- Смотри, Михаил Никонович, - обратился он к подошедшему комиссару Зубко. - Отборная пшеница. А рожь? Семенная. Зерно к зерну. До чего же много тут хлеба…
- Собрались жители, ждут нашего слова, - напомнил Зубко.
Тарунов кивнул:
- Скажи, комиссар, им партийное наше слово.
- Этот хлеб, что лежит здесь в складах, посеян, выращен и собран вашими крестьянскими руками, полит вашим потом, вашими кровью и слезами. - Голос комиссара дрогнул. - Хлеб - наша человеческая совесть, и нет у нас права оставить его неприятелю. Забирайте зерно, сколько сможете спрятать и сохранить. Через два часа мы уходим. Очень прошу, дорогие товарищи, берите как можно больше! Остальное… - В глазах комиссара я увидел тоску.
Через два часа к воротам склада подкатили бочку оставленного противником бензина. Зайдя в помещение, я опустил ладони в рассыпчатое золото отборной пшеницы. Литые зерна, будто живые, струились между пальцами.
- Трогай! - приказал комиссар. Головная подвода миновала околицу, за ней в темноту ночи втягивался весь обоз.
- Останься со мной, Демин, - сказал Тарунов. - Ты из студентов… Что, деревенский? И я тоже…
Мы постояли, молча вдыхая запах бензина. Потом Тарунов чиркнул зажигалкой, подождал, пока пламя взметнулось над воротами и, широко размахнувшись, бросил зажигалку в горящее зерно.
Мы шагали по лесной дороге за последней подводой, и лохматые тучи впереди нас почти касались присыпанных снегом верхушек елей.
- З плеч ды у печ, - невесело проговорил Иван Вигура. - Своими руками сожгли…
Тарунов пожаловался:
- Дерет душу этот проклятый запах.
На морозном лесном воздухе меня тоже сквозь бензиновый чад преследовала горечь горящего хлеба.
В те военные годы молодой офицер и поэт Сергей Наровчатов, будто почувствовав нашу боль, написал:
По земле поземкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожженным хлебом.
Тарунов уперся в меня недовольным взглядом:
- А твой французский волонтер… Ну куда его поперед всех за смертью понесло?
Был ли тот эпизод в Барсуках у Марселя единственным? Нет. Воевал он разумно и храбро, даже с выдумкой. Особенно - переодеваясь в мундир гитлеровского офицера. По захваченным интендантским документам в самое голодное для нас время сумел получить продукты на немецком складе в Смолевичах. Останавливал на шоссе и переправлял в отряд машины с ценными грузами. Вместе с Петером Зеттелем заминировал тушу кабана и на погибель герру коменданту гарнизона Косино доставил этот рождественский подарок на лошади прямо к его квартире.
Но разумно воевал Марсель только до определенного предела - до вылазок и диверсий непосредственно в Смолевичах и у шутцпункта "Плисса".
Неудержимо и яростно Марсель искал следы исчезнувшей Наташи. Мстил за Наташу. Горевал о Наташе.
Между тем Тарунов продолжал наставлять меня и некстати приблизившегося Марселя:
- Слепой злобе, товарищ Сози, воли не давай. И ты, Демин, - тоже. За каждый вот такой необдуманный шаг подчиненных я с тебя впредь строго спрошу. Нам ведь не только побеждать надо - мы жить после войны должны!
И мы живем. А Василий Федорович Тарунов героически погиб…
* * *
В свой лагерь на Гребенчуке мы вернулись утром. Прилегла отдохнуть утомившаяся метель, заискрились на солнце ослепительные снега.
Домна Прокоповна Гончаренко приблизилась к розвальням, по-мужски сноровисто поставила и развязала мешок. Запустив руку по локоть, достала горсть зерна, полюбовалась на него, пропуская сквозь пальцы обратно в мешок, и уважительно, вполголоса, проговорила:
- Аи, молодцы! Добрая рожь - добрый из нее будет хлеб. - И обратилась к Тарунову:
- Обжились мы с Варкой у вашего тепла, теперь уходить время приспело.
- Да кто ж тебя с девочкой гонит? - удивился Тарунов.
- Заботы гонют. Мельник у меня в Антополье знакомый, смолоть можно у его. Давай, командир, подводу. Муку потом отвезу к себе в хату, заквашу тесто, хлеба вам напеку. Самый лучший хлеб пекла в Мыльнице моя свекровь…
- Опасно же, поймают каратели, - засомневался Тарунов.
- Такая, значит, судьба - коли поймают, да мне гитлерам попадаться не с руки, а в деревне у нас их на постое нету. Подводу даешь? Провожатых мне не надо. Как стемнеет, рожь повезу молоть. Через день, опять же как стемнеет, присылай за хлебом.
Через день в Мыльницу отправились Вигура, Марсель и я.
Осторожно миновав безлюдную деревенскую улицу и двор, мы ступили на крыльцо. Не успел я тронуть щеколду, как рывком распахнулась дверь и босая, в одной рубашке, перед нами явилась Варка, излучая хлебный: дух и спокойное домашнее тепло. Плавно показала рукой в глубину хаты и нараспев сказала:
- Сардэчна запрашаем!
Домна Прокоповна повернула от печи раскрасневшееся лицо:
- Да куда ж ты, раздетая - на мороз!
Шагнув через порог, Вигура прикрыл за собой дверь, усмехнулся:
- Почему на девочку шумишь? Дитя нам ласку проявило…
- А-а, - отмахнулась Домна Прокоповна, - тебя это бог послал, старый ворчун.
Расстегнув шинель, Вигура сунул руку в бездонный карман штанов, извлек небольшую металлическую коробочку и вздохнул:
- Своего сахара нету, где его добудешь, а это карамель. Я ее у охранника по знакомству поимел. Оно, конечно, не сахар, но все-таки сладкое - бери, девочка…
Вдыхая аромат свежевыпеченного хлеба, я стоял в чисто прибранной хате, натопленной до благостного парного тепла, и разглядывал хозяйку: убеленная бедами, но молодая - именно молодая! - Домна Прокоповна проворно хлопотала у печи, пружинистыми движениями сильных крестьянских рук доставая хрустящие даже на вид, румяные буханки. Великая сила хлеба разгладила на ее лице морщины, глаза засветились неярким васильковым пламенем, вот только рот оставался по-вдовьи горьким, как память о муже и грудном Михасе.
Я топтался у порога, молчал и мучился душевной жалостью, вспоминая мудрые отцовские слова: "На войне у человека не то горе самое страшное, что позади, а что впереди будет". Что будет впереди у Домны Прокоповны и семилетней Варки, предсказать не мог никто. Уже после освобождения Белоруссии я узнал, что в последнюю, самую кровавую блокаду Паликских болот, Варку с матерью и с другими крестьянскими семьями, которые прятались в приболотном лесу, обнаружили и постреляли из автоматов озверевшие каратели.
Случилось это перед самым освобождением, летом сорок четвертого, а декабрьским вечером сорок третьего, Варка, обжигая руки; протянула мне пышащую жаром буханку и замерла, услышав укоризненные материнские слова:
- Нельзя хлеб горячим есть, ему ж больно. И человеку есть горячий хлеб тоже больно. Положь этот и подай мне с лавки остывший хлеб.
Домна Прокоповна прижала к груди круглую буханку и щедро нарезала пахучие ломти хлеба, сложив их горкой на кипенной белизны рушнике. Варка взяла сверху горбушку, плавно шагнула ко мне, прошелестела:
- Бери ешь, дяденька…
Откусив хлеба, я улыбнулся девочке и замер, встретившись с ее взглядом. Кусок застрял у меня в горле: Варка смотрела так, будто наперед знала свою страшную судьбу…
В Соединенных Штатах Америки, где довелось побывать в командировке, меня спрашивали, что самое страшное на войне. Дети самое страшное. Варка. Грудной Михась. Дети Хатыни. Не знают там, за океаном, на собственном горьком опыте, что это такое - может, и потому не закричала от боли Америка, когда через 25 лет после гибели хатынских детей, уже от рук не гитлеровских, а пентагоновских карателей, погибли дети вьетнамской Сонгми.
Убитую Варку с матерью и односельчанами перезахоронили мы в сорок четвертом на деревенском погосте. Каждое лето с детьми и внуками приезжаю я положить на их могилы цветы.
А на том месте, где каратели злодейски убили женщин, стариков, малых детей, зачахли деревья, вывелся лес. На вечную память в кровавом том месте вспахали поле. Варкино поле.
Я бывал на дожинках в Мыльнице… А по ночам, во снах, по ржаному полю шагает ко мне семилетняя Варка, протягивая горбушку свежевыпеченного хлеба…
Глава десятая
Варшава - Берлин - Париж
Дорогу от Минска до Берлина Александра Михайловна и Елизавета Ивановна своей памятью воспринимали по-разному: одна проехала ее в невольничьих вагонах, меняя концентрационные лагеря. Другая в боях отвоевывала, освобождала километры белорусских, польских, немецких земель.
А красные следопыты Рязани готовились к встрече с польскими ветеранами, и вагон звенел их голосами, их песнями.
В Бресте гвардии лейтенант Алексеева договорилась с гвардии сержантом, а ныне директором автобазы о выделении автобуса, и за два с половиной часа стоянки поезда красные следопыты и Александра Михайловна успели побывать в Брестской крепости, недалеко от которой Елизавета Ивановна получила свое очередное ранение.
С варшавской стороны вокзала, уже по зауженной европейской колее, поезд выехал на мост через Буг, и пионеры прощально помахали Брестской крепости, своему пограничнику в зеленой фуражке, а потом весело поприветствовали и польского пограничника.
На первых же километрах заграничного пути время "отскочило" на два часа назад. За окном проплывали деревни, поселки, хутора. Дома в них чаще всего двухэтажные, из светлого кирпича и обязательно с балконами. Старинных построек для множества костелов, наверное, не хватало, и часть из них размещалась в современных зданиях, но только с католическим крестом наверху. Непривычно удивляли глаз небольшие "лоскуты" частных полей.
Пятнадцатый скорый спешил к Варшаве. "Еще Польска не сгинела, поки мы жиеми", - дружно пели красные следопыты.