- Ну, это уж вам вдвоем решать,- говорит Александра.- Я как очевидная кандидатка на место аббатисы Круской не стану лично участвовать в том, на что вы намекаете.
- А я, как хотите, ни на что не намекала,- говорит Милдред.
- Я тоже нет,- говорит Вальбурга.- Пока ни на что.
- Будет вам наитие,- говорит Александра.- Не знаю, почему бы мне и не обставить этот покой заново. Надо его, пожалуй, выполнить в зеленом. У меня слабость к зеленому. А как разобраться с Фелицатой - это вас озарит завтра-послезавтра где-нибудь между заутреней и хвалитнами, хвалитнами и Первым Часом, между Первым и Третьим Часом, а может, между Третьим и Шестым, Шестым и Девятым, Девятым и вечерней или, наконец, между вечерней и повечерием.
Возвращается Уинифрида, высокая и осанистая, словно сменивший пол дворецкий: в руках у нее поднос, накрытый на четверых. Она ставит его на столик, шарит в кармане, извлекает оттуда книгу и отдает Александре ключи.
Они сидят за столиком, вино разлито.
- Прочесть застольную молитву? - спрашивает благообразная и большеглазая Уинифрида, хотя остальные уже запускают в банку с паштетом перламутровые ножички.
- Да нет, необязательно,- говорит Александра, намазывая паштет на облатку,- у меня провиант вполне доброкачественный.
Округлив глаза, Уинифрида пригибается к столу и сообщает:
- А я видела утренний телеснимок, где Фелицата с Томасом.
- Я тоже видела,- говорит Вальбурга.- Я не понимаю этих любителей свежего воздуха - чем их не устраивает обычный платяной шкаф, там тепло и уютно.
Александра говорит:
- Я видела негатив. И с тех пор у меня мутно на душе. Это не для них. Только красивым людям позволительно заниматься любовью под объективом.
- Как все было скромно и как продуманно в старых смешанных монастырях,- с грустью говорит Милдред.
- А я сделаю как встарь,- говорит Александра.- Если я хоть несколько лет пробуду аббатисой Круской, у каждой монахини будет особый духовник, как во времена моего предка святого Гилберта, ректора Семпрингамского. У каждой монахини свой иезуит. Обслуга как в одиннадцатом веке - из братьев-послушников цистерцианского ордена, из молчальников. А теперь с вашего позволения, Вальбурга, почитаем-ка "Искусство войны", а то время идет, сроки близятся.
Александра грациозно отодвигает тарелку и, закинув локоть за спинку, устраивается в кресле поудобнее, чтобы листать положенную перед ней книгу. Белые чепцы задумчиво нависают над страницами, а палец Александры выискивает нужные места.
- Вот, например,- говорит Александра, и ее прелестный указательный палец останавливается на полях.- "Поговорив со многими о том, что вам должно делать, обсудите с избранными то, что вы решили предпринять".
Колокол звонит к заутрене, и Александра закрывает книгу. Вальбурга идет впереди, а Александра напутствует:
- Сестры, трезвитесь и бодрствуйте. Монастырь наш под угрозой, и нам должно просить Всевышнего об укреплении наших сил.
- О большем и мечтать нельзя,- говорит Милдред.
- О меньшем и просить стыдно,- заверяет Вальбурга.
- Природа наша испорчена грехопадением,- говорит Александра.- Но как прекрасно воскликнул святой Августин: "О блаженная вина, достойная такого Искупителя! О felix culpa!"
- Аминь,- ответствуют три ее спутницы.
Они выходят к лестнице.
- О блаженный изъян! - говорит Александра.
Фелицата уже ждет, окруженная сторонницами, а за ними черные ряды безымянных монахинь; и сверху спускаются трое с чинной Вальбургой во главе, все такие статные и горделивые. Накидки разбираются, и все выходят в полночный путь к часовне.
Фелицата выскальзывает из строя, и покрывало ее сливается с темнотой, а сестры вереницей проходят мимо на молитву. Затем, когда из часовни начинают наплывами литься песнопения, она мчится прямиком по траве в дом - быстренько, как утица по озерной глади. Фелицата взбегает по широкой лестнице, вот она включает свет в приемной аббатисы. Ее личико озаряется гневом при виде остатков маленькой пирушки; она плюет на них со злобой цыганки-нищенки и по-кошачьи шипит, глядя на эту преступную роскошь. Но вот она уже опомнилась, кинулась в дверь и склонилась над зеленым аппаратом.
Гудки, гудки, гудки... потом трубку снимают.
- Гертруда! - говорит она.- Неужели это вы?
- Я на выходе,- говорит Гертруда.- Вертолет ждет.
- Гертруда, какие вы дела вершите. Мы тут слышали...
- Затем и звоните? - говорит Гертруда.
- Гертруда, наш монастырь - рассадник порчи и лицемерия. Я хочу все изменить, и монахини, многие, со мной заодно. Мы хотим освободиться. Мы хотим справедливости.
- Сестра, бдите и бодрствуйте,- говорит Гертруда.- Справедливость возможна, но никому не дано ее обеспечить. Это предприятие роковое. Весь монастырь пойдет прахом.
- Ой, Гертруда, мы веруем, что любовь свободна и что свобода в любви.
- Это можно устроить,- говорит Гертруда.
- Да, Гертруда, но в мою жизнь вошел мужчина. Что делать с мужчиной бедной монахине?
- Мужчину, как известно, надо ублажать сверху и снизу,- говорит Гертруда.- Вам надо научиться готовить и подучиться всему прочему.
И телефон ревет, как дикий зверь.
- Что это, Гертруда?
- Это вертолет,- говорит Гертруда и кладет трубку.
- Прочтите им это вслух,- говорит Александра. Снова наступило обеденное время.- Пусть потом не говорят, что мы скрывали свои намерения. Наши монахини такие одурелые, что все равно ничего не поймут, а Фелицатины свихнулись на сентиментальном иисусопоклонстве. Да, прочтите вслух. Вряд ли они имеют уши, но да услышат.
Кухонные монахини плавают с подносами по проходам между трапезными столами и разносят рубленую крапиву с картофельным пюре.
Уинифрида стоит за кафедрой и объявляет главу тридцать четвертую, стих первый Экклезиастики:
- "Глупцы питают тщетные надежды, и сновидения баюкают их. Обольстишься ли ложными мечтаниями? Не лучше ли простирать руки за тенями или гнаться за ветром? Лишь знаки, не более, видим во снах; лишь собственный образ предстает человеку. Разве бывает, чтобы нечистое очистило? Так же и ложь не может предвосхитить. Обличай безумство их, и неверное предвиденье, и лживые знаменья, и чародейные сны. Даже сердце женщины, снедаемой похотью, не столь обманчиво. И если не было тебе явлено от Вседержителя, не обольщайся; ибо сновидчество помутило многие умы и многих низвергло. Веруй же обетованиям закона, ибо не преминут исполниться, и мудрые советчики твои скажут тебе то же".
Уинифрида замолкает и пролистывает книгу до следующей вышитой в рукодельне закладки. Туманным взором обводит она трапезную, где кухонные монахини разносят по проходам кувшины и разливают по стаканам бодрящий кипяток. Вилки подымаются к лицам, и рты раскрываются, приемля пищу. Все здесь, все на местах, кроме судомоек и послушниц, но они не в счет, и старших инокинь, а те, конечно, считаются. Жизнь человеческая затерта в этом бессмысленном сборище как нигде; стали они все такими или всегда такими были, так или иначе, но жалки они до крайности, тем более что сами они об этом не подозревают. Подпрыгивают вилки, разеваются рты, и в них исчезает крапива с картофельным пюре. Монахини подносят к поджатым губкам испускающие пар стаканы и пригубливают воду, словно теплый сок неизведанного вкуса: причащаются в ожидании избавительницы Фелицаты. А пока что благодетельная Уинифрида преподносит им Экклезиаста, главу девятую, стих одиннадцатый.
- Вслушайтесь вновь, сестры,- говорит она,- в мудрые проповеди Соломона: "И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не искусным благодарность, но время и случай правят всем".
Судомойки проскальзывают вдоль столов, прибирая пустые миски и заменяя их блюдцами полезной и питательной запеканки, которую просто жалко скармливать монахиням, нашлись бы и другие охотники. Уинифрида отпивает стылую воду из своего стакана, ставит его, откладывает одну хорошую книгу и берется за другую, тоже хорошую и тоже переложенную вышитыми закладками. Она старательно извлекает какой-то бумажный листик из-под обложки и, на миг показавшись чуть ли не умницей среди прочих, зачитывает своим вечно унылым голосом вступительную фразу:
- "Мудрые речения нашего единоверца".
"Если кто-либо из вашей армии по вашему разумению снесся с врагом и поставляет ему сведения о ваших планах, лучше всего вам воспользоваться его предательством, якобы посвятив его в самые свои тайные замыслы, тщательно скрывая между тем ваши подлинные намерения; и таким образом вы удостоверитесь в предательстве и подвигнете врага к ошибке, может статься, гибельной для него... Дабы проникнуть в тайные планы врага и выявить истинное положение вещей, можно прикомандировать к посольской свите умелых и опытных офицеров, разумеется переодетых... А если среди ваших солдат возникнут распри, то единственное средство - подвергнуть их общей опасности, ибо в таких случаях страх сплачивает...". И на том чтению конец,- говорит Уинифрида, тупо оглядывая тупое собрание, которому все равно, что входит в одно ухо и что вылетает из другого. Трапеза окончена, и монахини сложили руки.
- Аминь,- говорят они.
- Сестры, трезвитесь и бодрствуйте.
- Аминь.
Александра сидит в нижней гостиной, отведенной для приема посторонних. Она отложила в сторону "Рассуждения" Макиавелли, читанные в ожидании двух ее друзей-священнослужителей, которых наконец вводят Милдред и Вальбурга.