- Андраш... Что за дьявольщина? Ты попал под машину?
- Да нет, небольшая драчка, - сказал я.
Никакого замешательства, как тогда в управлении, он даже улыбнулся слову "драчка".
- Здорово тебя отделали, - сказал он сочувственно.
- Матч был сыгран вничью.
- Что? А, понятно. Досталось и тем и другим. Ну, пойдем... где-то я видел йод.
Он обнял меня за плечи и повел в ванную...
- Прекрасно помню, что где-то был йод, - сказал он, как будто сейчас было очень важно говорить о чем бы то ни было.
Он взял вату, промыл рану, отрезал пластырь, ощупал разбитую скулу - она уже слегка посинела - и перевязал. И без умолку говорил:
- Все чисто... Ты умылся?.. Это не простой удар... Кулаком такой раны не нанесешь... Теперь пощиплет немного... Голова кружится? - И он отпустил меня, как куклу, когда проверяют, устоит ли она на ногах.
- Пустяки, папа. Хватит. Я ведь пришел не за этим.
- Я знаю. Хорошо-хорошо.
Он повернул мою голову к себе, как бы разглядывая повязку. Я вынужден был смотреть ему прямо в лицо: его пересекали морщины, доходившие до углов рта, такие глубокие, что казались новыми; но я знал, что они старые. Воротничок у рубашки был неприлично грязный, в такой несвежей рубашке даже я постеснялся бы ходить.
- Так что же случилось? С кем ты подрался?
- Это неважно, - сказал я совсем тихо.
Приведя меня в комнату, он прошел в нишу и захлопотал возле кухонной плиты. На тахте валялись стеганое одеяло и измятая подушка - как утром он встал, так все и осталось. На письменном столе лежали знакомые бумаги.
Он принес на тарелочке несколько бутербродов - неужели сам намазал масло на хлеб? - сифон, бутылку вина, два стакана и лимон.
Я набросился на еду, не дожидаясь приглашения, и с наслаждением выпил лимонад. Он снова стал спрашивать, с кем я подрался. А я снова ответил, что это неважно и что пришел я сюда не затем, чтоб говорить о драке.
Он расхаживал взад и вперед, потом присел, налил вина, выпил и опять зашагал.
- В последние дни я много думал о тебе, - сказал он и остановился.
- Обо мне?
- Да, конечно. Ведь ты мой первенец. Не правда ли?
Я ухмыльнулся, и рана засаднила от натянувшейся кожи. Папе, должно быть, алкоголь вреден. Первенец! Еще одна дичь!
- Я много думал. В памяти всплывало то одно, то другое. Помнишь, я как-то спросил: где ты был? На летенье, сказал ты. Знаешь ли, что это значит? Это значит, что до церковной службы тебе нет никакого дела! Что б ты ни говорил, церковь для тебя пустой звук! Вот что значит твое летенье. И сейчас я спрашиваю: с кем ты подрался? А ты отвечаешь: это неважно. Что из этого следует? Что у тебя есть тайна! У меня тоже есть тайна - значит, мы квиты.
Я молчал, упрямо уставившись в скатерть. Интересно, во что это выльется? Возможно, в новую проповедь на тему о моей скрытности!
Но папа лишь загадочно улыбнулся, опять налил в стакан вина, поднес его к лампочке, разглядывая темно-красный "Бикавер", и залпом выпил.
- Как мама? - спросил он с любопытством. - Что она делает?
- Лопается от радости, - с раздражением сказал я. Нашел, о чем спрашивать!
- Она знает, что ты здесь?
- Нет!
- Наверное, сидит в моей комнате. Плачет... обедов не варит. Жизнь остановилась. А вы едите хлеб с жиром. Да? - Глаза у него заблестели, и лицо становилось все веселее.
Несколько минут он ходил вокруг стола, не ожидая от меня ответа.
- Я ни разу не говорил с тобой по-человечески, - внезапно вырвалось у него. - Как же теперь начать?
Тут я вконец раскис и от волнения лягнул ножку стола. Папа уселся на ручку кресла.
- Мне хотелось бы знать, - начал он, медленно выговаривая слова, - что ты в сущности... об этой истории ты слышал достаточно... какого ты мнения?
Хитро же он поставил вопрос. И я знал: если заставить его объяснять, он, скорей всего, выключит меня из игры. Поэтому я сразу спросил:
- Насчет коррупции?
- Ну, конечно, - нетерпеливо сказал он.
- По-моему, многовато... трепа.
- Ага. Как прикажешь это понять?
- Напиши заявление, и конец.
Он помолчал. Выпил. И снова приступил к допросу.
- Дело это довольно трудное... Рискованное. Ты понимаешь?
- Да, да. Знаю. Сам черт им не брат..
- И, несмотря на это, ты все же считаешь...
- Считаю.
- Ты очень решителен. Может случиться, что меня переведут. В провинцию. Ты поедешь со мной?
- Что за вопрос! Конечно! Это совершенно неважно.
- Вот именно, - сказал он и повел себя очень странно. Ходил по комнате и разговаривал сам с собой, будто меня и не было. Поминал каких-то сообщников, статистов и каждый раз повторял: отлично. Прямо как в школе. Отлично. Потом вдруг повернулся и окинул меня веселым взглядом. - Умный ты, сын, - сказал он. - Жизнь - всегда риск. Да? А главное - совесть. Правда?
- Правда, - сказал я удивившись.
- Скажи это своей маме! - вдруг закричал он.
- Я ей уже сказал.
- Так и сказал? Слово в слово?
- Нет, не так. Ей по-другому надо.
- Вот это верно! Это ты тоже понял. С ней надо другим языком. Мама сама поднимает бурю, а потом спрашивает: откуда буря?
Остальное я припоминаю с трудом. Он говорил, что дома даже помолчать не может и что это смешно; помянул заодно красные пятна на мамином лице, а под конец заявил, что дома работать вообще невозможно.
Говорил он сердито, дрожащей рукой наполнил стакан, снова выпил.
Мне захотелось переменить разговор, и тогда я сказал, что Кати схватила по математике двойку. Тут он просверлил меня подозрительным взглядом: все ясно, меня подослала мама, и теперь ему проще простого разгадать наш несложный маневр. Раз Кати получила двойку, его прямая обязанность мчаться домой и заняться с ней алгеброй.
Он наклонился к моему лицу и, дыша на меня винными парами, сказал:
- А я не пойду, слышишь, сын! Доведу до конца то, что начал!
Запах вина вызвал во мне непонятное раздражение, и я не стал уже обдумывать своих слов.
- Ну, а в будущем, если что случится, ты опять уйдешь из дома?
Я думал, схлопочу пощечину, но папа, покусав губы, тихо, раздельно сказал:
- Мне хотелось бы жить иначе, чем я жил до сих пор.
- Вы разведетесь? - вырвалось у меня, и комната закружилась перед глазами.
- Ты меня не так понял.
Он продолжал говорить, а до меня долго почти ничего не доходило - горло сдавила злость на то, что я оказался законченным идиотом и не смог понять что к чему; в то же время я почувствовал облегчение и от этого чуть не разревелся.
Пока он говорил, я поспешно глотнул из стакана не допитое им вино.
Немного погодя я мог уже слушать и, как иногда на уроке, даже прокрутился чуть-чуть назад. Он сказал, что я отлично соображаю и что есть вещи, в которые надо верить, иначе не стоит жить. Бывает, что он стоит по одну сторону черты, а мама - по другую и ни один не хочет перешагнуть через эту черту. Тут он, ужаснувшись, объявил, что мама попросту отрицает действительность; она утверждает, что всю историю с коррупцией выдумал Кёрнеи... все это химера, говорит она. И ей совсем безразлично, сохранены или растрачены государственные средства. "Боже мой! Все это делают..." И ей все равно!
- А мне не все равно! - кричал отец. - Ты можешь это понять?
Я кивнул в знак того, что прекрасно понимаю, и тут же ввернул, что Кати тоже отрицает действительность. Он, кажется, остался доволен, потому что вроде бы слабо улыбнулся.
...Папа проводил меня до остановки. Мы молча смотрели на приближающиеся огни трамвая, и больше нельзя было откладывать вопрос, вертевшийся у меня на языке с самого начала.
- Когда ты вернешься домой... примерно?
- Не знаю... Это не от меня зависит... Поверь!
Я отвернулся. Трамвай уже подходил.
Он рад, сказал папа, что я его понимаю и что я стал совсем взрослым.
Трамвай быстро тронулся; с площадки я оглянулся: он стоял не шевелясь, и ветер трепал его волосы и шарф, но выражения лица разглядеть я не мог.
Все в один голос твердят, что я взрослый. А меня вдруг сковала смертельная усталость, разбитая скула болела, и я думал, как хорошо быть ребенком, лучше всего грудным, и совсем ничего не понимать.
Глаза у меня горели сухим огнем, ветер, врывавшийся на площадку, едва-едва освежал. Хлопнула дверью кондукторша, я стал шарить в карманах и выудил всего двадцать филлеров - больше ни гроша не было. Я смущенно смотрел на девушку; она не торопила меня и дожидалась с благожелательным видом, а потом сказала, что все обойдется и, так как я ранен, она довезет меня до бульвара бесплатно. Девушка была толстовата, с облупившейся на ногтях яркой краской.
Доехав до бульвара, я выскочил из трамвая, натянул на голову мокрый берет и выбросил зажатые в руке двадцать филлеров -- на них все равно ничего не купишь.
Лил дождь, и вода текла по лицу; я шел сутулясь, чтоб прикрыться от ветра. Другие шли точно так же: торопясь и сутулясь.
Часы у моста Маргит показывали без четверти восемь. Ветер пронизывал меня до костей, лицо совсем онемело, и я прибавил шагу. Пройдя мост, я пустился бегом, и странное дело: холод и физическое напряжение постепенно вытеснили тяжелое, как гиря, внутреннее отупение. Через площадь Бема, минуя людный проспект Мучеников, я побежал по извилистым улочкам у подножия Крепости.
На Вермезэ я замедлил шаг, отжал берет и нехотя поплелся домой.