Осенний парк. Листья падают. Тишина. И вот вам, извольте слушать эту музыку… Как вам нравится этот Пуччини? Не хватает еще, чтоб я сыграл ей Баха!
Он нащупал в кармане плаща три билета - два трамвайных и один автобусный, - смял их в комок и незаметно проглотил. Надо было хоть чем-то унять голодные спазмы в желудке.
"Представляю, каково ей это слушать. Наверное, думает: с таким не соскучишься, проглотил эолову арфу и доволен".
Он остановился, доставая сигареты. Чиркнул - сера, вспыхнув, отлетела. О, черт! Чиркнул вторую спичку, поднес к сигарете и, закуривая, как в кадре, увидел ее ноги на дорожке. Она шла над огоньком спички в его ладонях, медленно уходила и что-то смущенно мурлыкала себе под нос. В руке она держала кленовые листья. Это была их вторая встреча, и первая вот так - один на один.
Он еще ни разу не видел ее со спины. Хороша! Очень тоненькая, с красивыми ногами в кожаных сапожках на каблучках-шпильках, в легком стеганом пальтеце. А эти ничем не прикрытые волосы - черные, коротко стриженные. Очень идет ей эта стрижка. Как мальчик, совсем как мальчик-казачок. Но столько женственности!
Курил и медленно шел за ней. "Только б прекратилась эта идиотская музыка! Совсем она смущена". Ждал.
Вот сейчас обернется, вот сейчас…
Подождал и весело позвал:
- Галчонок!
Она повернулась.
Не выносил красивых имен и еще ни разу не назвал ее по имени. Все называл своими именами. Вот как сейчас - Галчонок.
Он шел, она улыбалась, ждала.
Месяц назад, в первую их встречу, он шутя назвал ее большеротым галчонком. Наклонился к ней (она сидела в кресле, курила и смеялась) и сказал:
- А знаешь, ты совсем большеротый галчонок!
Он медленно шел, она улыбалась, ждала.
Тогда она не обиделась, а широко улыбнулась, потому что и в компании было весело, и он как-то хорошо это сказал, словно позвал ее, вот как сейчас.
Она смотрела.
И опять он курит… Худой, одетый небрежно. В расстегнутом плаще. Серые волосы, лишенные блеска, еще тогда, в первую встречу, показались ей мертвыми. И лицо болезненное, с синевой под глазами и на висках, и даже у носа, на переносице, - голубизна. Она еще тогда подумала, что с закрытыми глазами его лицо, наверное, напоминает лицо мертвого. Но глаза! Глаза удивительно живые! И, кажется, никогда не закрываются.
Остроносый, гладко выбритый, в поношенном плаще, он шел и декламировал Рильке. И она подумала, что ему пошел бы парик, но не разлапистый парик Людовика XIV с буклями по плечам, а скромный - Ломоносова, Дидро или… Моцарта. Да, именно Моцарта. И сразу представила его на дорожке с тростью.
Небрежно одетый ею в костюм XVIII века, он шел и курил "Шипку".
- Слушай, - сказала она, когда он подошел и стряхнул ей под ноги пепел, - я не знаю, как мне принимать твой эпитет "большеротый". С Галчонком я примирилась, но с этим… - Она взяла его под руку. Красивый рот ее улыбался. - Ты все-таки меня оскорбляешь.
- А разве я виноват? Именно такой ты мне нравишься, - сказал он беспечно и наклонился к ее уху. - Знаешь, какая ты еще? Ты у-ди-ви-тель-ная! (Он очень любил это слово.)
- А тебе не кажется, что ты односторонен?
- Ничуть!
- Странно. Неужели, кроме улыбки, во мне нет никаких достоинств. Это меня обижает. Признайся, ты все время хочешь меня унизить.
- Ничуть! - беспечно сказал он и, загибая пальцы, перечислил пять ее великолепнейших достоинств.
Когда он загнул все пять пальцев и на левой руке, он сказал:
- Теперь дай твою, а то мне придется снимать ботинок.
Она смеялась. И он был доволен, что у нее столько достоинств и что спазмы в желудке прекратились.
- Видишь, сколько их. Я могу насчитать еще сотню. А ты говоришь - я хочу тебя унизить. Смешная! Галчонок в одеяле!
Он нравился ей вот таким, которому все трын-трава, даже собственное урчанье в животе. Серьезным она его побаивалась - он становился язвительным.
- А знаешь, - вдруг сказал он, - в тот раз, как только я увидел твою улыбку, меня так и подмывало отвесить тебе комплимент.
- Какой? - И заранее краснела, слыша в его голосе насмешливые нотки.
- Так, подойти к тебе, взять за руку и шепнуть. - Он взял ее руку и шепнул: - Ах, дорогая, какие у вас маленькие ручки. Вам, наверное, приходится закрывать двумя руками рот, когда вы зеваете! - И засмеялся, довольный, ему нравилось ее смущение.
- Напрасно ты этого не сделал. Я бы сразу узнала, как краснеет твоя левая щека. - "Ты сегодня другой", - подумала она и сказала: - С тобой сегодня легко, но все равно все время ждешь этих насмешливых шпилек. Ты можешь очень больно уколоть…
- Это интересно, - усмехнулся он. - Твое сердце, что - подушечка для булавок?
Она отворачивалась от его насмешливого взгляда.
- И все время меня не покидает мысль: в тебе зарыта какая-то злая собака. Знаю, ты выше меня, умней, и рядом с тобой я, наверное, кажусь просто девочкой…
- Милой и завернутой в одеяло, - уточнил он. Он все обыгрывал - так было легче.
- Но если бы тебя только боялись - тогда все ясно, но ведь тебя уважают!
- Значит, зарыта и добрая собака! А?
Он поймал ее взгляд.
- Но что-то есть в тебе такое… Вот даже сегодня - ты позвонил, я согласилась. Повесила трубку, думаю: "Хорошо, поеду!" Но вышла из автобуса, увидела тебя у памятника и защемило, потому что сразу увидела этакую спокойную уверенность в собственном превосходстве. Ты опасный! И не потому, что можешь в любую минуту сказать что-то, чего я не пойму, и мне будет стыдно, - это все ерунда, другое - вот даже сейчас - ты шел, дурачился, а я знала, что где-то ты другой - суровый, зоркий и все время следишь.
- За собой следил, лапушка, за поведением своего желудка. - Он засмеялся и заглянул ей в глаза.
Он уже любил, когда она улыбалась, но не меньше - когда она вот так рассуждает, словно все спокойно раскладывает по местам на своем столе.
- Хорошо, что ты так говоришь, - сказал он. - Значит, уже не боишься. Да и что меня бояться, девочка? - Он отбросил в сторону сигарету. - И брось ты эту предвзятость, что я все знаю, все могу и тремя словами кладу любого на лопатки. Это все выдумали твои милые друзья-шалопаи. - Он снова достал сигарету. - Пижоны!.. А страху я нагнал на них потому, что занимаются не тем. И интеллектуалы - точат лясы и сдают сессии по шпорам! И вообще я не люблю компаний, не люблю людей, которым делать нечего. - Он помял сигарету. - Понимаешь, девочка, наука, искусство и вообще мысль двигаются не в ваших дымных компаниях, где много трепотни, дрыганья и книг по стенам, на полках. Развлекаетесь, снобствуете, а служенье муз не терпит суеты… Творцы сидят по своим углам. А у вас там только красиво болтают. Болтают об искусстве, но не двигают его, болтают о поэзии и читают плохие стихи, болтают о науке, а она идет где-то за стеной в ночи и прикуривает под фонарем. - Он закурил. - Знаю я эти компании! - Он раздраженно бросил спичку. - Там все - потребители. Всё от жизни и ничего - ей!
Осенний парк был хорош. На дорожке под ногами шуршали листья. Воздух свеж.
Она шла задумчивая, прислушивающаяся.
- Ты завтракал? - вдруг спросила она.
Он понял и покраснел.
- Так, стакан чая и бутерброд с сыром - "завтрак аристократа". - И вздохнул. - Утром не хочется есть, а потом было не до этого.
Шел, слушая шаги, и болезненно морщился.
- Значит, сегодня говеешь, - сказала она. - Великий пост. - И достала из кармана сверток. Развернула, протянула ему.
- Ну что ты? - Он удивился.
- Бери, бери! Я это так, на всякий случай. Не знала, куда завезешь.
Он взял сверток. Два небольших бутерброда - хлеб с маслом и колбасой. Усмехнулся, предложил ей один. Отказалась. И он с аппетитом откусил: хлеб был холодный и очень вкусный.
- Я скотина! - сказал он, жуя и проглатывая. - Это я должен был хоть плитку шоколада тебе купить… не говоря уже о розе… А вот ботинки почистил, мерзавец!
Она улыбнулась - "спасибо, хоть вспомнил". И сказала:
- Мне ничего не надо. Такой чудесный день! Смотри - пожалуй, ни одному времени года не идут облака так, как осени. Ведь они на месте даже по цвету - серый тон неба с золотом листвы! А без солнца все цвета, звуки и мысли сосредоточенней, - сказала и уткнула лицо в свой осенний букет. Влажные листья пахли холодком. Закрыла глаза. "Зачем я приехала сюда? Я не должна была приезжать, и вообще лучше бы он не звонил. Надо было отказаться".
Он проглотил последний кусок, вытер платком губы и достал сигарету. Он был доволен, словно только что сытно пообедал, и с удовольствием закурил.
И ей вдруг захотелось увидеть его комнату, побывать у него. Наверное, там полно книг и табачного дыма. И если бы она пришла, то сразу бы открыла форточку. Ей почему-то казалось, что когда он работает, то все время курит, а до форточки руки так и не доходят. И там, за столом, она знала, - он другой: суровый, зоркий.
- Вот сейчас я не боюсь тебя, - сказала она. - Ты поел, и ты добрый. - Она как бы переступила невидимый порог и открыла форточку. - Но странно. Мне странно все: как ты говоришь, как держишься, как смотришь, даже вот как ешь.
Он поперхнулся дымом.
- Что ж тут странного? Чудачка! Ведь я старше тебя лет на десять. Сколько тебе?
- Девятнадцать.
- Вот видишь - на одиннадцать. Когда ты только родилась, я уже во Дворце пионеров хватал премии на конкурсах юных математиков.
- Все равно, у меня много друзей, есть и твоего возраста, но с ними как-то просто. Я спорю с ними, а они слушают открыв рты.
- Девочка, то, что они, открыв рты, забывают их закрывать, - этому способствует твое женское обаяние.
- А тебя ничем не поразишь.