- Побудь еще немного Свердлофф, - сказал он. - Я приеду за тобой через месяц и заберу. Обещаю. Сволочи, они там уже нового присмотрели… Дай мне один месяц, Sasha. Так будет лучше.
- Всего месяц, - еще раз повторил он, закрывая за собой дверь.
Поведение Хабибуллина после этого визита заметно изменилось, хотя он и старался вести себя подчеркнуто естественно, как будто ничего такого и не случилось вовсе.
Теперь я чувствовал в нем не только заинтересованность в "моем случае", но и какую-то иную заинтересованность, граничащую с подобострастием.
Он отвел под мои обмороки самую лучшую палату.
Он начал давать мне деньги. Вернее, выдавать, всякий раз требуя расписку. Я к этим бумажкам потерял интерес, разучился их считать и оценивать суммы по отношению к их покупательской способности. Вероятно, поэтому тратились они чрезмерно быстро. Но расписывался с удовольствием.
Дома меня тоже ждал сюрприз. В мое отсутствие соседка Татьяна Михайловна произвела генеральную уборку, накупила продуктов и наготовила всякой вкуснятины.
Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что все эти блага свалились на меня неспроста - позаботился странный мужик со шрамом. Вот только к благам я как раз и потерял всяческий интерес. Мне было все равно, есть ли в холодильнике колбаса или нет, пуст ли стакан, или в нем налита вода. Если вода была налита, я ее выпивал.
Единственное, что пользовалось у меня все более растущим интересом, было писательство. Я марал бумагу постоянно. И не для того, чтобы "слить" куда-то то, что творилось у меня в голове, а наоборот как только я брался за перо, в голове как по мановению волшебной палочки начинали роиться образы. Это стало для меня своего рода наркотиком, средством уйти от реальности.
Я погружался из реальности в антиреальность так глубоко, что иногда начинал их путать, и мне приходилось напрягать волю, чтобы допустить, что вот эта жалкая комнатуха на седьмом этаже грустной башни реальность и есть. А иногда я вдруг ясно осознавал, что схожу с ума. А точнее, уже сошел. Немного. Не может здоровый человек погружаться в мир, создаваемый его мозгом, до такой степени. Но я даже не успевал испугаться этой мысли, сознание мгновенно переключалось на образы, которые она прервала, и я блаженно расслаблялся.
Время шло. Прошел обещанный мужиком месяц, потом еще один, пролетела зима. Отношение ко мне Хабибуллина постепенно изменилось. Он по-прежнему обожал мои странные "отключения", которые к тому же делались все более частыми и продолжительными (я проваливался в многодневный обморок пару раз в месяц), но лучшую палату больше не предоставлял. Татьяна Михайловна, хоть и продолжала называть "бедным кроликом", убираться в квартире перестала, а холодильник больше не ломился от продуктов, а лишь скромненько предоставлял самое необходимое.
"Деньги мужика кончились", - без заинтересованности понял я.
Я не замечал и не понимал, что деградирую, что скольжу по шкале общепринятых условностей вниз и чем дальше, тем быстрее и бесповоротнее.
К тому же я влюбился. Дульсинеей моего сердца стала соседка с одиннадцатого этажа. Звали ее невероятно красиво: Вилена.
Времени свободного у меня было предостаточно, и в перерывах между написанием рассказов я подкарауливал Вилену у подъезда и собирался с духом, чтобы с ней заговорить. Шпионя за ней, я понял, что она по-советски амбициозна, поэтому шансов завоевать ее сердце при моем нынешнем положении немного. Вот если бы стать известным писателем…
Рассказов как раз накопилось много, и я решил отнести их в издательство. Это был первый за долгие месяцы и, как оказалось, последний мой выход в люди.
Издательство я выбрал по географическому положению: по прямой линии метро, не надо было делать пересадку.
Встал вопрос об одежде. Моя старая одежда, которую я обнаружил в квартире, была мне мала, новой я не приобрел. Из положения я вышел следующим образом: поверх рубашки надел пуловер, так что стало не видно, что рубашка мне мала в рукавах, а рукава пуловера слегка подвернул. Получилось неплохо.
Что до брюк, то я распорол их снизу. Чтобы выгладить образовавшуюся складку, нужен был утюг. Утюг можно было попросить у Татьяны Михайловны. А можно было у Вилены. Я выбрал Вилену…
Я не мог знать, но предполагал, что скорые за мной приезжают теперь с запозданием в час, а может быть и в сутки, санитары, скорее всего, воротят нос и брезгливо швыряют на носилки, как немытый овощ с запашком. Какая мне до этого была разница?
Мало-помалу я научился осознавать момент, в который я отключаюсь, и помнить о нем, выйдя из комы.
Чаще всего это происходило, когда я писал, и мысль задерживалась на одной и той же фразе. Я естественным образом пытался сконцентрироваться, повторял ее несколько раз и даже успевал подумать, что после таких вот повторений со мной может случиться "провальчик", и следующее, что я видел, была светлая точка в пустоте, спустя несколько дней.
Кроме того, я настойчиво учил себя удерживать в памяти то, что мне виделось в периоды забытья. Что-то я наверняка видел, я это чувствовал, а Хабибуллин был в этом уверен. Кажется, он писал какую-то научную работу про парадоксальные видения при коматозном состоянии, где я выступал в качестве бесценного экспоната.
Я все больше совершенствовался. Я научился сразу же по пробуждении, даже еще раньше, в момент появления точки, осознавать, кто я и где я нахожусь.
И вот однажды случилось чудо.
Как вам рассказ, Геннадий Анатольевич?
- А? Это он мне? - удивленно встрепенулся Полежаев и посмотрел за окно, где вовсю чернела ночь.
- Ага, вам. А заодно и Рафаэлю Рустамовичу и Вилене, повелительнице самых моих сладких грез.
- Ничего так, - буркнул Полежаев, подозрительно косясь на раскрытую пасть бегемота-диктофона. - Только затянуто немного. Но мне в принципе нравится, когда история бесконечна, как "у попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса…" - Полежаев резво повернулся к Хабибуллину: - А как это вы делаете, доктор?
- "Он ее убил, - подхватила Вилена. - В яму закопал и надпись написал: у попа была собака…" - ну и так далее.
- Что делаю?
- Ну, вот сейчас, он же меня спросил прямо из рассказа!
- Никак не делаю. Я же вам сказал: запись адаптируется.
Бред. Говорящий диктофон, запись, которая "адаптируется"… Да и потом, эвтаназия, она же запрещена! - вдруг подумал Полежаев.
Из открытой пасти бегемотика опять донесся голос Степана Свердлова:
- Ага, я адаптируюсь. Кстати, очень рад, что вам понравилось, Геннадий Сергеевич. Может быть, все-таки напечатаете меня? Однако же пора переходить к неприятным вещам. У меня для вас плохие новости, друзья. Гм, как бы это поделикатнее преподнести…
Голос в диктофоне замялся на секунду, а Хабибуллин зажмурился, как будто в ожидании привычной пощечины.
Дурдом! Это у него для нас плохие новости… - успел саркастически подумать Полежаев, прежде чем голос Степана закончил фразу:
- Как ни крути, а особо деликатно не получится. Рафаэль Рустамович, Вилена, Геннадий… вы не существуете! Вас нет в реальности. Вы - всего лишь бред моего больного мозга. Вы - персонажи моего последнего рассказа.
- Что он несет, пойдемте отсюда! - Полежаев выстрелил пальцем в сторону аморфного тела Степана и решительно зашагал к двери. - Мне еще Двинова сдавать сегодня, а я время на глупые розыгрыши трачу… Нехорошо поступаете, Рафаэль Рустамович!
В тот самый момент, когда Полежаев уже раздвинул зеленую пластиковую занавеску, чтобы покинуть помещение, из динамика донеслось:
- Что он несет, пойдемте отсюда, мне еще Двинова сдавать - скажет сейчас Полежаев.
В Степанином голосе из диктофона послышалась имитация интонации Полежаева.
Тот так и застыл, пригвожденный к воздуху в пяти местах.
Голос Степана продолжал:
- Эта фамилия у меня всплывает всякий раз, это мой одноклассник Почему Двинов? Может быть, хорошая, крепкая фамилия для честного бескомпромиссного писателя? Разумеется, в реальности его, скорее всего, не су…
Хабибуллин нажал на кнопочку на спине желтого бегемота, и тот заткнулся.
Обмякший Полежаев сделал несколько вялых шагов и залез на разделочный стол. Полы его черного кожаного плаща разметались, как крылья летучей мыши
- Как вы это делаете? - вторично поинтересовался он. - Очень хитрый фокус.
- Я ничего не делаю. У меня есть эта запись, и я ее включаю. А как это сделал он, - врач кивнул в сторону неподвижного Степана со страшными очками на лице, - я не имею ни малейшего представления. Я же вам говорил: запись адаптируется. Хотите, продолжим?
Полежаев мрачно кивнул, а Вилена отрицательно замотала головой.
Хабибуллин погладил бегемотика по круглой голове с ровным швом от склейки и ласково надавил на кнопочку на его спине. Тотчас же раздался голос Степана:
- Сейчас Полежаев забрался на разделочную доску и испачкал свой кожаный плащ кровью, но не это важно. Плюньте на него, Геннадий Сергеевич! Плащ этот не существует!
- Как же не существует, две штуки баксов отвалил! - машинально отреагировал Полежаев.
Он приподнял правую ягодицу, как будто хотел незаметно выпустить газы, и стал разглядывать полу пиджака.
Что со мной? Я беседую с записью на диктофоне и почти совсем этому не удивляюсь…
- Так же как и не существует ваша мысль о том, что вы заплатили за него две тысячи долларов или что вы беседуете с записью на диктофоне и почти совсем этому не удивляетесь. Да и по большому счету, если вас сейчас спросить, где и когда вы купили этот плащ, вы ничего не сможете ответить.