Повесть лауреата Независимой литературной премии "Дебют" С. Красильникова в номинации "Крупная проза" за 2008 г.
Сергей Красильников
Сучья кровь
Я бесконечно рад, что мир несовершенен. В противном случае я мог бы просто нажраться наркоты, лечь на диван и сутками тупо смотреть в потолок.
I
- Это просто снимки. Без претензий на шедевры и гениальность, так ведь? - говорил Витя. Он просматривал фотографии, покачиваясь в кресле-качалке. - А если ты, дорогой мой друг, захочешь доказать мне, что эти снимки чего-нибудь да стоят, то принеси мне лучше не их, не эти свои большие глянцевые картинки, распечатанные на последние деньги в фотоателье, а принеси мне и покажи деньги, деньги, которые ты заработаешь этими снимками. Вот это будет похоже на настоящий результат.
- Не всё в деньгах меряется, - мрачно отозвался Женя.
- Оооо, давай без романтики. Ты знаешь, я не люблю. Не люблю ни романтики, ни романтиков. Если искусство настоящее - то за него будут платить деньги. Если это бездарность - не будут. За Сальвадора платили, за Моне платили, даже Малевичу что-то перепало. А тебе - не платят.
- Тот же Булгаков так и умер непризнанным…
Витя положил снимки на стол, затянулся сигарой и выпустил колечко.
- Не творческое у тебя лицо, - задумчиво отозвался он. - И фамилия. Ты только послушай: Евгений Петров. Какой же ты выдающийся фотограф? Кто тебя такого запомнит?
- При чём тут моё имя?! При чём, чёрт подери, тут моё имя! - вскричал Женя, сорвавшись со стула. Он нервно прошёл до плиты, взял чайник и начал из него пить. Вода там была ещё тёплой, отвратительно тёплой, даже близко к горячей, но Женя пил, не останавливался.
- Как ты вообще можешь отличить искусство от неискусства? - Женя схватил свои снимки и ушёл в комнату.
- У тебя нет вкуса! - крикнул он оттуда.
- Не проецируй на меня свои проблемы, - пожал плечами Витя. Он приостановил кресло-качалку и задумался - словно пребывал в лёгком замешательстве. Через пару минут вернулся Женя, сел у окна и принялся глядеть на раннюю осень. Ничего особо интересного там не происходило - серое небо, ветер; кое-где дряблые мёртвые листики на деревьях, похожие на использованные прошлогодние женские прокладки. С неба склизкая мразь падает. Но фотограф сидел и смотрел, смотрел злобно и напряжённо. Витя привык к этому театру - Женькино обычное "художник с разбитым сердцем".
- Это вообще довольно трудно, отличить искусство, - наконец сказал Витя и оттолкнулся левой пяткой. Кресло пришло в движение: туда-обратно, туда-обратно… Женя повернулся и посмотрел на приятеля. - Если ты способен отличить шедевр от не-шедевра, то, значит, ты можешь постигнуть гениальный замысел. Значит, ты и сам - гений.
- В этом-то, в этом-то и суть! Приобщиться к прекрасному, Витя. Почувствовать и себя гением на минутку… Для того я и творю, понимаешь?
- Ты творишь, чтобы самовыразиться. Чтобы тебя заметили, - Витя провёл сигарой по воздуху так, что за ней остался кривой дымный след. - И вот то, что ты мне сейчас сказал - вздор. Приобщаться к прекрасному и на природе можно. И в цирке. И в баре. Но большая часть людей просто не в состоянии оценить шедевр. Пушкин? Даааа, Пушкин - это наше всё! Да Винчи? Дааа, Мона Лиза! А сунь ты им случайных картин Да Винчи вперебой с какой-нибудь посредственностью, или Пушкина вперебой с какими-нибудь грязнописаками - ни черта ведь не отличат. Уж поверь мне, Женя. Поверь.
- Не топчи народ! - возмутился Женя. Однако уже не громко, не криком возмутился, а вяло отмахнулся. - Искусство для народа.
- Вот пока ты так будешь думать, не суй мне свои снимки больше, - отрезал Витя. - Не для народа искусство. А если что для народа - так то не искусство. Заучил фразу эту, и говоришь, а и сам-то в неё не веришь, и не понимаешь её, не понимаешь её ошибочности.
- А мы с тобой - что, не народ?
- Народ по улицам с граблями и вилами ходит, деньги зарабатывает, индустрию строит. Народ обывательствует перед телевизорами и жжёт ведьм на кострах. Народ Христа гвоздями прибил для всеобщего обозрения, народ орёт "хлеба и зрелищ!". Народ не стоит искусства, Женя.
Женя молчал. Хотел какой-то вопрос задать, что-то выяснить - но не решился. Что-то горькое и тяжёлое поперёк горла вклинилось.
В последнее время Жене всё чаще попадались кондуктора-олигофрены. С трясущимися руками, страшными глазёнками, жесты, мимика - всё нечеловеческое. Берёт такой зловещий карлик деньги, и смотрит на них, как на круглые металлические кружочки, а не как на финансовую единицу. Сначала Женя думал, что это просто кажется так, паранойя или вроде того. А потом вспомнил, как знакомый реабилитолог, который по делам был в Германии, рассказывал об одном банкете, где на столы накрывали инвалиды.
- У них какие-то функции частично утрачены, какие-то полностью. Их в общество вернуть уже всё равно не получится. Практичные немцы с ними как с собаками поступают, но всё же гуманно, не докопаешься, - говорил он. - Они их как бы дрессируют. Учат делать простые работы. Положить вилку слева от тарелки. Ножик справа. Стаканы. Салфетки. Блюда подавать в определённой последовательности. Если инвалид понимает, делает всё правильно - то ему дают бонус какой-нибудь - конфету там или сигарету. Как собаке. Сидеть, Тузик! Тузик сел. Тузику кусочек еды дали.
- Это разве не против прав человека?
- Ну, смотря кого человеком называть… Они, знаешь, такие… Только есть умеют. И простые вещи делать. Только простые действия.
Эти кондуктора, надо признать, изрядно напоминали Жене инвалидов из рассказа реабилитолога. Такие же уродливые, медлительные, со звериной тупостью в глазах. С одним только исключением - немецкие инвалиды всё-таки вызывали жалость, а эти - не то злобу, не то страх, не то неприязнь.
В этот раз, правда, кондукторша оказалась ветхой пенсионеркой необычайно высокого роста, и вроде бы без умственных отклонений. Женя пожал руку Вите, залез в автобус, показал долговязой старухе проездной, включил плеер и сел в углу. В самом конце, рядом с гудящим мотором. Половина двенадцатого, людей почти нет. Пара сонных полупьяных подростков в самом начале автобуса силились вспомнить, куда они едут - так громко и матерно спорили, что даже сквозь плеер слышалось… Какой-то старичок. Девушка. О да, девушка… Она сидела как раз перед Женей - через пару сидений, лицом к нему. Он хорошо мог рассмотреть её - книжка, сумочка, губки, глазки. "Девочка-вишенка" - почему-то подумал Женя.
- Девочка-вишенка, - тихо, отрешённо, куда-то вовнутрь себя прошептал он. Когда плеер включён громко, то кажется, что никто тебя не слышит, и можно говорить всё, что хочешь, особенно если шёпотом.
Ей было 18 или 20 лет, аккуратно убранные под каре волосы цвета граната, живые глаза. Книга в руках, карандаш. Временами что-то писала на полях книги. Прядь волос случайно соскользнула ей на щёку, но она даже не заметила - читала. На талии её чёрное пальто перехватывал широкий кожаный пояс с двумя увесистыми пряжками - это украшение особенно запомнилось Жене. Две или две с половиной остановки Женя сидел и просто любовался ею - настолько сильно заворожила его незнакомка. Уже потом он всё задавал себе вопрос - почему не появилось даже мысли подойти и познакомиться, пока она ещё была там? Чего ждал?..
- Улица Победы, - раздался шипящий голос в динамике. Она встрепенулась, поднялась, спрятала карандаш и книжку в сумку, и подошла к дверям. Женя привстал со своего сиденья, и последнее, что он успел разглядеть - заколку в виде чёрной бабочки, спрятавшуюся среди её волос. Автобус остановился, и она вышла, а навстречу ей ввалился пьяный неуклюжий тип.
- Пррростите, милосердная… - услышал Женя его голос. - Оччччч не хотел вас такскэээзть толкнуть… Зззаддеть… Пррростите человека пьяного… Ччччеловека прростите…
Двери закрылись, и алкаш двинулся к кондукторше. Женя вздохнул и посмотрел ей вслед, но уже ничего не разобрал в ночной темноте за окном. Иди ищи её теперь, девочку-вишенку…
И тут же он оживился. Возле дверей, через несколько сидений, на полу автобуса лежала книжка, которая, видимо, выпала из её сумочки. Выпала случайно, когда она столкнулась на выходе с пьяным мужиком.
Из комнаты раздавались крики неясного генеза - то ли кому-то было страшно, то ли хорошо, то ли кто-то тренировался петь. Трудно было сказать даже - Ксен это или Наташа. Женя разулся, повесил куртку, зашёл в кухню и достал сигарету. Пару минут смотрел на неё, соображал. Потом, как всегда, подумал: ай, ещё чуть-чуть, и брошу курить, но сейчас, чёрт с ним, покурю.
И закурил.
- Вот у меня пися, такая она длинная, и что же мне с ней делать?! - раздался отчаянный возглас Ксена из комнаты. Загремело битое стекло, что-то с грохотом рухнуло на пол. Женя поморщился и затянулся. На кухне всё было так же, как утром, когда он ушёл - полная раковина немытой посуды, грязный стол, люстра, в которой работала только одна лампочка из трёх, и жутко усталая от жизни Рута - лохматая беспородная псина. Рута валялась под столом, накрыв лапами голову; почуяв Женю, она поднялась и грустно на него посмотрела.
- Не покормили тебя опять? Кушать? - поинтересовался Женя. Рута заскулила и лизнула Женю в руку. Почему-то, собаки, они всегда так - чем хуже условия жизни, тем умнее и добрее становятся…
Женя открыл полку, достал банку собачьей еды - но она была пустая. Порылся в холодильнике - нашёл только три десятка яиц, расставленных по всей дверце, и кастрюлю позавчерашнего супа, который уже изрядно подпортился. Открыл свой рюкзак - там была пачка чипсов.