По другую сторону двери стояла непроглядная тьма, я медленно нащупывал путь по ступенькам, считая площадки - первая, где лежал омерзительный испорченный дымом ковер, вторая - загроможденная картонными коробками, на четвертой площадке из-под приоткрытой видавшей виды металлической двери пробивался мерцающий огонек свечи.
- Как тебе это?
Это была мансарда, почти совершенно пустая и белая. Марлена стояла в самом ее центре. Большая черная сумка лежала на полу за ее спиной, под большим окном с широким подоконником, в груде щепок - последствия ее вторжения. На подоконники валялся ломик "Стэнли Супер-Чудо", надежный, тяжелый кусок железа с перпендикулярно отходящей на одном конце лапой для выдергивания гвоздей и со смертоносным острием на другом.
- Лапонька, это твое?
Она молча забрала у меня инструмент.
Я отметил, как умело она держит его.
- Кому принадлежит это место?
Она пристально, хмуро поглядела на меня.
- Департаменту искусств правительства Нового Южного Уэльса, - ответила она. - Резиденция для художников.
- Каких еще художников?
- А ты? - она подошла ко мне, просительница, сложила плечики, чтобы прижаться к моей груди.
Я вырвал у нее ломик.
- Кто здесь живет?
Вырывая, я сделал ей больно, но она продолжала улыбаться, нежная, раненная, как груша в траве.
- Милый, завтра мы получим деньги из Японии.
- Завтра? Завтра я лечу домой.
- Майкл! - позвала она. Оторвалась от меня и заплакала, Годье-Бжешка, Уиндэм Льюис, надломленная красота, разбежавшаяся трещинами и морщинами, глубокий провал, глаза как зверьки, господи помилуй, я отбросил ломик и обнял ее, такая страшно маленькая на моей груди, зажал ее голову ладонями. Я бы увернул ее в одеяло, подоткнул уголок.
- Не уезжай, - попросила она.
- Мой брат.
Она обратила ко мне взгляд огромных влажных глаз.
- Я вызову его сюда, - вдруг предложила она. - Нет, нет, - заспешила она, услышав мой издевательский хохот. - Нет, правда. - Сложив ладони, она изобразила нечто на буддистский лад. - Это можно устроить, - продолжала Марлена. - Он приедет вместе с Оливье.
О нет, подумал я, о нет!
- Оливье едет сюда?
- Конечно. А ты что же думал?
- Ты ничего не говорила.
- Но ведь моральное право принадлежит ему. Моей подписи недостаточно.
- Он едет сюда? В Нью-Йорк?
- А как же иначе? Что ты предлагаешь?
- Я думал, у нас с тобой романтическое путешествие.
- Так и есть, - заверила она, - так и есть.
И ради этого я предал мать и брата? Чтобы чертов Оливье мог полюбоваться, какие рога ему наставили?
- Не шути со мной, Марлена. - Я сын Черного Черепа, и мног о чего еще наговорил. И хорошенько пнул проклятый ломик, так что он к стенке отлетел. - Что это такое? - ревел я. - Что это за хуйня?
- Не знаю.
- Ври больше - не знаешь!
- По-моему, это ломик.
- Ты так думаешь?
- Да.
- И ты таскаешь это в сумочке?
- До Пенсильванского вокзала он лежал у меня в чемодане.
- Зачем?
Она пожала плечами.
- Будь я мужчиной, ты бы не спрашивал.
И тогда я хлопнул дверью. Нашел на Принс-стрит местечко под названием "У Фанелли", где мне любезно разрешили купить стаканчик виски за тысячу иен.
36
В воскресенье в Бахус-Блате…
Однажды в воскресенье в Блате появился епископ, вышел из ризничей, ковыляя, как краб, он приехал из Сиднея в то утро, а прежде его пытали китайские коммунисты. Спину разодрали плеткой, плоть у него была изборожденной и грубой, как Мориссонова дорога после дождя - вся в глубоких рытвинах от колес. После первого псалма он рассказал, почему не надо голосовать за австралийскую лейбористскую партию, а потом снял с себя облачение перед всеми ПРИХОЖАНАМИ, и матушка вздохнула, боже помилуй нас, но отец вместо подобающего отклика пожелал узнать, в котором часу епископ завтракал в Сиднее.
Что за вопрос?
Долго ли он летел к нам из Сиднея?
- Один час, - ответил епископ.
Мама пинала отца ногой, но Череп никогда не шел на поводу у других ПРИХОЖАН и уж тем более не собирался менять свое поведение из-за какого-то башмачка четвертого размера. Наш папаша был известным в Блате ТИПОМ. Перелет из Сиднея казался ему чудом, и он хотел, чтобы епископ все разъяснил - гладко проходит перелет или бултыхает?
- Гладко, - ответил ему епископ.
Господь ведает, что бы сказал мой папаша, если б поднялся из могилы и увидел меня узником в кладовой принадлежавшей Жан-Полю больницы. Задал бы мне ТРЕПКУ за то, что я повредил ЧАСТНУЮ СОБСТВЕННОСТЬ. Справедливо, но совершив свой суд, он бы выяснил, наконец, что Мясник удрал аж в Нью-Йорк и снова бросил меня.
Это бы его здорово зацепило.
- Сколько же времени понадобится, чтобы попасть туда? - спросил бы он.
- Тринадцать часов.
- Благие небеса!
Мой отец - ТОТ ЕЩЕ ТИП. Все его помнят. Для чего Ты Меня оставил?
Послушать Мясника, так все полицейские - маленькие Гитлеры, но когда я сидел в больнице в долгах, они и не думали цепляться ко мне. Пока я оставался в кладовой, все было тип-топ. Они приносили мне всякую всячину, что найдут во время патрулирования, даже мишку, рекламировавшего ларек с пончиками.
Мой отец - жесткий человек, живший в пору див и чудес. Как-то раз я набрел на него ночью, когда он созерцал чудеса ЗАМОРОЗКИ. До заморозки он гонял в Мэдингли к мельбурнскому поезду и обратно, чтобы набить ледник. Потом появился холодильник, казалось бы, ЭВРИКА, но ОБЫЧНАЯ ПУБЛИКА не желала покупать замороженное мясо и требовала только висевшее на витрине, вот ГЛУПЦЫ, говорил отец. Он-то всегда был на стороне прогресса, и пусть центральную улицу расширяют, даже если для этого придется вырубить деревья. Мой отец - РЕАЛИСТ, это опять же все знали. Листья только засоряют канавы, не раз говаривал он в открытом баре отеля "Рояль".
Я сидел на стуле перед магазином. То есть - много лет назад, Боже благослови, когда Череп был еще с нами. Два парня из Мельбурна заехали к нам в "холдене", тогда это была новая МАРКА, до той поры мы и не слыхали о ней. На одном парне был костюм в полосочку, на другом клетчатые шорты, посмотришь на него - обхохочешься. Который в костюме и говорит: можно снять с вас фото?
Не будучи уверен в своих ПРАВАХ, я позвал Черепа и по его лицу сразу понял, что он тоже считает их за пару ИЗВРАЩЕНЦЕВ, но согласен позировать со мной вместе, отец и сын. У извращенцев был с собой "ПОЛЯРОИД", так он тогда назывался. Они сделали фото, мы встали кружком, и я видел, как я постепенно выныриваю на поверхность снимка, словно утопленник, которого течением прибило к плотине.
- Смотри-ка, - проворчал папаша. - Так и думал, что эта штука никуда не годится.
Я сразу понял, о чем он, но извращенцам понадобилось время, чтобы понять: от всего Черепа на снимке виднелся только фартук. Тогда они решили сделать второй "Поляроид" и отдать его нам насовсем, будьте любезны, беда невелика.
Сняли фото, которое вполне удовлетворило Черепа, преподнесли ему снимок и СВАЛИЛИ. Кто мог бы сказать, куда их еще занесло?
- Полумать только, - бормотал папаша, изучая свое подобие, постепенно расцветавшее перед ним. Лицо у него, точно топор, и злобные красные глазки, но когда он поставил "Поляроид" на каминную доску, он и сам словно стал другим человеком. - Подумать только, - повторял он. Склонил голову набок и чуть ли не улыбнулся. - Только подумать, так их и разэтак!
Поляроид выцветал и становился все хуже, а через неделю полностью ИСЧЕЗ. Казалось бы, папаша мог впасть в обычную свою ярость, но ничего подобного, словечка ни сказал, и "Поляроид" оставался на камине, пока Черен был жив, порой я видел, как папаша сверяется с ним, словно с барометром или часами. А теперь он умер, и все пошло прахом, и сорняки проросли сквозь иол террасы, служившей нам спальней.
Много дней я сидел в кладовой, дожидаясь, пока брат уладит С ДОЛГАМИ. Скверная это была комната, раковина, ведро, и колонка для нагрева воды, ревевшая глухой ночью. УМММ, УММММ. Нагоняла страх Божий. Я пристроил медведя и венок, включил радио, оно молчало, но хоть мигало зеленым глазком, успокаивало.
Открываю я однажды утром глаза и вижу: из прачечной идет пар, сквозь это облако пробивается солнечный свет и в облаке НЕБЕСНОЕ СОЗДАНИЕ, хотя это был МУЖЧИНА, однако красив, как знаменитый портрет ФИЛИППИНО ЛИППИ, и одет в костюм тусклого белого серебра, я видел такую изнанку у крыльев мотыльков, когда они умирали в священном свете.
Камень откатился, я последовал за этим посланцем по коридору, старики выходили навстречу и предупреждали меня, чтобы я не споткнулся о шнур, тянувшийся от моего радио, а до восьми часов еще оставалось время: Джексон сидел за своим столом.
И ангел молвил:
- Отдай ему его деньги!
Джексон протянул мне конверт. Без обид, приятель, сказал он.
На улице ждал белый "мерседес-бенц", как будто на свадьбе. Я сел рядом с ангелом. Темные кудри его блестели недавним благословением.