Греческий киник является в третьем романе Гончарова: "Еще опыт… один разговор, и я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем "человека" - я ищу женщины…" Этот новый Диоген - сейчас он выступает под именем Бориса Райского - прибыл из Петербурга в глушь волжскую, чтобы осветить "картину вялого сна, вялой жизни". Скучающий барин поехал на родину так… развеяться, позабыть свежую неудачу: пассия предпочла ему заезжего итальянца. Но "фонарь" тут же вспыхнул: в родовом имении на берегу Волги, среди трав и цветов и пения птиц жили две девушки, Марфа и Вера. Скуки как не бывало. Пушкин обо всем этом навечно уже сказал в стихотворении про зиму и тоску деревенского захолустья, мгновенно преображенного гостями:
Нежданная семья: старушка, две девицы
(Две белокурые, две стройные сестрицы)
И вот:
Как оживляется глухая сторона!
Как жизнь, о боже мой, становится полна!
Марфенька и Вера тоже были сестрами. И первая была светловолоса, а другая, правда, темная, чем-то напоминающая "Девушку у пруда" Нестерова: "Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный. Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы темные, с каштановым отливом…". Была при девушках и старушка, ее все называли бабушкой, Татьяной Марковной. И дух русской глуши все тот же:
Иду в гостиную; там слышу разговор
О близких выборах, о сахарном заводе;
Хозяйка хмурится в подобие погоде,
Стальными спицами проворно шевеля,
Иль про червонного гадает короля.
И лирический герой то берется за книгу и оставляет ее, то начинает сочинять и все забрасывает. Стихотворение Пушкина, которого, кстати, Гончаров два раза сам видел, однажды в университете, другой раз в театре, и всю жизнь боготворил, стихотворение это кажется программным для романа. Борис Райский тоже не чужд искусствам, сочиняет роман и пишет красками и то хватается за кисть, то принимается за дневники и записки для романа.
И дальше все то же: "и дружный смех, и песни вечерком, / И вальсы резвые, и шепот за столом, / И взоры томные, и ветреные речи, / На узкой лестнице замедленные встречи". И наконец "дева в сумерки выходит на крыльцо". Правда, гончаровская дева выходит на обрыв. И на этом совпадения как будто кончаются.
Перед героями распахивается бездна. Ее-то и пытался высветить до дна новый Диоген, изведать "все образы страсти", как замечал сам автор. Тут впору обратиться к предтече. Античные реминисценции, раскиданные по всему роману, сами к этому подталкивают. Хотя именно этот источник ни разу и не упомянут. Но фонарь нового Диогена явно заправлен Платоновым маслом. Этот свет уже вспыхивал ярко среди пирующих греков, сообщение о котором так и называется "Пир". "Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь", - эта цитата из первой речи на пире могла бы стать эпиграфом к "Обрыву", да и, пожалуй, ко всем романам Гончарова.
В самом деле, фонарь Диогена зажегся резким и каким-то лихорадочным, "лающим" светом уже в первой книге Ивана Александровича, которая вся построена на диалогической основе, что вновь заставляет вспомнить Платона, его удивительные и всегда живые диалоги. "Обыкновенная история" - классический роман воспитания. Провинциальный племянник является к дяде в Петербург. Племянник прекраснодушен, романтичен, бросается с объятиями и излияниями и только что не тявкает и не взвизгивает по-щенячьи, - а так и кажется, что он потряхивает длинными ушами. Дядя усердно окатывает его ушатами трезвомыслия.
"- Ах, дядюшка! - сказал Александр, - как мне благодарить вас за эту заботливость?
И он опять вскочил с места с намерением словом и делом доказать свою признательность.
- Тише, тише, не трогай! - заговорил дядя, - бритвы преострые, того и гляди, обрежешься сам и меня обрежешь".
Дядя-прагматик в этой фразе дал сжатый конспект всего последующего. Племянник "порежется" и дяде немного достанется. Но ничто уже не могло погасить разгорающийся фитилек. Провинциал Александр Адуев скоро влюбляется, разумеется, насмерть, до гробовой доски, с байроническим замахом, и Нева, через которую возят его к возлюбленной на дачу, вот-вот закипит. Отсветы Диогенова фонаря показывают нам первый лик этой любви. Наденька - ничего особенного, избитый набор определений, увидеть ее довольно трудно. А вот лицо самого влюбленного представить легче, благодаря реплике его дяди - Петра Адуева.
"- Вы ничего не замечаете в моем лице? - спросил он.
- Что-то глуповато… Постой-ка… Ты влюблен? - сказал Петр Иванович".
Вообще надо признать, что все действующие лица первого романа Гончарова довольно прозрачны, окружающая обстановка - призрачна. Здесь еще нет той густоты красок, что позволила одному из критиков назвать стиль Гончарова "фламандским". Но чувство юноши, вступающего в большую жизнь, передано очень живо. Он удивляется, негодует, пытается анализировать, разочаровывается, любит. Первая любовь Александра Адуева в Петербурге - к Наденьке Любецкой (так!). Герой буквально пьян, он то плачет, то смеется, мечется, мечтает наяву. Его Наденьку будто уже овеяла своим магическим жестом Афина, - из "Илиады" и "Одиссеи" мы помним, как это происходило: герои становились выше, белее, глаза у них делались лучистее и т. д.
Вот и Наденька Любецкая у Александра Адуева выступает преображенной, ее суждения блестят "светлым умом", она глубоко понимает жизнь, и голос у нее "голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот голос прозвучит признанием… нет выше блаженства на земле! Дядюшка!" И поневоле начинаешь верить, что произойдут тектонические сдвиги от этого голоса, а пока лишь качается этажерка, с которой слетает алебастровый бюстик Софокла или Эсхила - и расшибается вдребезги. Тени древних греков мелькают то тут, то там. На то и фонарь Диогена в поднятой руке. Иногда огонек его колеблется от смеха - нашего, читательского.
"- Поцелуй Наденьки! о, какая высокая, небесная награда! - почти заревел Александр.
- Небесная!
- Что же - материальная, земная, по-вашему?"
Дядя в "Обыкновенной истории" выступает в роли мантинеянки Диотимы, посвящавшей в свое время Сократа в премудрости любви. Только житель северной Пальмиры Петр Адуев выстраивает свою иерархию красоты и любви, которую можно было бы назвать Антидиотимой. Вспомним, что услышал Сократ от Диотимы, "женщины очень сведущей". Она начертала путь истинной любви. И он начинается "с устремления к прекрасным телам в молодости"; полюбив "одно какое-то тело" неофит вдруг поймет, что "красота одного тела родственна красоте любого другого" и уже начнет "любить все прекрасные тела"; следующий шаг в понимании, что красота души выше, чем красота тела; следующая ступенька - любовь к красоте нравов, наук, мудрости, мысли.
"Теперь, - сказала Диотима, - постарайся слушать меня как можно внимательнее". И возвела Сократа на верхнюю ступеньку этой древней лестницы Эрота, где можно созерцать прекрасное "не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное".
А вот учение Петра Адуева. Он уверяет племянника, что любовь быстро оборачивается привычкой, и большая глупость видеть в ней глубины и тайны и верить в ее вечность; любовь должна быть разумной, то есть мужчина должен тщательно выбирать себе спутницу…
"- Искать, выбирать! - с изумлением сказал Александр.
- Да, выбирать. Поэтому-то и не советую жениться, когда влюбляешься. Ведь любовь пройдет - это уж пошлая истина".