- Во-во! А за насмешку над начальством - десяток горяченьких прибавим тебе к тем, што причитаются...
Чубыкин и вправду растерялся. Редко с ним такое случалось. Заговорил унизительно, словно бы оправдываясь, ища сочувствия:
- Винтовка-то, она и в самом деле есть... Через всю Расею с фронту провез... Позарез она мне нужна... Охотник я, на медведя хожу...
- Молча-ать! - рявкнул милиционер. - Знаем мы, какого ведмедя ты прицеливаешь! Давай оружие, и сам собирайся!
- На чердаке она спрятана, винтовка-то...
- Ишши иди! Одна нога здесь, другая - там! Спровадь его, - кивнул старшой своему товарищу.
Чубыкин полез на чердак, милиционер - следом. В темноте Иван Савватеевич цапнул его за глотку, оглушил пудовым кулаком. Прихватил свою и его винтовку, осторожно вынул из косяков слуховое окно. Спрыгнул в глубокий сугроб, что намело около глухой избяной стены.
Далеконько уже углубился в бор, когда со стороны села послышались выстрелы.
* * *
Тайга только для стороннего человека кажется глухой, дикой и пустынной. Хоть редко, но и тут встречаются люди: охотники, лесорубы, шишкобои. Через них-то и держится связь со всем остальным миром и вести доходят в самые отдаленные медвежьи углы.
А вести были такие: люто взялся Колчак за непокорных мужиков, которые оружие отдавать отказываются, от мобилизации укрываются, хлебушко и лошадей прячут, - порют нещадно таких по деревням, которых и расстреливают на месте, а беглецов по тайге вылавливают, чтобы, боже упаси, не скапливались да сопротивление гуртом не оказывали.
"Ага, вот он чего боится, правитель-то новый! - смекнул Чубыкин. - Видно, хитер, как волк, а труслив, как заяц. Боится мужицких артелей, потому и облавы в лесу на одиночек, как на медведей, с таким рвением устраивает..."
И через знакомых по прежнему охотничьему ремеслу людей стал переказывать, чтобы весь беглый люд, какой в лесу им встретится, собирался в одно условное место. Через несколько дней мужиков набралось порядочно: еще бы, не какой-то там сторонний человек, а убежденный борец за Советскую власть, знаменитый на всю округу охотник-медвежатник к себе их покликал. И тут Иван Савватеевич Чубыкин первый раз в жизни речь перед народом держал.
- Мужики! А ведь Колчак нас боится! - с радостью сообщил он о своем открытии. - Хвастает, что всю Расею под себя подомнет, регулярную Красну Армию разобьет, а нас, лапотников да шабурников, вот вам крест, боится! Это все одно, как при охоте на медведя: впереди зверя будь хоть скока мужиков с рогатинами, а самый страшный для него тот, што сзади, с запяток наскочит... Давайте-ка пугнем незваного зверя, а то он нас по одному изловит и передушит...
И здорово пугнули! Отряд Чубыкина вскоре насчитывал около трехсот человек, большинство - фронтовики, и вооружение было неплохое. Тут и агитации особой не приходилось вести - народ подобрался сознательный, да и район урмана, где действовал отряд, был в основном населен неприписными новоселами, почти каждый третий житель ранее был политическим ссыльным.
Турнули карателей из тайги, белые милиционеры и кулацкие дружинники тоже хвосты поприжали, колчаковская контрразведка забеспокоилась не на шутку. Но скоро грянули лютые сибирские морозы, кончились боеприпасы и продовольствие, да и жить зимою в тайге не каждый приспособлен, а появляться всем отрядом в селах стало опасно: перепуганные власти намеревались двинуть в урман регулярные войска.
Решил Иван Савватеевич временно распустить свой отряд. В истории партизанской войны случай этот далеко не редкостный: сегодня мужик держит в руках ружье, а завтра, глядишь, - чепяги плуга. Но и ружье не забыто, в надежное место припрятано. Случись удобный момент - боевой клич быстрее, чем пал по тайге, идет, мужик - плуг из борозды, ружье за плечи, и снова он партизан, воин и защитник...
Лишь малая кучка людей из тех, кому домой путь был заказан, осталась вместе с Чубыкиным в тайге. Поселились в глухой деревушке Косманке, куда и конному, и пешему в зимнее время добраться трудно. Но и сюда гнала теперь мужиков великая нужда, так что к весне 1919 года скопилось тут немало теснимых властями беженцев, людей самых разных, от убежденных борцов революции до таких вот анархистов (или к какой их еще вере отнести?), как Спирька Курдюков и ему подобные, которые не очень-то признавали Чубыкина за командира, поскольку никто его на эту должность пока не избирал.
Однако сам-то он, Иван Савватеевич, денно и нощно ломал голову над тем, как совладать с этими оторванными от привычных дел мужиками, как направить их стихийные силы по нужному руслу борьбы и превратить Косманку действительно в партизанскую базу. А мужиков он знал хорошо, и верил в них, и надеялся, что со временем все образуется - дождаться бы только весны, когда вскроется лед на Тартасе и снова захлестнет притихшую под снегами глубокими мертвую тайгу половодье народного гнева...
* * *
Этим же ожиданием томился и Маркел Рухтин. Жить он так и остался в той самой хибарке, куда привел его в первый вечер Спирька Курдюков.
Макар быстро поправлялся. Богатырское его здоровье могло не только осилить любой недуг, но и, кажется, саму смерть согнуть в бараний рог.
С ним было легко и покойно. Хотя не совсем. Как только он сам стал подниматься на ноги, сразу отстранил Маркела от всех хозяйственных дел. Таскал из лесу тяжеленные сутунки на дрова, ходил за водой, топил печь и готовил еду. Если Маркел где задерживался - ни за что без него не садился есть.
Порою Маркел горел со стыда от такой услужливости: ухаживают за ним, как за барином. Растолковывал Макару, что так не хорошо. Парняга не соглашался, крутил головой:
- Ты меня с ложечки кормил, када я чурбаном валялся...
- Так больной же ты был! - горячился Маркел.
- Ага, хворый, - хлопал глазами великан, - ты меня с ложечки кормил...
Как-то Маркел хотел постирать свою рубаху, но в это время завалился с улицы Макар, отстранил его от шайки:
- Я сам.
- Да отстань ты, дурья голова! - разозлился Маркел. - Ты что, с ума спятил?
- Не займай. Осерчать могу...
Маркел попробовал учить его грамоте:
- Давай, парень. Книжки сам станешь читать.
- А зачем?
- Ну... знать все будешь.
- Я и так все знаю...
Все-таки осилили несколько букв. Маркел писал углем на сколе чурбака, горячился:
- Читай, что тут написано!
- А правда, чо?
- Да ты читай: "Ма-ма".
- А ты откуда знашь? Можа, тут - "Тя-тя".
- Тьфу ты, балбес!
Макар смотрел жалобно и беспомощно:
- Не могу я, Маркела. Не... Буковки твои - как тараканы разбегаются...
О себе он рассказывать не любил. Маркел, как клещами, тянул из него слово за словом.
- Из урмана мы, - кряхтел Макар. - Тамока - лес да болота.
- Ну?
- Гнусу больно много... А тятька строгий, у-у!
- Бил тебя?
- Ага, бил. Пимом... Так, грит, синяков не видно, а ума прибавляется...
- Ну, и прибавил он тебе ума-то?
- А на кой он мне ляд? Солить, ли чо ли?..
Иногда забегал к ним Спирька Курдюков. Маленький, вертучий, как обезьянка, - и секунды не мог посидеть на месте.
- Ну, весело вы живете, робятки! Поди, за разговорами и пожрать неколи! Скока у вас слов получается за день, не считали?
Начинал приставать к Макару:
- Расскажи чо-нибудь про любовь?
Тот хмурился: не любил Спирьку.
- О, выворотень таежный, коряга кедровая! С тебя каждое слово надо выдавливать, как с чирья гной...
Маркел советовал:
- Щелкни ты его, Макар, по лбу, чтоб неповадно больше было!
Спирька не обижался, а только становился вдруг грустным:
- Нельзя забижать ближнего, лиригия не велит. Так сказывал наставник в нашей деревне, брат Серафим... - И вдруг стукал кулачонком по столу: - Осточертело все! Кажин день - одно и то же... Скорей ба весна, партизанить ба начали. Добрался ба я до родимого села - там ба пустил кое-кому кровушку! У-у-у, брат Серафим, так тебя раззэтак!!!
- Чему же учили тебя твои братья и сестры, коли кровь у тебя на уме? - смеялся Маркел. - Господь-бог такого не прощает.
- Хотел бог простить, да не успел штаны спустить...
Спирька тоже тосковал по весне. Никто точно не знает, но весною обязательно что-то должно случиться. Нельзя так дальше жить...