Я же поэтому говорила: "гони ты его". Не ещё почему… От людей уже стыдно. Куда ни зайдёшь, про него одного везде толкуют. И смеются: "Город сказал, Город ораторствовал, Город приходил, Город в магазине кого-то митинговал…" Отправь ты его, откуда он приехал! А то как бы и у нас беда в доме не стряслась… Ой, стукнет его Витёк – и сядет… Ты что, тюрьмы своему сыну хочешь? Витёк его терпеть не станет, точно говорю!.. Гони! Пока не поздно!
Нина смолкла и теперь сосредоточенно размышляла о чём-то, стоя над матерью. Та, ползая на четвереньках, уже срезала лезвием полоску меха с гладкой стороны, по намыленной тонкой черте, и задерживала дыхание от усердия – чтобы пальцы не дрогнули невзначай.
– А ты не бойся, Нин, – успокоила её Бронислава, разводя разрезанную кожу в стороны и легко разнимая мех. – Оно же по-разному бывает. Вон, парень-то у Зуевых, без всяких приезжих в тюрьму сел. В город как уехал, так полгорода там вдребезги разнёс. Сколько богатых магазинов раскурочил! И кто ему теперь виноватый, что он сел? Зуеву нашему?..
– Так он же для кого грабил? – села Нина на половик, у печки. – Он, Зуй, у богатых забирал, в бедные дворы узлы с одеждой по ночам кидал. Деньги-то по карманам в одежду эту рассовывал. Для людей для бедных. Справедливость Зуй наводил! Все говорят.
– Ну и сам, передают, не плохо поживал, – отмахнулась Бронислава. – По ресторанам-то как гулял! С песнями да с плясками-трясками! Не больно праведник большой… А дедушке его кто виноватый был? Кто?!. Сроду варнаки – эти Зуевы. Что Зуевы, что Тетёркины – каторжаны были. Из века в век… С большой дороги вернутся, отсидятся – ага: щас опять верёвками подпояшутся. Ножики за пазуху и айда на большие дороги. Ты уж наших тоже лишнего-то не защищай. По ним, по дорогам, не одни ведь только виноватые ездят. А и не виноватые ни в чём, ни перед кем, небось, под ножи тоже попадают.
– Ну, своих-то здесь на тыщу вёрст никто не трогал. Никогда! – возразила Нина с обидой. – А чужие – пускай боятся. И десятой дорогой нас объезжают. Мы же целей будем.
Бронислава тем временем взяла приготовленную иглу с коричневой ниткой. Но вскрикнула на первом же стежке.
– Батюшки-светы! Гляди-ка, под ноготь ушко-то себе загнала, – разглядывала она большой палец с наливающейся алой каплей. – Больно что-то, ломит прямо до локтя.
– …Нет, хоть как, а тулку я от Антона – спрячу! От греха подальше. Пока этот здесь, – решила Нина, не сводя взгляда с капли. – За Антона я что-то боюсь. Как бы он правда не пальнул. По Городу-то. Из двух стволов… Возмущается сильно Антон. Каждый день.
– А и спрячь! – охотно согласилась Бронислава, посасывая палец, чтоб скорее зажил. – Он спокойный-то спокойный, Антон. Да мало ли? Все они у нас спокойные. Пока не схлестнутся… Наша тулка, старая, в сундуке спрятана, в чулане, он про неё не знает. А эту, кормачовскую, спрячь, конечно. Что ж теперь!.. Под сено вон засунь. Под низ самый. Небось и под сеном не испортится. Смажь только получше, из маслёнки отцовой. Да не разбирай ружьё-то! Ты его потом сама – и не соберёшь. А так: прям в дырки прыскай. Как из клизмочки. Там дырки есть, с блошиный глазок. В них… Оно, масло, само потом по суставам-то по железным разойдётся.
Они помолчали.
– А то гляди – сама бы я смазала! – подняла голову Бронислава. – Без Антона разобрала бы вон, на кухонном столе. Да собрала бы. Там хитрого нету.
– Смажу как-нибудь, – повеселела Нина. – Отец меня, маленькую, хорошо учил, да тётка Матрёна. Я помню, как… Ещё в газету оберну, тулку. Вон, в "Советскую Россию". И в одеяло старое… Правда что, спрячу от греха. А то прямо сердце жмёт, и всё тут! Схватятся, думаю, не сегодня-завтра. На ровном месте.
Бронислава тоже села на половик, вытянула уставшие ноги. Часы громко стучали в тишине.
– Ничего, он – без зла. Викентий… Он с норовом, да боязливый, уж я это вижу… У него в голове мир вывернулся только по-западному, наизнанку. И мысли от этого шиворот-навыворот скачут, – говорила Бронислава с улыбкой. – А вот как пообвыкнет, прямой разум к нему тогда и вернётся… Притрётся он, никуда не денется. Может, и не хуже наших станет. Город-то наш.
Они обе посмотрели на притихшего Кешу.
– Незнай-незнай, – со вздохом ответила Нина. – Слабо верится что-то…
[[[* * *]]]
Утром Кеша примерял перешитый полушубок. Долго, с любопытством, изучал себя в зеркале:
– Хм, вполне. Теплынь! На мне вообще-то всё хорошо выглядит, – и оглянулся.
Бронислава сидела на кровати, смотрела на Кешу с улыбкой. Глаза у Брониславы были покрасневшие – шить она закончила только под утро. Кеша смутился, глядя на её состарившееся лицо, подошёл, не зная, что и как сказать, погладил её неприбранные волосы, уже седеющие с висков.
Она опустила голову ниже, глядя в пол покорно и грустно и пряча за спину правую руку. Большой палец был некрасиво исколот иглой. Он опух и болел. А куда подевался напёрсток, она так и не вспомнила ночью.
Кеша тоже чего-то застеснялся, сердито прокашлялся.
– Снег почищу. Лопата в сенях? – спросил он, отворачиваясь и хмурясь.
Потом Бронислава резала на деревянном кружке морковь для борща, громко стучала ножом, выглядывала в окошко, и ей было смешно и хорошо видеть, как он вырубает широкой деревянной лопатой снежные кубы и неумело, с натугой, откидывает их в сторону.
Половицы в сенях тяжело заскрипели, кто-то несильно ударил кулаком в дверь.
– Заходи, не бойся! – крикнула Бронислава. – Без стеснения давай!
Появилась Зина в наспех завязанном шерстяном платке.
– Ух, уморилася, – поёжилась она с мороза. – Настиралася, устала. А жарко у вас! Ну, натопили… Крым что-то крымский развели.
– Грейся, садись.
– Гляди-ка, фатеран твой чего делает! – засмеялась Зина, махнув рукой в сторону окна. – Прям бульдозер без бензину.
– Расписались мы, – похвалилась Бронислава.
– С фатераном-то? Слыхала. Ох, намучилась я с ними в позапрошлом году! Помнишь, восьмерых-то из СПТУ пускала? Им зимой за восемь километров ходить сюда из Озёрок далеко было. И веришь-нет? Ночью впотьмах бывало до ветру не доберуся. Куда ни ступлю, фатеран лежит. И то один под ногой охнет, то другой под ногой крякнет… А на длинного-то самого ночью как упала – запуталась в длинном-то, везде он по полу распластался, как удав какой, что ль, не знаю. Так лбы у нас и треснулись друг об дружку, Броньк! Как два яйца на пасху. Вот, сидим утром оба с шишками, с фатераном-то с этим, за одним столом. Он, как моя копия – и я, как его копия… Копия с Прокопия. Породнилися… Так ты, значит, у нас взаправди замужем? Что-то больно скоро сошлись.
– А иначе удачи не видать! – с вызовом ответила Бронислава. И нарочно сильно и весело постучала по доске, сбрасывая в кипящую кастрюлю нарезанную морковь.
Зинаида уселась на табурет, откинула платок. Сказала скучным голосом:
– Слышь, Броньк, чего Козин-то говорит?
– Это приезжий, что ль? – насторожилась Бронислава. – Который в клубе работает?
– Ну, в ДэКа. Он этого… твоего-то, оказывается, ещё по городу знает. Всем там, говорит, твой-то – известный… Говорит, забулдыга забулдыгой! У пивной, говорит, всё по двадцать копеек сшибал. Сроду, говорит, неодетый, небритый. А на работу его нигде не берут – руками-ногами от него отпихиваются, да. Вот, истину говорю, слово в слово!..
Бронислава смотрела в Зинино лицо, расплывающееся в улыбке, и молчала.
– Козин-то знаешь, чего пророчит? Обдерёт он её – это тебя, значит, как волк кобылу. И оставит он, говорит, от неё – хвост да гриву! – вдохновенно излагала Зина. – …Всё, говорит, пьяненький везде мотался, с воротником поднятым. Шаромыга! Его, говорит, ни одна баба не держала… А я говорю, может, и прибьётся к одному месту, да и жить будут. Оно же как на свете-то? Всё бывает: и жук мычит – и бык летает.
– Это ты Козину сказала? Про "жук мычит"? Иль кому?.. Про "бык-то летает"?
– Н-нет… Я с ним, Броньк, разговоры никакие не разговаривала, врать не буду. А народ – всё слыхал!.. Это я сама себе так говорю: может, мол, прибьётся.
– Пришла-то чего? – беспечно спросила Бронислава.
– …А-а?
– Пришла-то чего, говорю?
– А уж и забыла… Дык, вот! Думаю – скажу! – растерялась Зина.
– Чего, Зинка, где услышишь, всё мне передавай! Поняла? – приободрила соседку Бронислава.
– Ага! – развернулась к выходу Зина. – Скажу. Я скажу! Я всё, Броньк, скажу. Ты даже капли не переживай.
Зина ушла, не прикрыв, как следует, дверь.
– Говори-говори, – пробормотала Бронислава и хлопнула отошедшей дверью как следует. – Кочерыжка пакостная.
[[[* * *]]]
Она снова встала у окна, прислонившись лбом к влажному от тепла стеклу. Зинаида уже разговаривала с Кешей, размахивая руками и воровато оглядываясь на окна. Бронислава погрозила ей в окно кулаком. Потом походила по комнате – и выскочила во двор, не переобувшись, в тапочках на босу ногу.
– Ну, до свиданьица, пошла я, – заторопилась Зина. – Вот, всё толковала с ним, с фатераном-то с твоим. Спрашивала: и когда этот мороз кончится? А он и не понимает про морозы-то никого! Прям, пенёк с глазами, Город-то твой… Ну, мы, может, тоже кой в чём дураки. Бывает! Жук да бык… Да…
Бронислава смолчала. Она смотрела вслед зининым торопливым шажкам и, разгорячённая, не мёрзла в лёгком своём халате, плохо сходившемся на груди.
Кеша выдернул лопату из снега, поставил её к стене. Оглядел Брониславу как постороннюю, с недобрым мужским любопытством. Бронислава не шевелилась на ледяном ветру.
– К Козину схожу, – помрачнев, сказал он.
– Иди, – кивнула Бронислава и отвернулась.
Он обошёл её, стоящую на тропе, через сугроб, глубоко проваливаясь в снег, потом зашагал, кособоко вздёрнув одно плечо.