_____________
Сиднер заболел корью, и горячка увлекает его далеко-далеко, в иные края. Временами он будто в глубокой яме, полной змей и летучих мышей, психический тоже там, кричит, что он должен освободить их обоих, иначе ведь съедят! В яме парная жара, Сиднер весь в поту, мечется туда-сюда. Временами они стоят на краю ямы, и психический говорит:
- Я тигр в зазеркалье, спасибо, что освободил меня, никогда не забуду, если ты будешь и метр, и два, и три. А сейчас давай разобьем дом и мебель мамка лямка дамка, ты иди вперед и показывай, а я буду для тебя колошматить. Держи кочергу, показывай, а я буду крушить-ломать, все в щепки разнесем.
- Оставь меня! - кричит Сиднер и слышит голос Арона:
- Выпей глоточек брусничного морса, Сиднер.
Потом слышится имя Евы-Лисы, он чувствует на лбу легкие пальчики. Но психический возвращается.
- Я жаба в зазеркалье, спасибо, что освободил меня. По-твоему, я мокрый и противный? Осклизлый поганый. Пошли к мамке дамке. Швырнем ее на пол, на кровать, на стол, показывай, и она вырастет прямо насквозь через дамку лямку.
- Пей, Сиднер, пей, горячка и спадет.
Но психический отталкивает прохладные руки, отталкивает стакан от его губ.
- Я гриф в зазеркалье, спасибо, что освободил меня. Сейчас съедим трупы, выклюем глаза и язык, зароемся в их нутро, к червям и кишкам, так здорово - слышать, как люди кричат, вон он, клюв-то, показывай клювом, он и вдарит.
- Нет! - кричит он. - Нет, я не хочу.
- Полотенце, Сиднер. Пот осушить.
А вот и Сплендид, пьет воду из-под крана, снимает у двери деревянные башмаки, сидит на краю кровати.
- Ну, я все обтяпал. Стырил парочку крольчат, запихал их в карман и двинул в "Горный лес". А я тебе гостинец принес! - говорю психическому и достаю крольчат. Только, знаешь, они дохлые оказались, совсем дохлые, шейки были ровно тряпочные. Психический как увидал это, так, должно, решил, что я нарочно, кричать стал, а я-то было уж лыбиться начал, потому как шел и думал: щас, мол, его порадую… А заместо радости - этакая петрушка. После он, правда, дотумкал, что я по-хорошему хотел, и стал меня утешать. С ним же все путем, только вот под замок его посадили, а это опасно, на нервы человеку действует. Так он сам сказал, а я сказал, что сидеть тут навроде чокнутого какого не след, этак и свихнуться недолго.
Но он уже вконец спасовал. "Нельзя, - твердит, - нельзя". Разговаривает он культурно, как ты, должно, оттого, что Библию читает. После я пошел к Сельме Лагерлёф и спросил у ней, может, она возьмет психического к себе в Морбакку, ежели мы его вызволим. Но осечка вышла. Она заладила, что не может, и точка, тогда я сказал, мол, наш-то психический не хуже португальского короля, а она в ответ: хватит с меня сумасшедших, ну я и спроси, уж не на Фанни ли Удде она намекает. "Ах, бедняжка, - вздыхает Сельма, - на нее самую". Я разозлился: чего это она развздыхалась, Фанни, между прочим, уйму идей ей подбрасывала, хоть она и пропускала их мимо ушей. Кофием меня, правда, угостила, и булочками с сахарной пудрой. Вкусно. У тебя до сих пор горячка?
- Я хочу болеть, - говорит Сиднер. - Мне нужно болеть.
- Ты здоров, ты здоров, сейчас дам тебе брусничного морсу, мигом остынешь.
- Где папа?
- На работе. Сказал, чтобы я тут посидел. Да, тебе от Фанни привет. Вот ее рука. - Сплендид кладет ему на подушку тонкую Фаннину руку.
Болезнь затянулась. Сиднер скользил меж островами и рифами грез, порой его челнок разбивался в щепки, и он отдавал себя во власть болезни. Хотел умереть, чтобы поскорее встретиться с Сульвейг, на небесах. Она ведь там, в вышине, ждет его. Так чудесно - лежать под одеялом и смотреть на нее, слушать, как она поет песню или рассказывает об Америке, о светляках на веранде, и он сердился на Арона и Еву-Лису, которые прерывали его грезы влажным запахом стираного белья над плитой, сердился на кухонный чад и музыку, проникавшие снизу, из гостиницы. Сердился, что мир существует. Что он куда уродливее той, подлинной реальности.
Однажды вечером, когда в окно сочился лунный свет, у его постели появился Сплендид.
- Пора, Сиднер. Одевайся, надо идти. Сельму совесть заела. Она ждет, пособит нам освободить психического. Возле кузни ждет. Побоялась по городу ехать-то.
Они тихонько прокрались на улицу, пересекли мостовую и двинулись дальше, держась вплотную к стене кладбища. Лунный свет растекался по равнине, шампиньоны, словно черепа, белели на лужайках. В темноте у стены стояла высокая тидахольмская одноколка, на козлах сидела женщина, лица не видно под густой вуалью.
- Ну, наконец-то явились, - слышит Сиднер ее голос. - Как это все будет. Залезайте. Скорей начнем, скорей и кончим.
- Все будет хорошо, Сельма, - сказал Сплендид, усаживаясь рядом с нею.
- Вдруг меня кто-нибудь заметит.
- Дело идет о жизни и смерти. Не все же время, чай, в книжках копаться.
- А если все обнаружится?
- Обнаружится! Чего языком-то попусту молоть?
- Тетя Сельма, а зачем у вас лицо вуалью закрыто? - спросил Сиднер.
- Затем, чтоб никто меня не узнал, в том числе и я сама. Хорошенькое дело - я здесь, нахлестываю в потемках лошадей.
Голос у нее был мрачный, как мрак, наступающий, когда луна прячется в тучах. Она взмахнула кнутом и погнала лошадей прочь из тени кладбищенской стены. Одноколка сиганула через мелкую канаву и запылила по дороге.
- Тетя, зачем вы этак лошадей погоняете?
- Чтоб никто не подумал, что это я. Разве кто поверит, что Сельма Лагерлёф так яростно нахлестывает своих лошадей?
Подпрыгивая на ухабах, они неслись вперед.
- Черт, классно правит.
- Только ночью, только ночью, ребятки. Только ночью.
И снова свистит кнут, лошади уже в мыле. Лечебница "Горный лес" мирно спала, озаренная луной. Сплендид отворил заднюю дверь, хоть и пришлось повозиться, их шаги по лестнице, кажется, никого не разбудили. Психический спал в углу своей клетки. Тощий, жалкий, он спал, засунув в рот большой палец и подтянув коленки к подбородку. Сплендид, приложив палец к губам, протянул руку меж прутьями решетки, разбудил его.
- Мы, дяденька, пришли вас спасать. Тсс. Сельма Лагерлёф ждет в роще с лошадьми и одноколкой.
Психический застонал, а Сиднер машинально забормотал:
И вот, внизу крутого косогора, -
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
Она, кружа, мне преграждала высь…
- Незачем этак пужаться, Сиднер.
Психический сидел, наблюдая за Сплендидом, который начал пилить решетку.
- Он меня боится? - прошептал психический. - Я тоже. Надо хватать буквы сзади. Тогда застаешь их врасплох, ей-ей, им спать никак нельзя.
- Дядь, взялись бы за пилу с той стороны, дело быстрей пойдет.
Уже не так сжималась в сердце кровь
При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
Он наступал как будто на меня,
От голода рыча остервенело…
- Не получится ничего, они погонятся за ним, - скулил психический, но пилил.
- Фига два! Вы, дядь, может, еще и в книжку попадете.
- Чур, я - буква А. Я буду А, иначе не играю. - Он с довольным видом покачивался всем телом. - Ветка. Клетка. В углу. Заберите меня от меня.
- Пособляй-ка, Сиднер. Это ж твой психический.
- Нет.
- Пили! - Сиднеру послышались в голосе Сплендида новые, повелительные нотки, и он перепугался.
- Да пилю я, пилю. Сейчас все распилим и освободим.
Психический покачивался туда-сюда, куски решетки один за другим падали на пол.
- Как же я пройду через это воровское место со всей моей грязюкой? - Он заробел и чем шире становилось отверстие, тем сильнее впадал в панику, а когда пришло время уходить, сжался в комочек и наотрез отказался идти.
- Не хочу. Мое место здесь. В грязюке.
- Пошли.
- Я боюсь себя. Очень боюсь, очень.
- Обними меня, вот так. Все будет хорошо.
Лошади ржали и фыркали, когда они наконец дотащили сумасшедшего до рощицы.
- Ну-ну, вот, значит, какой вы, молодой человек. Что они с вами сделали. Ох и жестокая штука - жизнь! Укрой ноги пледом, и ночная Сельма умчит тебя из этой юдоли слез, где волки рыщут по снегам и льду.
- Только не домой, только не к мамке, спрячь меня от лампы.
- Всю ночь будем ехать. И никто нас не…
- …обнаружит, само собой, - сказал Сплендид, и Сельма прямо вовсе рассвирепела. Лошади заржали, неуверенным шагом выбрались из густого кустарника, Сельма огрела их кнутом, и одноколка полетела вперед. Пыль курилась вокруг колес, когда они тряслись под гору возле боргебюской школы и сломя голову вылетели на равнину. Луна светила еще ярче прежнего, шампиньоны подросли, со всех сторон зыркали на них, зловеще сверкали зеленым огнем.
- Можно вас поцеловать? - вдруг спросил психический.
- Конечно, молодой человек. Только придется тебе самому поднять вуаль.
- Но ведь я жаба.
- Целуй, а там поглядим, пока утро не настало.
Психический замахал руками, одноколка ходила ходуном.
- А лошади должны этак мчаться?
- Должны, не то утро нас догонит.
- Вуаль-то никак не поднять, руки больно дрожат.
- Поднимай! - Голос у Сельмы сердитый.
- Нет, лучше не надо. Я ведь… я не знаю, как это делается… Не умею. Ничего не умею тут, в этих… воровских местах.