Ох и тяжело же было – ты словно живешь в каком-то вербальном вакууме, и что бы ты кому ни говорил, каждый раз казалось, что в ответ слышишь "сам ты идиот", хотя ничего такого никто и не говорил. Пытаешься объяснить, мол, я же вот это имел ввиду, а не то, что вы подумали, но – тщетно, собеседник отворачивается и уходит, больше не желая общаться. Так постепенно начал развиваться комплекс, с которым я было начал бороться, но не успел и опомниться, как приобрел комплекс борца с комплексом, тут же плюнул на это дело и продолжал жить как живется – веселиться, гулять с девочками, читать запоем и мечтать о карьере рок-звезды.
Дядюшка Лик попросил месье Фрира налить, предложил всем "предаться наслаждению", имея ввиду суп, запах которого вызывал просто неимоверное слюноотделение, мистер Пик отправился к казану, мы выпили, чокнувшись, и на некоторое время над столом воцарилось молчание. "Что-то особенное сегодня, просто язык проглотишь!" – сказал дядюшка Лик, отодвинув от себя большую глубокую пиалу, которую мы на среднеазиатский манер называли каса, а суп – шурпой, и закурил самокрутку. После того, как месье Фрир поставил на мангал дюжину палочек шашлыка, а затем разлил по рюмкам живительной влаги, и мы выпили, дядюшка Лик продолжил свой рассказ-тост.
– Я точно помню тот момент, когда впервые получил сигнал, правда, я понял это гораздо позже. Работал я тогда в издательстве, приходилось часто задерживаться на работе за полночь, и если не успевал на последний служебный автобус, который развозил сотрудников по домам, шел пешком к бабушке. Она жида неподалеку, в самом центре города в маленькой квартирке, и страшно не любила мои ночные приходы, ворчала и кряхтела всю ночь.
Вот однажды, проснувшись утром, я сидел за столом, завтракал, и мы с бабушкой говорили на какие-то ничего не значащие темы. Вскоре, как обычно, после того, как она перемыла косточки всей родне, раскритиковала каждого в отдельности, речь перешла на старческие болезни, бабушка, которой было уже под девяносто, сказала грустно: "Столько жить нельзя". Я в ответ, даже не прекратив жевать, самым серьезным тоном и с изрядным апломбом, так свойственным молодым людям, произнес: "Баб, ты не автор сценария и даже не режиссер, твоя задача – сыграть талантливо свою роль".
Сильно сказано, правда! – спросил, оглядывая нас, дядюшка Лик. – Тогда я тоже порадовался красоте формулировки, и только гораздо позже понял, что не мне принадлежали эти слова, и я сам всего лишь актер, которому удалось в тот момент мастерски сыграть эту крохотную ролишку. Но когда я это понял, в день, не помню уж и какой, началась новая, одна из самых позорных глав моей биографии, и была она таковой только по одной причине – собственно, об этом я больше всего и хотел вам рассказать.
Я возгордился неимоверно, жил в полной уверенности, что могу объяснить все, любое явление природы или поступок человека, и не важно, хватало мне на это знаний, хотя бы по истории. Сколько раз я попадал впросак, сколько раз приходилось краснеть, но каждый раз, стоило лишь минуть часу-другому с момента позора, как я уже снова приобретал былую уверенность, полагая, что это не я ошибся, а просто тем, кому я вещал, не явлено было откровение, как мне.
Вот уже и друзья стали меня избегать, среди них пополз слушок, что я не совсем в себе – дядюшка Лик повертел пальцем у виска. – Но еще не все было потеряно, как оказалось. Мне достало ума и характера самому понять, куда я стремительно удаляюсь, в какую темноту. Вы знаете, оттуда не возвращаются, как правило, там комфортно и покойно – никто тебя не трогает, а если ты смиришься с отсутствием собеседников и удовлетворишься общением с себе подобными, то и возвращаться не захочешь, останешься там навсегда. Впрочем, существует некая грань, переступив которую ты перестаешь даже задумываться над подобной альтернативой, но мне удалось остановиться у самого "порога". И я замолчал.
Продолжалось это довольно долго, до тех пор, пока я не вернулся в круг друзей, где меня без объяснений приняли, лишь первое время иногда с опаской поглядывая, стоило мне только открыть рот, но потом все успокоились, ведь я не говорил ничего, кроме "налей", "передай, пожалуйста" или "пойдем ко мне". Но мыслительный процесс продолжался – мощный, круглосуточный поиск смысла всего сущего, исследования собственных состояний, в первую очередь того периода, из которого я только-только вышел.
Может показаться, что это мое молчаливое существование и непрерывные внутренние диалоги весьма похожи на то состояние, от которого я смог убежать, но это совсем не так. Там было затмение, убежденность в собственной правоте, а тут – поиск, отрицание догм и ударная критика любой мысли, пусть даже и казавшейся непреложной истиной, аксиомой. Мне вообще никогда не был понятен человек, которому было бы скучно с самим собой – по-моему, лучшего собеседника, друга и интересной личности не сыскать. Да и кто, как не он, скажет истинную беспримесную правду о тебе самом, любом проявлении этой самости, и не стесняясь быть неправильно понятым врежет правду открытым текстом. Сколько бы ты сам не пытался заткнуть ему рот, сбросить на самое дно самого глубокого ущелья из существовавших когда-либо, голос этот точно донесется до тебя, хочешь ты этого или нет.
Имели бы мы возможность видеть альтер эго людей, перед нами выросла бы бескрайняя толпа бомжей, нечесаных, немытых, сидящих или лежащих на обочинах той дороги, и глядящих потускневшими взглядами на небольшую горстку ухоженных, гладко выбритых, а иногда и с бородками, полных достоинства персонажей, которые проходят мимо. В тот мой молчаливый период я как раз и начал холить и лелеять собственное эго, беседовать с ним, внимательно прислушиваться, и обнаружил массу удивительных вещей.
Оказалось, например, что я с легкостью менял свои убеждения – из псевдо-марксиста вдруг становился псевдо-христианином, потом псевдо-агностиком и затем, соответственно, надевал на голову корону человека мира, как это ни смешно звучит. И все было настолько фальшиво, что словами не передать, как не передать и ту глыбу стыда за все наговоренное некогда, которой я был просто раздавлен. А вскоре произошла самая важная встреча в моей жизни, я оказался тут, впоследствии принял дела, и теперь, вот, передаю их. Не знаю, радоваться мне или печалиться, но человеческая натура сложна, потому и чувства мои смешаны – и того, и другого понемногу.
Дядюшка Лик вновь попросил месье Фрира наполнить рюмки, мистер Пик как раз подал на стол уже готовый шашлык, мы выпили и принялись за нежнейшее мясо и сочные кебабы, истинным мастером приготовления которых был помощник хозяина лавки. Покончив с трапезой, мы предались чаепитию и табакокурению, месье Фрир помог мистеру Пику убрать со стола, и вскоре на нем появились фрукты, ягоды, пузатые бокалы и бутылка коньяку.
Все это действо происходило в полном молчании – никто не хотел прервать нить повествования, да и сам дядюшка Лик замер, отрешенно глядя в глубину сада, пригубливал свой любимый напиток и делал время от времени глубокие затяжки. Даже мистер Пик, обычно отпускавший едкие замечания типа "ну, дымоглоты, опять за свое", не нарушал тишины, жестами указывая месье Фриру на предметы, которые нужно было убрать или поставить на стол. Наконец все уселись по своим местам, и дядюшка Лик продолжил рассказ.
– К той памятной встрече, изменившей мою жизнь… Нет, правильнее будет сказать, и сеньор Конти согласится со мной, направившей мою жизнь туда, куда я и стремился, мне пришло настоящее откровение, осознание того, к чему же я готовился все прежние годы – к служению. Прежде я не понимал всей глубины этого понятия, но именно к этому и стремился – стать для кого-то незаменимым, единственным близким человеком, на которого всегда можно положиться. Но главная и потаенная суть служения – в неодолимой потребности оставаться в тени, не только не выпячивая себя, а как раз наоборот, стараясь сделать так, чтобы люди попросту не замечали тебя.
Это может показаться молодым членам нашей семьи довольно странным утверждением, так ведь, мистер Пик, но они должны знать – желание выпятить себя, показать во всей красе сделанное тобой, залог того, что роль будет сыграна бездарно или, на худой конец, гораздо менее талантливо, чем можно было бы ожидать. И ларчик открывается настолько просто, что понадобились годы для понимания природы этого явления, и когда я стал продолжателем, убедился в правоте той формулы, что вывел для себя.
Вспомните, сеньор Конти, всех наших подопечных и друзей, с которыми вы уже встречались в разное время и в разных местах – хозяина юрты, библиофила, пана Малаша и пани Фламу, синьору Савио, и вспомните, нужны были вам слова, чтобы найти с каждым из них общий язык. Нет, правда же, совсем не нужны, общий язык с ними вы находили на каком-то совершенно ином уровне, не вербальном, даже несмотря на то, что кто-то из них мусульманин, кто-то христианин, а другой и вовсе не знает никакой религии. Мой вывод может показаться вам странным, но их объединяет именно вера – внутренняя потребность, программный код, которым оснащены все без исключения одухотворенные твари на Земле. Верующий человек не спросит у другого верующего, как он молится Создателю – крестится, совершает омовение лица ладонями рук, или складывает их в приветственном жесте, он даже и говорить на эту тему не будет, достаточно взгляда. До остального есть дело только тем, кто требует служения себе, а не другим, как это прописано в программе, тем, кто делит нас по всяким признакам, ими же и выдуманным. И именно благодаря, в кавычках, их усилиям нынешний этап подходит к концу, мы стоим на пороге нового, полные надежд на то, что наконец-то эксперимент принесет искомый результат.