- Пшеницы надобно либо жита? Мешка попервости хватит?
Поглядев на меня, девочка сказала, как прошелестела:
- Нам бы, дяденька, по кусочку хлеба. Очень хлебушка хочется.
Большие глаза девочки наполняла такая тоска, что в них было больно смотреть.
Какой ветер войны забросил их, старую и малую, в наш партизанский лагерь?
Седая женщина была одета по-зимнему добротно, в кожух и валенки, на голове теплый платок, вот только не хватало ей аккуратности, догляда за своей одеждой: пуговица на кожухе оторвана "с мясом", рукав ближе к плечу распоролся по шву, платок повязан небрежно, кое-как.
Зато девочку нарядили, что называется, с иголочки, и на первый взгляд она показалась мне какой-то игрушечной, словно сошла с иллюстрации из книги детских сказок - такая же не по-земному красивая и отчужденная. Говорит медленно и нараспев, по снежной тропинке шагает плавно, будто по воздуху маленькой павой плывет.
Молодой я был тогда, и всяких забот на войне хватало, а тут неизвестно откуда вспыхнула мысль и теплом обдала: вот бы мне такую дочку! Так и осталась та мечта несбыточной: сыновья и внуки в семье у меня есть, а дочку - ни мне, ни сынам заиметь не вышло.
- Как звать внучку? - спросил я у седой женщины.
- Варка. Да не внучка она мне, - возразила Домна Прокоповна. - Старшая дачка. Варка. Я ж годами совсем не старая, это горе меня сединой отбелило.
Имя Варка, произносимое по-белорусски без мягкого знака после буквы "р", для этой малышки показалось мне грубым и неприемлемым, но женщина свое дитя называла только так, и вскоре я к этому имени привык.
- Как величать тебя? - поинтересовалась Домна Прокоповна и, услышав ответ, кивнула: - Хозяина моего тоже Иваном звали, постарше тебя он был, а комплекцией и с лица такой же. Как младший брат, на него ты похожий. За что меня и Варку жизнь окаянная так покалечила? Убили гитлеры моего хозяина, и никакой радости без него теперь нету. Заботливый был, смирный да ласковый, даже единым словом никогда мы с ним не обругались - вдовой меня доживать свой век оставил.
Последний хлеб у нас грабили проклятые гитлеры, а он не давал, так они его на гумне автоматной очередью переломили и на меня автоматом нацелились. Тут Варка выскочила наперед, собой заслонила, и дрогнула рука у гитлера, стрелять по мне не стала.
Забрали у нас подчистую хлеб, скотину, потом соседей грабить подались. Обрядила я со свекровью своего хозяина, как положено схоронила, и все молчком, нутро у меня закаменело, ни слезы, никакого плача выдавить из себя не могла. А молоко из грудей ушло, кормить Михася, младшенького моего, нечем: до самой смерти криком он кричал - рядом с хозяином своим сыночка земле предала. В тот день свекровь умом тронулась.
"Родненькая ты моя, - говорит она Варке и протягивает на руках пустой рушник. - Последняя ты в нашем роду живая кровиночка: бери свеженького хлебца, сейчас молока налью".
Домна Прокоповна тяжело, со стоном всхлипнула:
- Ни одной коровы у нас в Мыльнице не осталось, куда бедную скотину погнали, не знаем. Ни зернышка гитлеры не оставили, все на совхозный склад в Барсуки свезли. Гоняли меня перебирать то зерно - сколько ж его там, награбленного…
Мерзлую картошку гитлеры не забрали, да Варка ею отравилась, есть не может, пока капуста квашеная в подполе была, ею питались. Свекровь от переживаний воду одну пила, на той воде две недели прожила, а перед тем, как преставиться, говорит:
- Партизаны вроде бы на Гребенчуке объявились, иди к ним, не то и Варку потеряем.
Схоронила я свекровь. Ночью Варка ко мне под одеялом прижалась, дрожит и просится:
- Спаси, мамочка, не хочу, как тату, бабушку и Михася - в землю, жить хочу. Вырасту, накормлю тебя досыта, заботиться буду, только спаси.
А какой я Варке спаситель, когда накормить ее нечем, вот и пошли к вам. За хлебом…
- Хлеба у нас тоже нету, - сказал женщине Тарунов. - Сами его давно не видели. Отведайте нашу похлебку без соли да поживите несколько дней в землянке с радисткой. Не бедуй, женщина, скоро твою Варку накормим досыта. Солдат без хлеба - не солдат. А хлеб - награбленный хлеб! - у противника в Барсуках. Там его и возьмем!
- Ты, выходит, самый тут главный…
Домна Прокоповна повернулась к Тарунову, словно птица крыльями, взмахнула руками:
- Не ходи, командир, в Барсуки, на своих партизан смерть-беду не накликай: много там у них гитлеров и оружия всякого бессчетно - постреляют вас, как моего хозяина постреляли!
Окаменев лицом, Тарунов заключил:
- Забирай девочку, обогревайтесь у радистки. Ступай! Хватит душу нам рвать!
Взглядом проводив обездоленную женщину и ее ребенка, Тарунов направился к своей командирской землянке. Резко остановившись, спросил меня:
- Ну чего молчишь, будто язык отморозил? Только-то и делов - захватить эти самые Барсуки! Там укрепилась всего-навсего усиленная рота с пулеметами, пушкой да минометом. А мы со своим необученным, слабо вооруженным воинством их шапками закидаем…
Я тоже понимал, что решаться на захват Барсуков и ввязываться в открытый бой с превосходящими силами противника - дело рискованное. Подучить бы пришедших к нам людей, довооружить, боеприпасов поднакопить. Но время не ждет, а на войне упустишь время - победы лишишься. Без риска и случайностей война не бывает, и в нашем бесхлебном положении риск необходим. О чем Тарунову и сказал.
- Необходим разумный риск, - уточнил Тарунов. - В Барсуках оккупанты хранят запасы награбленного хлеба, который вырастили наши советские люди. А в окрестных деревнях его нет, и у нас хлеба тоже нет. По донесениям своей агентуры противник это знает и наши действия наверняка попытался предугадать: гарнизон Барсуков находится в состоянии повышенной боевой готовности, ему готовы прийти на помощь комендатуры, расквартированные по соседству в крупных населенных пунктах. Наша задача - выбить противника из деревни, захватить его склады и отойти с обозом до подхода вражеских подкреплений. Атаковать днем, под прицельным огнем… - Тарунов вздохнул. - Тяжелые потери при этом неизбежны, успех маловероятен. Ночка темная да метель вьюжная наши союзники, будем готовиться к ночной атаке. До рассвета разведай подступы к этим самым Барсукам, и мне доложишь…
После полуночи вместе с Садофием Арефиным и Марселем Сози мы вышли из спящего лагеря. Крахмально скрипел на тропинке снег, как выстрелы, раздавались шаги в ночной тишине. Будто приклеившись к звездному небу, в глухой полумгле над лесом повисла яркая луна.
- Мрачновато зимой в этих местах, - посетовал Садофий, - зато совсем по-другому тут летом. Хороши здешние леса на все случаи жизни: в березовом - свадьбы играть, в сосновом - солнцу да счастью радоваться, в осиннике - горе-горькое мыкать, в еловом - беседы с нечистой силой вести, а в дубраве, под столетним дубом, - о победах и будущем замышлять.
За разговорами отшагался почти весь остаток морозной ночи. Укатанная санями дорога вырвалась из густого бора на синевато-сахарные полевые сугробы, впереди темным пятном замаячила крайняя хата Барсуков. Окруженные разнолесьем, закутанные по наличники окон сугробами, они, казалось, дремали, упираясь дымами в морозное до стеклянности небо.
Над вершинами деревьев тяжело и медленно поднималось солнце.
Часа четыре наблюдали мы в бинокль за деревней. За хатами виднелись оборудованные позиции, миномета и пулеметов на них не было, значит, они хранились в помещении, и пока успеют открыть огонь, пройдут какие-то минуты, а они в бою могут оказаться решающими.
По настороженно-притихшей деревенской улице, покачивая рогатыми касками, изредка вышагивали патрульные в неуклюжих эрзац-валенках. Через каждые два четных часа сменялись часовые. Один из них, заступив на пост, воровато оглянулся и повязал голову женским платком. Понаблюдав, как часовой утаптывал снег, Садофий едко заметил:
- Кусается наш мороз. Лютует. Глядеть на этих вояк - терпение у меня кончилось. Обувка у нас - так себе, а шинели изношенные, на рыбьем меху. Вконец, командир, изморозимся…
В лагерь мы вернулись затемно, так и не согревшись после долгой ходьбы. У землянки радистов увидели Варку с матерью.
- Эк вы, сердечные, себя настудили, ходьбой измучили, - вслух удивилась Домна Прокоповна. - Куда ж вас в эдакой одеже по морозу понесло?
Доложив Тарунову результаты разведки, я вместе с Садофием и Марселем попил горячего чаю, разогревшись, пристроился на нарах и крепко заснул. Как показалось, меня тут же разбудил Иван Вигура:
- Товарищ командир бригады кличут…
- Когда последний раз видел ту женщину из деревни Мыльница? - спросил меня Таруков. - Чего она тебе говорила?
- Видел этим вечером, как вернулся в лагерь. Ничего такого Домна Прокоповна не говорила…
Иван Вигура многозначительно покачал головой:
- С первого взгляду имелись у меня к ней подозрительные предположения. Исчезла недавно пришлая женщина по каким-то надобностям, а девчонку нам оставила. Пойду разбужу и на разговор доставлю.
- Отставить! - в голосе Василия Федоровича зазвенел металл. - Пускай девочка спит! И ты в ту землянку спать ступай. Утро вечера мудренее.
Когда мы остались вдвоем, Тарунов удивленно развел руками:
- Вот хоть убей, а не походит эта седая бедолага на подсадную вражескую утку… Чего-то тут не так, а чего - разобраться мы должны, иначе придется менять дислокацию бригады.
За дверью послышались приглушенные голоса, какая-то возня. В землянку, в четыре руки уцепившись за узел, ввалились женщина из Мыльницы и Вигура.
- Поймал я ее! К землянке радистов кралась именно с этим узлом, - возбужденно докладывал Вигура. - А почему кралась? Что в узле?