- Не спите? Не заглохли еще? - послышался бодрый голос.
- А, Евсей, валяй заходи.
Старуха приподнялась на печи.
- Дверь-то закрывайте, ироды! Избу выстудите!
- Привет, Степановна!
Это был высокий сухой старик. Он снял шапку и стряхнул с нее снег.
- Что, уже забросила копыта на печь? - сказал он старухе.
- А ты все тень отбрасываешь, угомониться не можешь? Ну, что приволокся?
Старик в тулупе с заиндевелым воротом уселся на лавку под образа, достал кисет и стал набивать трубку. Лицо серьезное, торжественно-спокойное.
Старуха снова легла. "Небось снова что надумал… все время только и надумывает, покоя от их нет. Господи, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас". Старуха глядела в потолок. Ждала. Внизу чиркнула спичка.
- Ай, лампадку-то забыла зажечь. Зажгите лампадку-то, совсем забыла.
- Не отучить тебя, Марья, - сказал гость, закуривая. - Сколько масла-то перевела за жизнь!
- Мое масло, пусть горит - все в доме светлей.
- Ладно, зажгем. Поднесем и твоим святым огоньку. - Гость чиркнул еще спичку, дал прикурить деду Трофиму и, встав, от той же спички зажег лампадку перед Казанской Божьей Матерью. - Тьфу ты, черт, чуть палец из-за тебя не обжег, - сказал он Богородице. - Так вот, Трофим, сейчас из Хабарова Федька приехал. Звонили из района. Вызывают меня завтра в райком. Придется тебе с Прокофьем без меня подсобить Матрене, дров напилить и наколоть.
- Значит так, Матрене. - Дед машинально загнул один палец.
- Еще Егоровне мы хотели помочь. Ну, это уж вместе сделаем, как приеду. Дедко-то ее совсем высох, как корыто, скоро треснет и расколется.
- Егоровне, - считал старик. - С дымоходом у ней что-то. Надо чистить, небось сажи воз.
- А еще я сделал вывод - церкву не ломать, а устроить в ней клуб. Чтоб все приходили, читали, кино смотрели.
- Учитель Кириллову мозги уже вправил. Сам слыхал, - сказал Трофим.
- Евсей, слухай, - сказала старуха сверху, - я и не пойму, за что тебя из председателев-то сняли?
Евсей пропустил это мимо ушей.
- Ну, что еще? - шевелил дед Трофим третьим пальцем.
- А в понедельник тебе хлев залатаем, - сказал гость. - Слышь, Марья?
- Ох, батюшко, спасибо! А то ведь от моего не дождешься. Все другим, а себе ничего. Спасибо, угодник!
Гость круто взглянул на печь.
- Ты меня угодником-то не очень! Я ж из партейных.
- Ну, Бог с тобой! Все равно ты праведник.
- Вот ведь дура! Других слов-терминов у ней нет.
- Не подберу, батюшко, стара больно. Ты мне лучше скажи, за что ж тебя из председателев-то выпихнули? Кому ты не пришелся? Все довольны были.
- Так вот, кажись, снова меня поставят - затем и вызывают, - сказал гость просто.
Трофим просиял.
- Неужто одумались?
- Вот, дай-то Бог! - обрадовалась старуха. - Дай Бог!
- Не Бог дает, а люди, Марья! - Евсей встал. - Так, повестка на завтра ясна, Трофим? А теперь отдыхайте, я пошел.
Трофим проводил гостя и крикнул ему вдогонку:
- Ну, чтоб у тебя все сладилось в районе! Только не серчай там, потише будь!
- Буду.
Хруст снега под ногами затихал. Деревня спала.
Растроганный Трофим вернулся в избу, молча докурил папиросу, бросил окурок к печи и лег не раздеваясь. Старуха повернула голову на подушке, чтоб лучше слышать.
- Троша?
- Ну?
- То-то я всегда в толк не могла взять, за что Евсея-то спихнули? Ведь хорошо мы жили при нем!
- Так вот, старая, правда-то, она всегда верх возьмет! Ну, спи. Рано вставать - делов много на завтра. Спи ужо. - А сам долго ворочался, не мог уснуть, смотрел на свет лампы.
Ходики стучали.
"Да, Евсей, - твоя правда!" - думал Трофим. Вспоминал, как после войны колхоз был завален - председатель за председателем, один другого чище! Сколько их перебывало! Мать честная! Поставят - снимут, поставят - снимут. А им ничего и не сделать. Кто ж за голую палку от трудодня работать-то будет? Чтоб лошадь работала, кормить ее надо! А Евсей после войны застрял в городе на стройке, а потом потянуло домой. Приехал сюда, где начинал когда-то коммуну первым председателем. И поставили его. Ты, мол, в тридцатом первым когда-то хорошо заварил эту кашу, попробуй - теперь расхлебай! А он видит, дело плохо! Колхоз завален. Весь урожай государству, а себе ничего. Люди вымотались, устали работать за спасибо. И ничего с ними не сделаешь силой - не крепостные! Евсей понял: кнутом не заставить - рублем подарить! Сразу пойдет дело! Созвал он правление, и не только бригадиров, но весь колхоз, от мала до велика. И говорит как на миру: "Вот что я надумал, и сделаем вывод! Государство нам определило план. Большая норма, ничего не скажешь. И мы ее сдадим! А что наработаем сверх нормы - поделим между собой. Поняли? Много наработаем, много и получим. Так что все зависит от нас". А на следующее утро все были на поле. И стар и мал. И даже Прохоровна, что одной ногой в гробу была, - туда же. И все вкалывали не покладая рук и весело спины разгибали. Отличный урожай вышел - никогда такого не было! Сдали государству норму, а остальное поделили между собой. И закатили пир на все село! И вот тут-то и стукнули Евсея. Из района прикатил на зеленом козле шишка в кожаной фуражке. "Как так? Мать твою, перемать! Ты, Евсей, собрал хороший урожай, сдал государству норму! А излишки где?" Евсей чуть стопку не выронил. Думал, приехал хвалить, награждать! А тот орет, наседает: "Ты што думаешь, у нас один твой колхоз в районе? Вон другие - опять план завалили! Ты должен был их недоимки покрыть! А ты - ишь добряк, пир устроил, кормишь тут казенным, государственным! Мать-перемать! А район чем будет отвечать государству?" Евсей стоит бледный, молчит. А тот страху нагоняет, орет: "Ты думаешь, мы только за твой колхоз отвечаем? Только о тебе думаем?" Евсея тут как прорвало, кулаки сжал. "Значит, лучше думать надо! А то приехал тут на казенном коне и глотку дерешь! Ты на кого орешь, горлобрал? Я пулю от кулаков в спине имею, и не за то ее получил, чтоб народ частокол грыз, а ты пузо наращивал! Ты за кого боишься, за себя или за людей?" Снял с него фуражку и кинул в Манькин огород. Полетела кожаная. Тот совсем обалдел, глаза выкатил, вскочил в машину и укатил. Без фуражки. Только крикнул: "Я те покажу кузькину мать!" - и скрылся в пыли. Витька Манькин подал Евсею через забор фуражку. Евсей взял, похлопал ее и надел. Все смеялись, поздравляли с победой. А утром… сняли Евсея. И вместе с фуражкой. И колхоз снова ухнул на то место, где был, и еще ниже.
За дверью заскребся и заскулил пес. Старуха заворочалась на печи.
- Ох, грехи наши тяжкие, Шарик вернулся. Впусти его, дед. Продрог ведь, гулящий!
Старик встал, впустил собачонку - одно ухо торчком, другое конвертом, хвост баранкой.
- Пришел, бедолага! Ишь, ведь знает: дырка в хлеву! Через сени - и дома.
Пес прыгал вокруг, подпрыгивая, норовил лизнуть в бороду, но куда там, высоко.
- Ну, хватит, хватит, шельмец! Небось отморозил свой хрящик? Давай спи. Не мешай старухе - ей рано вставать. Вот, иди посмотри у кота молока, не осталось ли?
Старик подошел к ходикам, подтянул цепь с замком вместо груза, прикрутил фитиль в лампе и снова лег.
- Ох, дед, лампу-то совсем потуши. Керасину не напасешься.
- Чего уж там керасин, пусть горит, - сказал дед. - Ты-то жжешь свое масло - я же молчу!
Не мог последнее время спать без света. Видно, уже недолго осталось. Курил, смотрел на свет лампы. Смотрел на стол, на образа, на окна - одно не задернуто занавеской. Герань в горшке, столетник из города на подоконнике. А за окном ночь темным-темна - это из избы, а с улицы - в окне свет! Свет!
Было тихо. Старуха слышала - старик еще ворочается. Услышала, как в углу у печи пес стал лакать Васькино молоко и как кот зашипел. "Вот жадина! Брысь, Васька, брысь! - мысленно помогала старуха собаке. - Брысь! Ты скоро лопнешь, а этот все бегает по морозу невесть где". Наконец она услышала внизу ровное посапывание и похрапывание. "Ну, кажись, мой нехристь уснул, слава богу. Пусть отдохнет - намаялся, наломался за день". Потом услышала рядом мурлыканье кота на печи. Гладила пушистого - выгибал спину, терся.
На стене тикали ходики. В избе было тепло. За стеной потрескивал мороз. Последний перед весной.
Старуха глядела на свет лампадки и шептала:
- Господи, Пресвятая Богородица, прости и помилуй нас. Продли дни старику моему, и пусть сынам нашим пухом будет земля и наша, и чужая. Охрани, неопалимая купина, дом наш! Охрани, Господи, землю нашу от ворогов и супостатов! Аминь!
Цвет японских гравюр
Константиновский парк (в Стрельне, близ Ленинграда). Памятник архитектуры и садово-паркового искусства XVII–XIX веков. Первоначальный проект Петра I. Создавался под руководством архитекторов К. Леблона, Н. Микетти, В. Растрелли, А. Воронихина, А. Штакеншнейдера и др. Охраняется государством.
…И о том, что этот тракт раньше шел из Петербурга до Петергофа. И о том, как было хорошо когда-то в этом парке, и как шуршали шлейфы по песку, и шуршал гравий под колесами рессорных экипажей у дворца, и раздавались звон шпор и цоканье копыт; и о том, как в то время неплохо было быть учителем фехтования, а в свободное от уроков время брать книги из дворцовой библиотеки и читать их, сидя где-нибудь у окна с видом на парк, на залив…
И о том…
Он шел рядом и говорил, говорил, стараясь заглушить урчанье в животе. Такой стыд! Вспотел даже. В желудке заблудились по крайней мере две моторные лодки и гонялись друг за другом.
Он сжал пальцы в кулак.
"Господи! Надо же так оконфузиться! Так ждал этой встречи. Первый раз пригласил ее".