ВОСКРЕШЕНИЕ
Темнота. Тишина. Неясные фигуры. Это не Лондон, не комната в доме номер семнадцать на Гроувенор-сквер. И Ханна куда-то делась. Ничего, вернется.
- Добро пожаловать домой.
Голос в темноте. Надо мной кто-то склоняется.
Голос знакомый. Это Сильвия, и я тут же чувствую себя старой и немощной.
Даже веки совсем ослабли. От них нет никакого проку. Как пара истлевших занавесок.
- Вы так долго спали. Перепугали нас. Как вы себя чувствуете?
Беспомощной. Заброшенной. Выкинутой из времени.
- Пить хотите?
Наверное, я кивнула, потому что во рту оказывается соломинка. Я сосу воду. Тепловатую воду. Как знакомо.
Мне отчего-то грустно. Да нет, понятно, отчего. Весы качнулись, и я знаю, что будет дальше.
И снова суббота. С весенней ярмарки прошла неделя. С моего недомогания - тоже. Я в своей комнате, в кровати. Занавески открыты, и солнце золотит вересковую пустошь. Утро, птицы. Я жду гостя. Приходила Сильвия, привела меня в порядок. Усадила в подушки, что твою куклу, и аккуратно расправила одеяло на коленях. Ей хочется, чтобы я хорошо выглядела. Даже расчесала меня, добрая душа.
Стук в дверь.
Петли скрипят, Урсула просовывает голову в щель, убеждается, что я не сплю, улыбается. Сегодня она зачесала челку назад, открыв лицо. Небольшое круглое личико, которое мне почему-то очень нравится.
Урсула подходит к моей кровати и, склонив голову, рассматривает меня.
Какие же у нее глаза - темные, большие - словно на картине маслом!
- Как вы себя чувствуете? - повторяет она уже привычный мне вопрос.
- Гораздо лучше. Спасибо, что заглянули.
Урсула нетерпеливо качает головой - ни к чему тут глупые любезности.
- Я пришла бы раньше, если бы знала. Только вчера позвонила, и мне сказали.
- Даже хорошо, что не пришли. Ко мне трудно было пробиться. Дочь стояла на страже с тех пор, как мне стало плохо. Я здорово ее напугала.
- Я знаю. Встретила ее в фойе. - Урсула заговорщически улыбается. - Она велела мне вас не волновать.
- Не слушайтесь.
Она садится на стул около кровати, ставит сумку на пол.
- Как там фильм? - спрашиваю я. - Движется?
- Почти готов. Досняли финал, почти разобрались с закадровым звуком и саундтреком.
- Саундтрек… - повторяю я. Ну конечно. Трагедии в кино всегда разворачиваются под музыку.
- И что там за мелодии?
- Несколько песен двадцатых годов. Танцевальные мелодии и пианино. Грустное, загадочное, романтическое пианино, в стиле Тори Амос.
Наверное, у меня глупый вид, поэтому Урсула начинает перечислять композиторов, с которыми я должна быть знакома.
- Немного Дебюсси, немного Прокофьева.
- А Шопен?
- Шопен? - удивленно поднимает брови Урсула. - Нет. А нужно? - Она даже пугается. - Только не говорите мне, что кто-то из сестер страстно любил Шопена!
- Нет, - отвечаю я. - Шопена любил брат, Дэвид.
- Слава богу! Он не самый главный персонаж. Слишком рано погиб, чтобы всерьез повлиять на события.
Спорное утверждение. Впрочем, сейчас мне не до споров.
- И что у вас вышло? Хороший фильм?
Урсула прикусывает губу.
- Надеюсь, да. Думаю, что да. Боюсь, мне трудно оценить его объективно.
- Но хоть похоже на то, что вы задумали?
Она покачивает головой. Вздыхает.
- И да, и нет. Трудно объяснить. Когда я только начала снимать, он весь был у меня в голове, полный нерастраченной энергии. А теперь он снят - будто загнан в какие-то рамки.
- Наверное, так бывает с любым произведением.
Урсула кивает.
- Понимаете, я чувствую такую ответственность перед героями, перед всей их историей. Хотелось сделать все идеально.
- В мире мало идеального.
- Мало, - улыбнувшись, соглашается Урсула. - Иногда я боюсь, что я не тот человек, которому стоило браться за историю семьи Хартфорд. Вдруг я все перепутала? Я так мало знаю!
- Литтон Стрейчи как-то сказал, что неведение - главный инструмент историка.
Урсула непонимающе хмурится.
- Неведение - лучший советчик, - объясняю я. - Оно бесстрашно выбирает главное и отбрасывает лишнее.
- Хочешь испортить рассказ - сделай его правдивым, так что ли?
- Что-то в этом роде.
- Но ведь для биографии самое главное - правда.
- А что такое правда? - говорю я. Были бы силы - пожала бы плечами.
- То, что случилось на самом деле. - Урсула глядит на меня так, словно у меня окончательно съехала крыша. - Кому и знать, как не вам. Вы долгие годы раскапывали прошлое. Искали правду.
- Раскапывала. И ни разу не нашла. - Я медленно, но верно сползаю с подушек. Урсула замечает это и мягко поправляет меня. Я спешу продолжить, пока она не перебила. - Когда я была молодой, я хотела быть сыщиком.
- Серьезно? Служить в полиции? И почему передумали?
- Мне никогда не нравились полисмены.
- Да, это действительно проблема, - ухмыляется Урсула.
- Поэтому я пошла в археологи. Почти то же самое, если подумать.
- Только жертвы убиты гораздо раньше.
- Да.
- Эту мысль подсказала мне Агата Кристи. Верней, один из ее героев. Он сказал Эркюлю Пуаро: "Из вас вышел бы неплохой археолог, мистер Пуаро. У вас настоящий талант восстанавливать прошлое". Я читала это во время войны. Второй войны. К тому времени я была сыта по горло тайнами, но у одной из медсестер оказалась с собой книжка, а старые привычки долго живут.
Урсула улыбается и неожиданно встает.
- Ой, чуть не забыла. Хорошо, что вы мне напомнили. Я тут кое-что принесла. - Она ныряет в сумку и достает оттуда маленькую коробочку.
Размером с книгу, но гремит.
- Это кассета. Агата Кристи. - Урсула неуверенно пожимает плечами. - Я не знала, что вы сыты по горло тайнами.
- Не беспокойтесь, то была временная сытость, нескладная попытка забыть прошлое. Я снова увлеклась детективами, как только кончилась война.
Она указывает на плеер на прикроватном столике.
- Поставить вам кассету?
- Давайте, - командую я.
Она разрывает пластиковую упаковку, достает первую кассету и открывает магнитофон.
- Тут уже что-то стоит. - Урсула достает кассету - ту, что я сейчас пишу для Марка, - и показывает мне. - Это для него? Для вашего внука?
Я киваю.
- Положите ее на стол, пожалуйста. Я потом поставлю обратно.
Конечно, поставлю. Время мое подходит, и я это чувствую, мне надо закончить, пока оно не взяло надо мной верх.
- Слышно что-нибудь от него? - спрашивает Урсула.
- Пока нет.
- Услышите, - обещает она. - Обязательно.
У меня уже не осталось сил надеяться, но уверенность Урсулы так заразительна, что я киваю.
Она ставит вместо моей кассеты Агату Кристи и кладет магнитофон на место.
- Вот.
Вешает сумку на плечо. Значит, собирается уходить. Я дотягиваюсь до ее руки, и она поворачивается, сжимая мою. Такая нежная кожа.
- У меня к вам просьба, - говорю я. - Сделайте мне одолжение, пока Руфь…
- Конечно, - тут же откликается Урсула. - Что угодно. - Заметно, что ее разбирает любопытство, видно, в моем голосе звучит что-то необычное. - Что именно?
- Ривертон. Отвезите меня в Ривертон. Мне нужно его увидеть.
Урсула хмурится, сжимает губы. Я поймала ее на слове.
- Ну пожалуйста.
- Даже не знаю, Грейс. А что скажет Руфь?
- Она скажет: ни в коем случае. Потому я и попросила вас.
Урсула смотрит в стенку. Не знает, как выкрутиться.
- Может быть, лучше привезти вам то, что мы там наснимали? Я запишу на видео и…
- Нет, - твердо говорю я. - Мне надо съездить туда самой. И скорей. - Она все прячет глаза. - Как можно скорей.
Урсула поворачивает голову, и, еще до того, как она кивает, я понимаю, что мы договорились.
Я благодарно киваю в ответ и показываю глазами на кассету.
- А я ведь встречала ее однажды. Агату Кристи.
Это было в конце тысяча девятьсот двадцать второго. Тедди и Ханна принимали гостей у себя дома. Тедди и его отец вели какие-то дела с Арчибальдом Кристи, что-то по поводу изобретений.
В начале двадцатых годов у Лакстонов всегда было много гостей. Однако тот обед я запомнила особо по нескольким причинам. Во-первых, на нем присутствовала сама Агата Кристи. В то время она выпустила всего лишь одну книгу - "Загадочное происшествие в Стайлз", но Эркюль Пуаро тут же вытеснил Шерлока Холмса из моего сердца. Тот был другом детства, а этот стал частью нового мира.
В те дни у нас гостила Эммелин. Она приехала в Лондон на месяц. Ей уже исполнилось восемнадцать, и первый бал решили устроить здесь. Никаких разговоров о замужестве, как у Ханны, уже не было. Прошло всего-то навсего четыре года, а времена полностью изменились. Изменились и девушки. Они сбросили корсеты лишь для того, чтобы тут же нацепить на себя тяжкое ярмо диет. В моду вошли жеребячьи ноги, упругая грудь и гладко зачесанные волосы. Никто не шептал, прикрывая рот ладонью, и не кидал стыдливых взглядов. Девушки смеялись и выпивали, курили и ругались не хуже мальчишек. Талии на платьях стали низкими, сами платья - свободными, а нравы - еще свободней.