Прошлое волновало меня постоянно, как будто за моей спиной был океан в ночи, он накатывался и отползал, а повернуться и посмотреть было нельзя. Смутные образы, тени утерянных воспоминаний… Иногда запах, или цвет, или услышанный шум провоцировал образ, но уцепиться за него и остановить не удавалось, хотя я пытался изо всех сил, до боли в затылке.
Вскоре я заметил одну закономерность: чаще всего такое случалось, когда я видел роскошную машину или проходил мимо дорогих бутиков. Из этого можно было сделать вывод, что в моей прошлой жизни я пользовался этими вещами, а можно было и не сделать. Судя по моей собственной одежде и вещам, которые обнаружили в моем чемодане (он чудом не сгорел во время крушения), я в лучшем случае мог принадлежать к обслуге, а никак не к владельцам дорогих вещей, которые, как известно, не летают экономклассом. А может быть, я просто очень сильно мечтал ими владеть?
Через милицию отыскали однокомнатную квартиру, где я жил. Седьмой этаж стандартной блочной башни. Взломали замок. Строго спросили меня, узнаю ли я помещение. Я честно ответил, что нет. Позвонили соседям. Те не совсем уверенно признали во мне Степана Свердлова. Рассказали, что я пропал с месяц назад. Смотрели исподлобья, отвечали с неохотой и ворчливо в том смысле, что я очень изменился и даже, видимо, вырос. Мне дали ключи.
Как выяснилось, матери у меня не было, а вот отец жил в соседнем доме, в хрущобе, загаженной до последней степени.
Я сходил разок посмотреть на этого человека и от последующих визитов отказался. Мужик был грязен, вонюч и пьян до невменяемости. Никаких образов он во мне не всколыхнул. Как только я сказал ему, что я его сын, он потряс головой, как конь, которому мешают мухи, промычал что-то про украденную золотую печатку, и я получил от этого относительно пожилого человека довольно-таки меткий удар по левой скуле, так что два зуба утратили устойчивость и с тех пор начинали болеть весной и осенью.
Я попытался отыскать своих друзей и подруг, мне сказали, что это поможет восстановить память. Их оказалось мало, они были необщительны и все как один твердили, что я сильно изменился после "этого исчезновения". Их лица не вызывали у меня никаких ассоциаций. Женщина с крупнопористой желтой кожей заядлой курильщицы, которую мне представили как мою "подругу", сказала, что свалить вот так в Канаду, никого не предупредив, - подло, а не взять ее с собой - еще подлее, брезгливо посмотрела на мою дешевую куртку и попросила к ней больше не приходить. Я и не собирался.
Очень быстро оказалось, что я ничего не умею делать. Ни одна из человеческих деятельностей не вызывала в моих пальцах ни узнавания, ни эмоций.
Я поинтересовался у соседки по лестничной площадке, почему у меня нет семьи и где вообще я работал. Оказывается, я "слонялся", а семью "не нажил". Я решил коренным образом ничего не менять.
Единственное, что мне хотелось делать, так это писать. Я обнаружил это, когда меня попросили написать какое-то заявление в ЖЭК.
Я купил дешевую тетрадку и так быстро и ловко написал несколько рассказов, что у меня закрались подозрения, что рассказы эти лежали у меня в подсознании готовые, но забытые, а ручка была тем хитрым приспособлением, через которое они и вылились на бумагу, как нефть из подземного пласта.
Рассказы были фантастические, немного "боевикастые" и, в целом, не лишенные интереса. Во всяком случае, так мне показалось - дать почитать моим "знакомствам" я не решился.
Больше всего мне понравился процесс писательства, я вживался в роль мента или преступника намертво и забывал про все на свете. Замечательным был и тот момент, когда какая-то внезапная идея находила чувствительный отклик в голове. Тогда сразу же все шло как по маслу. Невидимый кранчик внутри моей головы открывался, и рука сама начинала наносить на бумагу черные строчки. От этой деятельности я получал несказанное удовольствие.
Выходило, что до удара по голове я был писателем. Возможно даже известным, учитывая, что я разбился на самолете, который возвращался из Торонто. Хотя как же такое может быть, если все вокруг утверждают, что я "слонялся"? Я поискал свою фамилию в Интернете, но ничего особенного не нашел. Были там разные Свердловы, но не писатели, а все больше компьютерщики и директора мелких предприятий. Может быть, просто от полученного в самолете удара во мне открылся талант?
Вскоре у меня открылся еще один "талант": без видимой причины я вновь погрузился в кому. Случилось это запросто, как раз во время писательства.
Оказалось, что я в любой момент мог надолго терять сознание, впадать в более или менее длительное коматозное состояние. Случай редкий, но не уникальный.
Соседка по лестничной площадке работала санитаркой, и всякий раз меня забирали в больницу, где она работала. Звали ее Татьяна Михайловна, и она прониклась ко мне жалостью - не больше чем профессиональная привычка.
Поначалу окружающие пугались моих обмороков, и меня стремительно увозили в больницу на скорой помощи. Но вскоре попривыкли, и однажды я даже пролежал один у себя в квартире пару дней, пока Татьяна Михайловна не забила тревогу.
Что со мной происходило в эти мои провалы, я, естественно, не помнил - скорее всего, ничего, что же там может происходить?
Это впоследствии я понял, что кое-что все-таки происходило: в каждый такой провал я отправлялся в свое прошлое, чтобы вершить свое будущее. Почему-то делал я это будучи богатым стариком. Наверное, я прожил две жизни: первую я закончил канадским миллиардером, который и профинансировал научную разработку "Спираль времени", а во второй сел на самолет, чтобы полететь в Россию на похороны мамы.
Но во всем этом я разобрался гораздо позже.
О том, что ни Канады, ни самолета, ни спирали времени не было, а был просто "мозг с серьезными функциональными расстройствами", я, естественно, подумать просто не мог.
По истечении месяца после "происшествия" у меня с лица начала сниматься кожа. Кожа была какая-то странная, как прозрачная синтетическая пленка. Точнее, она не снималась, а как бы постепенно смывалась, и лицо мое приобретало незнакомое выражение.
Спустя неделю после начала "линьки" я полностью преобразился. У моей фотографии в паспорте и у моего нового лица осталось совсем мало общего. Мои "знакомые" и вовсе перестали меня узнавать и грозились подать в милицию за узурпацию чужой личности.
Так как я ничего не умел делать, кроме как погружаться в глубокую кому (а это не приносило денег), то мое финансовое состояние очень быстро превратилось из плохого в ужасное.
К счастью, моим случаем заинтересовался один из докторов, у которого работала Татьяна Михайловна. Звали его Хабибуллин.
Он восхищался моими многодневными обмороками и даже всякий раз, когда меня привозили, выделял под них специальную палату. Как только я пробуждался, он долго расспрашивал о том, что я "видел" будучи в коме и какие эмоции у меня вызывает реальность. Я отвечал, что не видел ничего, а реальность вызывает во мне легкое отвращение. Он с восторгом слушал, записывал и называл меня "редким случаем".
Деньги, которые обнаружились при мне, давным-давно кончились, и я все увереннее скатывался на дно городского ада.
В один из "провалов", а точнее сразу же по пробуждении, я лежал и смотрел в потолок, когда из кабинета Хабибуллина донесся… знакомый голос.
Слов через закрытую дверь я не слышал, но тембр и интонация показались знакомыми. Не то чтобы голос был в прямом смысле узнаваемым, но принадлежал к той категории шумов, которые вызывали во мне смутное беспокойство и ностальгию.
Беседа продолжалась довольно-таки долго, причем сам Хабибуллин говорил как-то странно, как будто забыл, как это делается.
У меня быстрее застучало сердце, поднялось черепное давление, я даже открыл рот, чтобы не задохнуться.
В этот момент дверь открылась, и доктор вошел в палату. Выражение его лица показалось мне необычным. В глазах светилось удивление и даже какой-то, черт побери, восторг. Он смотрел на меня так, как будто видел впервые и хотел немедленно усыновить.
Неподвижный кокон для души в больничной койке, я почувствовал себя мумией Рамзеса, впервые вытащенной на свет. Или огромным невиданным овощем, за одну ночь вымахавшим на грядке.
За Хабибуллиным в палату вошел незнакомый мужчина и сразу же уставился на меня. У мужчины была толстая загорелая шея и розовый шрам через левую половину лица.
- Вот он, - с трудом проговорил Хабибуллин. - Только что… гм… вышел наружу!
И тут я понял, в чем дело. Доктор говорил на английском!
Мужчина со шрамом оперся на спинку моей кровати.
- Могу я остаться с ним наедине? - не оборачиваясь, спросил он.
- Конечно, конечно… - Хабибуллин излишне суетливо покинул палату.
Мужчина сел у изголовья на маленький стульчик.
Его сумрачное лицо осветилось жалостью. Он несколько раз моргнул, сглотнул и сказал:
- Здравствуй, Александр.
Я ничего не ответил.
- Ты… узнаешь меня?
- Нет, извините.
Отвечать на английском, равно как и понимать, не представляло для меня никакого труда. Значит, до самолетокрушения я владел этим языком.
Мужчина вдруг заговорил быстро, глядя не на меня, а на капельницу.
Я еще был слишком слаб, чтобы сосредоточиться на том, что он говорил.
А он называл фамилии, даты, города и какие-то "объекты", его голос дрожал, и если бы не абсурдность предположения, то я мог бы подумать, что он вот-вот расплачется, как дитя.
Наконец он выговорился, шмыгнул свороченным набок носом, буркнул "никогда себе этого не прощу" и встал.