной Веры, вокруг которой сразу же возникает аура тайны, даже книгу она не хочет показать любопытному Райскому, прячет в шкаф, держит в напряжении, всё написанное буквально пронизывают токи. Мы оказываемся не только в объятиях мудрой бабушки Татьяны Марковны, но и в эпицентре главных событий женской души. Роман напитан энергиями анимы. Здесь и "лунатизм любви" предыдущего романа, и разнообразные лики и гримасы страсти, лукавство, хищность, страхи и свет. Райский говорит, что в Вере есть спирт. И он обжигает и пьянит самого Райского и читателя (споря с репликой Гачева). Мучительное опьянение. Таково воздействие анимы. И уже фонарь Диогена заправлен и не Платоновым маслом, а этим спиртом.
Все внимание приковано к Вере. Она является как русалка со дна Волги. У нее подруга за рекой, у которой Вера подолгу гостит. Но и в обычные дни куда-то пропадает и возвращается "с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей". Загадка всего обольстительней! Райский, получивший отказ у Марфеньки, влюбляется в эту загадку и тщится ее разрешить. Очень скоро его любовь оборачивается "какою-то враждебною, разжигающею мозг болью".