Она сбросила плащ в прихожей, он подхватил его, вместе со своим нацепил на вешалку и тут же, в прихожей, поймал ее, привлек к себе и принялся целовать, зацеловывать, а потом на руках понес в комнату и, не давая ей перевести дух, осмотреться, опомниться, начал раздевать нетерпеливыми руками - снял зеленое короткое платьице с золочеными пуговками, колготки, голубенькие трусики… пока не осталась на ней одна только тоненькая золотая цепочка (его подарок) - "ты лохматишь меня, сумасшедший!" - а он наклонился и, лаская, целовал ее маленькие груди с набухшими сосками, потом живот, языком щекотал пупок и гладил упругие нежные ягодицы; он спрятал лицо между ее бедер: дурманящая теплота, невыносимое наслаждение, до стона, до обморока - и она впилась! - не больно ничуть! - ему в волосы и вздрагивала от ласк… он застонал, с мукой оторвавшись от нее, и стал, не помня себя, срывать с себя одежду, словно она вспыхнула на нем факелом - и они, голые, свалились на диван, обвиваясь ногами, руками, не отрывая губ от губ. Сладкая судорога пробежала по ее телу: она ойкнула, поджала ноги и приняла его целиком, руками касаясь его бедер, так что в каждое мгновение он был у нее в руках, в теплых, ласкающих ладошках; и пока блаженство накатывалось волнами - мир, вселенная, человечество с его бедами и надеждами, христами и мао-цзэдунами утратили всякое значение, слиняли, растворились в горячем головокружительном потоке… "Я мечтала об этом, когда болела", - шепнула она. "Я тоже… все время", - выдохнул он в ее раскрасневшееся лицо…
Он достал плед, чтобы накрыться, из бара принес бутылку армянского коньяка. Они грели рюмки в ладонях, попивали не спеша, кайфовали…
Наденька, наконец, осмотрелась. Комната была большая, светлая, с двумя окнами. Уважение внушал роскошный вишневый ковер во весь пол. Расстановка мебели не свидетельствовала о вкусе (конечно, хозяйки!); казалось, как внесли ее рабочие, как поставили, так она и осталась стоять до сих пор. Да и сама мебель - какая-то разнокалиберная. Слишком громоздкий письменный стол со старомодной грибообразной лампой, к которому вовсе не подходит легкое, крутящееся креслице… На столе валялись в огромном количестве газеты и книги; стоял телефон. Как только Наденька взглянула на него, он словно проснулся от ее взгляда и зазвонил. Неожиданный звонок в тихой квартире заставил ее вздрогнуть. Игорь не шевелился. Телефон звонил долго, терпеливо, потом оборвался на ползвонке, но не прошло и полминуты, как зазвонил снова.
- Черт возьми!
- Не надо, - попросила Наденька, - ну его!
- Затерзает он нас! - с раздражением выкрикнул Игорь. Он подошел к телефону:
- Я слушаю.
- Алло, Игорь? - Тесть говорил не "алле", а "алло"; выходило как-то очень некультурно. Только теперь до Игоря дошло, что тестю он так позвонить и не собрался.
- Я, Александр Иванович, - сказал Игорь без особого подъема. - Да, только что вошел. Еще в лифте слышал… Да-да, конечно, это очень толковый человек (о Стаднюке). Все прошло замечательно! Спасибо! Большое спасибо!.. Ужинать?
- Да, давай приезжай, - гудела трубка. - У тебя машина бегает? Ну вот, садись и приезжай. Или хочешь, Григория пришлю? Он еще не уехал в гараж.
- Я не смогу приехать, Александр Иванович.
- Что значит "не смогу"? Я из буфета клубнику принес - небось, в этом году еще не ел… болгарскую! Круу-у-пная, зараза! и пахнет…
Голый Игорь нетерпеливо поворачивался на кресле из стороны в сторону, поигрывая коньячной рюмкой.
- Давай-давай, - настаивал тесть. - Сегодня футбол по телевизору, вместе посмотрим.
- Александр Иванович! - взмолился Игорь. - Мне… мне, у меня срочная работа: мне нужно статью одну по рабочему движению рецензировать к завтрашнему дню.
- Ага! - засмеялась Наденька, с дивана грозя пальцем Игорю. - Это теперь называется - рецензировать статью по рабочему движению.
Игорь приложил палец ко рту: тс! - и подмигнул ей. А тесть томился от одиночества в тишине пятикомнатных апартаментов.
- Да пошли ты ее к черту! Приходи, побалуемся коньячком… я знаю, ты любишь!
- Александр Иванович, не соблазняйте, с меня голову снимут!
- А может быть, статья у тебя того… блондинка? - с шутливым подозрением осведомился тесть. Игорю стало не по себе. Не нагрянул бы сюда на ревизию!
- Александр Иванович! - обиженно воскликнул он, и сам подивился, сколь естественной вышла у него обида.
- Ну работай, черт с тобой! Сам съем всю клубнику, - сказал тесть, вешая трубку.
- Уф! Отпустил с миром. - Игорь перевел дух. - Вот ведь зануда! Не угадали, Александр Иванович, скорее шатенка!
- Кто?
- Аноним. - Игорь усмехнулся. - Это я для тестя определение нашел: аноним.
- Почему аноним?
- А очень просто, - сказал Игорь, забираясь под плед к Наденьке. - Как в лотерее выигрывает аноним. Как когда-то Стаханов. Разве в том было дело, что он выполнил сто своих норм? Не говоря уж о том, что это не производство, а полный бардак, когда можно лишнюю сотню норм выполнить… Просто попался под горячую руку, потребовался - и стал Стахановым. Так и тесть мой - потребовался, после окончания какого-то вшивого техникума. Он даже, наверное, сначала не понимал, что происходит. Он просто шел, глядя прямо перед собой круглыми, преданными глазами, а перст судьбы указывал вдруг на него, и его вызывали в отдел кадров или в партком. А вокруг люди с такими же преданными глазами, свои парни в доску, оставались в дураках. СЛУЧАЙ! И сначала его вызывали даже не в кабинеты, не наследил бы там, а просто в большую комнату к одному из столов. Это позже пошли кабинеты, которые становились все краше и краше, а секретарши - все приветливее и приветливее к нему. Наконец, перст судьбы еще раз не указал на него - правда, к этому времени он, видимо, умишко накопил и научился нравиться, - и он плюхнулся в кожаное кресло, обрел свою собственную секретаршу, очутился в кабинете с державным, многопудовым сейфом, с комнатой для отдыха сбоку, с телевизором, с пальмой в кадке и с могущественным пресс-папье на столе - символом его могущества, - которым так удобно проламывать подчиненным головы… И тогда он подумал: "Я был создан для руководства людьми"…
- Ты не любишь его?
Он посмотрел на нее недоуменно и, не отвечая на вопрос, сказал:
- С тобой я вырываюсь из-под его власти… С тобой я чувствую себя, - он смутился, - свободным.
- Свобода - это осознанная необходимость, - торжественно объявила Наденька.
- Не смейся! - чуть ли не с мольбой в голосе воскликнул Игорь. - Я же серьезно. Я никому не рассказывал о тесте… Нет, это лотерея, - помолчав, вздохнул он. - Ему нельзя подражать… Можно повторить те же движения - и вытащить проигрышный билет. Сейчас другое время, когда всесильным стал не случай, а вульгарный блат. Он превращает деньги в бумажки, открывает любые двери, заставляет людей улыбаться, кланяться, потеть, бояться, он изменяет втихомолку инструкции, правила и даже постановления, он все "нельзя" переправляет на "можно", все "запрещается" - на "милости просим".
- Это точно!.. И ты женился… - начала Наденька.
- Нет, - остановил ее Игорь, - здесь было не так все просто.
- Извини, я совсем не хочу…
- Ну почему? Если рассказывать, так рассказывать. Как я влюбился в дочку анонима, а я в самом деле в нее влюбился? - Я вернулся из армии, оттрубив законные три года, как пиявка впился в книги и протиснулся в университет. И вот однажды я прохожу мимо ее факультета - она училась рядом, в соседнем здании - и вдруг вижу: на улице останавливается черная сверкающая на зимнем солнце "чайка", и из нее выходит Танька в белой дубленке, отороченной мехом, и так небрежно - не нарочно, не напоказ небрежно, а просто каждодневным жестом - дверцей: шлеп! - и этот образ у меня в голове так и отпечатался: шлеп! - в голове пацана с Подмосковья, которого все детство отец ненавидел за хронические бронхиты, за кашель по ночам - я ему силы мешал восстанавливать, - и он кричал: "Прекрати кашлять, а не то придушу, щенок", - а когда пьяный был, то не выдерживал: как я в подушку ни старался тихо кашлять, вскакивал и стегал ремнем куда ни попадя, а если мать бросалась защищать меня, то и ей попадало, так что она не бросалась, а только выла…
Он замолчал; Наденька взглянула ему в лицо: оно было жестоким, злым.
- Я отомстил отцу - женился на Таньке. Он теперь тщеславится мной, подлец! Я к нему не езжу: ну, раз в два месяца… Он постарел ужасно, опустился, пить не может. Я не могу простить. Видишь, вон на виске шрам? - он скривил рот. - Папашин. А ты бы простила?
Наденька задумчиво гладила его по груди.
- Не знаю… Мой папаша бросил маму, когда я пошла в первый класс, и больше не появлялся. Но он и до этого почти с нами не жил. Он был каким-то вечным командировочным, и я запомнила его вместе с огромным рыжим чемоданом в руке… так что для меня отцовство - это что-то такое чемоданное…
- Чемоданное! Чудачка же ты!.. Мне с тобой хорошо, - признался он, - и хочется говорить. Хотя потом, наверное, жалеть буду.
- Почему?
- Недопустимая слабость… а нужно буриться.
- Буриться?
- Ну пробиваться вперед, понимаешь?
- Ты пробьешься, я верю, - шептала Наденька, нежно играя его гениталиями.
Ласковые пальцы с крохотными коготками звали к новым весельям. И подсматривала лукаво… Ах ты, насмешница! Он одним махом сдернул плед, прикрывающий Наденьку, и набросился на нее: целовать, зацеловывать.
- Игорек, милый, любимый… - лепетала Наденька, оглушенная поцелуями, и щеки ее пунцовели, и жглись, и ласкались.
А когда, прервав на секунду свое движение в ней, он спросил очень тихо и очень по-доброму:
- Ты и сейчас боишься смерти?
Она ответила с легким счастливым смешком: