Он мне шепнул, что ему плевать, пусть жена оказалась ПАТОЛОГИЧЕСКОЙ ЛГУНЬЕЙ, лишь бы она перестала его жалеть. Почему бы ей не поступить как всякой нормальной женщине и не бросить его?
Он сказал, что Марлена влюбилась то ли в моего брата, то ли в его работу, разве с ней поймешь? Она - романтическая дура, понятия не имеет, какие опасные типы все художники.
Я сказал, что вполне это понимаю.
Он сказал, что очень хорошо это знал с самого дня своего появления на свет.
Я сказал - со мной то же самое. В точности. Когда он прибавил, что его отец был эгоистичной свиньей, я пожал ему руку.
Стюардессы принесли обед на подносе, и Оливье решил взять ГЛОТОК СПИРТНОГО, то есть попросту виски. Я выпил пива.
ДВА ТРИ ЧЕТЫРЕ ПЯТЬ ПРЯЧЬСЯ ВЫХОЖУ ИСКАТЬ.
Оливье поглодал немножко свой ЗАЯЧИЙ КОРМ, но потом ему надоело, и он принялся расставлять бутылки словно шашки на подносе.
Предложил рассказать мне, какие таблетки он принимает.
Пускай, я не против.
Он восхвалял ТЕМАЗЕПАМ, но АТИВАН, сказал, тоже неплох, а как я отношусь к ФИРМЕННОМУ ВАЛИУМУ? Дальше больше. Эти, по крайней мере, я знал по имени, но, кажется, он еще принимал АДДЕРАЛ.
Заглотал таблетки КОДИС и две-три разноцветные капсулы, запив тасманским пино-нуар, дескать, вино здорово ИНТЕНСИФИЦИРУЕТ действие лекарств.
Не считай меня пьяницей, старина Хью. Ты же видишь, как я страдаю. Я люблю ее, но она страшная, страшная женщина.
Я не знал, как ответить, ведь Марлена была моим другом, и они с моим братом ТРАХАЛИСЬ КАК КРОЛИКИ при полном моем попустительстве. Может, я СООБЩНИК ПОСТФАКТУМ, вот как это называется. Сколько раз в ночи я прятал голову под подушку, чтобы ничего не слышать.
Спроси, сколько женщин у меня было, предложил Оливье.
Он смахивал на кинозвезду, красные губы, черные волнистые волосы, а на веках такая нежная кожица - только что отмытый член. Десять, сказал я.
Насмешил его. Он похлопал меня по локтю, взъерошил мне волосы и сказал: равной его жене среди них не было. И все же СИГНАЛ ТРЕВОГИ прозвучал, когда выяснилось, что она сожгла свою школу. Это был кошмар - узнать об этом за обедом с клиентом своей рекламной фирмы, который слыхал, что жена Оливье родом из Беналлы.
- Сколько ей лет? - осведомился клиент.
- Двадцать три, а что? - ответил Оливье.
- Значит, она училась там, когда Марлена Кук подожгла школу. Как зовут вашу жену?
- Джина Дэвис, - поспешил Оливье.
- Как кинозвезду.
- Вот именно.
Вряд ли мне удастся забыть тот день, когда меня объявили затоморженным и не разрешили продолжать учебу в государственной школе Бахус-Блата номер 28. Я бы сжег эту школу до головешек, будь у меня подходящие таблетки, чтобы заглушить страх перед наказанием. Господи спаси, благослови, только из трусости я был хорошим.
Оливье предложил мне выпить еще пива. Полегче станет, сказал он. Он спросил, известно ли мне, что Марлена - воровка. Я ответил, что она - мой друг.
Он простонал, что она и его друг тоже, помоги ему Бог. Потом начал говорить всякие ужасы, и я не сразу понял, что он переключился на свою мать, вот уж и впрямь кошмарная женщина. Какое счастье для него, что она умерла. Его в дрожь бросает, стоит о пей вспомнить.
Тут его окликнула стюардесса, и я уж боялся, что ему попадет за дурной язык, но он вернулся с самолетными носками и велел мне их надеть. Это правило для всех. Он УСЛУЖАЛ МНЕ, встав на колени, чтобы снять с меня сандалии и потные носки, которые завязал в целлофановый мешок. Сказал, будет лучше, если я БУДУ ПУСКАТЬ ГАЗЫ исключительно в задней части самолета, где от этого может быть польза, и мы оба посмеялись.
Жаль, что ты не богат, старина, сказал он. Нанял бы меня снимать с тебя каждый день носки и надевать новые.
Стюардесса принесла нам обоим бренди и убрала мою обувь и носки в шкафчик над головой.
Оливье сказал, что легко мог бы разбогатеть, но его мать, воровка блудная, все у него украла, ему думать противно о том, что она проделала. Он хотел разбогатеть, было приятно держать собственную лошадь, скакать сломя голову, ни о чем не волнуясь, и он посмотрел на меня и улыбнулся, и я понял в точности, что он имел в виду: кровь и пульс, сердце стучит, счастье и страх, человеческие часы в потоке дня.
Она погубила меня, пожаловался он. Я думал, это он о матери.
Я для нее все равно что собачка, продолжал он, и я понял, что мы вернулись к Марлене. Да, вот что я такое. Она наполняет кормом мою миску и гладит мне брюхо. Лучше бы велела меня усыпить.
Я тоже могу погубить ее, сказал он минуту спустя. Вот в чем смех, старина. Я могу се уничтожить. Но смысл-то в чем, старина? Если я причиню ей вред, она перестанет чесать меня за ухом.
Я проснулся в небесах над Америкой, рот забит пылью, пахнет дорогим освежителем рта, бритвенным кремом, женским мылом.
- Лос-Анджелес, - объявил мой спутник.
Я впервые видел город с высоты, и не понял, что это. Мне еще не раз предстояло увидеть гроздья крошечных огоньков в ночи, города и шоссе Америки, прекрасных белых муравьев, термитов, пожирающих все, пульсирующий хвост мерцает, подавая сигнал для спаривания. Какой пророк предсказал бы подобное нашествие?
Оливье похлопал меня по колену: ты в форме, старина! Он предложил таблетки на выбор и глоток воды. Сказал: если он поест фисташек - умрет, а если возьмет в рот устрицу, дыхательное горло перекроет, но без Марлены он готов сам себе перерезать горло ножом фирмы "Стэнли".
Я отдал ему таблетки. Он проглотил одну.
Сказал: только что я принял решение - я не стану это ей подписывать.
Я спросил, что - "это".
Он сказал: ей и в голову не приходит, что у меня духу на это хватит. Посмотришь на ее лицо, старина! Посмотришь, когда я скажу, что отказываюсь.
Я спросил, хочет ли он погубить Марлену.
Этот вопрос вызвал у него такой смех, что ему приходилось порой останавливаться и отфыркиваться, а потом он снова начинал хохотать, я уж думал, он сошел с ума.
Наконец, я спросил, что тут такого смешного, на хрен, но тут мы, как говорится, ПОШЛИ НА ПОСАДКУ, и когда самолет брякнулся на землю, мой вопрос остался без ответа.
39
Такси в Нью-Йорке - это какой-то кошмар, как их только терпят, черт бы с ними с выпотрошенными сиденьями, раздолбанными амортизаторами, левыми поворотами - чистое самоубийство, но все эти малазийские сикхи, бенгальские индуисты, мусульмане из Гарлема и христиане из Ливана, русские с Кони-Айленда, евреи из Бруклина, буддисты и зороастрийцы и все прочие, кто их разберет - все до одного как в святое писание верят, что если упорно давить на чертов гудок, море расступится. Скажете, не мое дело? Кто я такой, провинциал, выросший в мясной лавке в Бахус-Блате. Но на хуй их. Заткнитесь в пизду.
Да, глупо надеяться перевоспитать их поодиночке, ваша правда, мисс Манеры, но когда этот придурок жмет на гудок прямо под моим окном…
Так что мне пришлось отправляться в супермаркет в тот час ночи, когда поход не должен занимать много времени, когда всем еврейским бабушкам следует лежать в постели или готовить фаршированную рыбу на Рош Хашана или чем там они занимаются. Не знаю, может, полчища старушенций в "Грэнд-Юнион" состояли из христианок или язычниц, но, господи боже, эти тетки - народ в себе, они тебя всмятку раздавят своими тележками, если не сумеешь бежать на их скорости. Я - иностранец, еще не оправившийся от перелета, двигался медленно, помоги мне бог.
Американский супермаркет - та еще штука, господи-иисусе, но супермаркет в Нью-Йорке - собачий корм, нужно родиться в его пятом секторе, чтобы постичь его логику. Вы уже скумекали, что я пришел купить дюжину яиц. Сначала я не сумел найти яйца, потом обнаружил - рядом с фетой, столько сортов яиц, всех размеров, всех цветов, но собратья-покупатели не могли потерпеть, пока я выберу, я им дорогу перегородил, они наезжали на меня своими тележками, примчались на подмогу из секторов 2 и 3, сбились в кучу, как те дурни в пробке на въезде из тоннеля Холланд.
Я купил коричневые яйца, ближе к земле - да, я деревенщина, - но в пяти кварталах от супермаркета, в ржавой тени пожарной лестницы на углу Мерсер-стрит и Брум, я убедился, что скорлупа у этих дорогостоящих игрушек тверже бетона. Говорил я вам, что лучше всех гонял тары в средней школы Бахус-Блата? У меня по-прежнему верный глаз и твердая рука моего папаши, но как бы я ни целился, с какой силой ни швырял эти яйца, все они отскакивали от ветрового стекла очередной ревущей машины.
Марлена, благослови ее бог, не поощряла меня и не отговаривала, и когда я вернулся к ней через распахнутое окно, только подняла на меня взгляд, не вставая с паршивого дивана, где она читала "Нью-Йорк Таймс":
- Иди ко мне, мой гений!
Немыслимо прекрасная, свет ночника падает на левую щеку, россыпь золотой пыли с угольно-синей плоскости.