Давид Васильевич кратко поведал, что вытворяют в Ростове "друзья"-иноземцы, а сам прикидывал мысленно: не поднять ли своих сейчас на этих "друзей"? Не двинуть ли ночью прямо на логово пана Лисовского?.. Да нет. Хотя люди разгневаны, время пока не приспело: не все еще зрелые. У Вельяминова дворянишки задурманены, казакам Заруцкого и Наумова панский разбой по душе: донским этим все трын-трава. "Нет и нет, из обрубков бревна не составишь, - горько подумал Давид. - Лучше пока сберечь людей. Лучше уйти, чтоб силы скопить…"
Вот какой отрядец настигал той ночью обозников! Одна конная группа Давида скакала к берегу Волги, на Соли Великие, другая - к Нерехте, через Гаврилов-Ям. И в этой второй группе скакал сам ертаульный - нужных людей требовалось повидать под Нерехтой Жеребцову.
Мезенец, сжимавший крепкое, надежное топорище, готовился не дешево продать свою жизнь. Ждал с секунды на секунду разбойного гика, посвиста сабель, смерти, а конница позади перешла вдруг на мирный покойный шаг. Все тихо. Добродушные оклики послышались.
- Чьи, говоришь? Костромские? - спрашивал начальственный, слышанный где-то голос. - Ну, доброго тебе пути, Кострома!
Топор скользнул из рук Мезенца. Голос мог принадлежать лишь тому верховому с пистолями, тому "зеленому барину", что не советовал ехать на Ярославль.
- Нашин-ски-и… Эх-ма-а!
И сразу стало ясно, что ночь уже сломалась; сразу увидел Мезенец просвет на востоке, сизовато-дымчатый, робкий, неровный, - первый знак нарождающегося где-то в студеных далях предутра.
- Эге?.. Иване? - толкнул он в бок Сусанина. - Кому же звездочки светят?
Оба рассмеялись.
КОСОБРОДЫ
Вотчинка Сухой Мох ютилась в сосновой крепи над болотом, на осьмнадцатой версте от Нерехты. Здесь Федор, сын опального оскудевшего боярина Боборыки, провел раннее детство, здесь на тетеревов силки ставил, зайцев и белок из лука постреливал. И хотя, взойдя в годы, возмужав, получил боярский сын Федор новое поместье за службу царю, хотя новоселье в Пестах, на Шуйской дороге и крепко полюбилось Боборыке-отцу (он даже гончарное и овчинное дело завел там), Федора постоянно манила к себе эта усадебка на приболотье, вотчинка Сухой Мох.
Не потому ли, выехав по делам службы из Костромы, Боборыкин прежде всего завернул попутно сюда, в родное отцово гнездышко? Обветшало тут все донельзя; подгнили, выпятившись к дороге, бревенчатые стены барской избы, молодой чистый хвойничек подступил к обрушенному, в серых лишаях забору… А Федору виделось другое. Он упоенно расписывал Космынину и Тофанову, худородным соседям-дворянам, какой же тут, право, рай земной по сравнению с городом, сколько птицы болотной на Кособродах, зверья, клюквы, брусники; какие кузовища белых грибов таскал он и сам, бывало, с этой вон гривки.
- Идешь-свистишь утром, хвать, - выскочил в траве, под ногами, - улыбался он барственно. - Ведь спрячется, бес, что девка в горохе!
Космынин и Тофанов, одногодки и друзья давнего деревенского детства, согласливо кивали головами, лепились на краешках скамьи, поддакивая и ахая, хоть и не меньше Федора знали, каков тут рай и где растут белые грибы. Тревожило их другое: кто же через год, а может быть даже и завтра, станет истинным хозяином Кособродов? Не ляжет ли уже в эту осень загребущая жадная лапа и на усадебку Сухой Мох, и на Лосиную Чреду, и на те гривки-урочища, что когда-то им, пригородной мелкоте, отцами были завещаны? О тот год у Лешукова захватили покос ловкие старцы Троице-Сергиева монастыря, ныне часовенку поставили на пашнях Космынина; грозят грамоты права из Москвы на лучшие из угодий привезти. Федяшку-то, может, поостерегутся шевельнуть: Федор Матвеевич ныне при князе. Но вот гончарное дело, коим похваляется полезший в гору отец Боборыки, вряд ли дозволит размахнуть во всю силу тот же царь Василий Иванович Шуйский. Совсем невдалеке от Федоровых Пестов лежат бескрайние земли Шуйских: три дня верхом скачи - не обскачешь. Там до пса своих горшалей у Шуйского, разных шубников, башмачников, кожемяк… Где уж, братцы, блохе выдюжить против ногтя!
Так думали о своем дворянишки, думали натужисто, хмуро, вслух восторгаясь проказами былого детства. Втроем сидели в садике, под навесом. Било сквозь ветви сосен утреннее молодое солнце.
Михайло Космынин, иссушенно-желтый, сутуловатый, в балахонистом, морковного цвета архалуке, шевелил перстом упавшие на столик жухлые рябиновые листы.
- Был ра-ай, - кривил он в улыбке постное лицо. - Звались мы бывалоча - Федяйки, Мишатки, Семашки… Помнишь ли, Федя, как на Зыбухе змей защемляли?
- Ты ее вилашкой, а змея-то, накось, шипи-ит, а змея-то вьется, - подхватил в тон ему рыжеватый, с широкой круглой проплешиной Семен Тофанов. - Прежде-то, Федор Матвеич, мы и пчелок нашаривали вместе по дуплам, и ягодой объедались на Мшагах, на Лосиной Чреде, а уж ныне вот… - Он осекся и закончил стыдливо-тихо, с грустинкой: - Ныне сажаешь меня и Мишу к столу, а нам-то, шишигам болотным, врассидку перед тобою куда как робко. Эх-х, вознес тя создатель!
Михайло затревожился, прижал под столом носок Семенова сапога:
- А ты кто по государевой росписи? Мал-мал, а все - господинчик!
- Гос-по-динчик, ой, уморил! - засмеялся Тофанов как от щекотки. Мотнул скомканной, какого-то зеленого отлива бороденкой, левым глазком сверкнул диковато: - Сказку про таких господ слыхивал ли? Тащил, говорят, черт грибы в коробе, да рассыпал по бору, вот и зародились однодворцы-дворяне… Иной такой дворянин-гороховое брюхо сам и за плугом идет, срам вымолвить. Женишку свою, барыньку белую, по ночам шлет на реку белье полоскать, ха-ха. - Он безнадежно махнул рукой. - Не та масть, Михайло. Где нам до настоящего барства.
- Пустое ты… эк, взвился! - отчаянно заподмигивал Космынин товарищу. Федору пояснил, будто извиняясь: - Вишь, какое дело: семья у него - сам девять. А усадьбишка - ты знаешь. Замошье прошлым летом монахи оттяпали, Починок шпыни сожгли у него, а Глинище за Репинским… Ту пустошь хоть сегодня кинь, хоть обожди. Верно, Семаш? - обернулся он к Тофанову.
Тот сидел с деревянной застывшей улыбкой, но видно было, как зол он сейчас и как ему трудно.
Федор без слов понимал обоих. Стародавним обычаем той поры были смотры дворянских ополчений в городах, и вот на переписях, на службе при князе Волконском да при Салтыковых, поднялся, не чая того, Боборыкин-младший. Многое пришлось повидать на смотрах! Иной одичавший вконец лесняк-однодворец норовил вовсе сбежать: стыдился позора. Иной, потея от страха, выезжал в распоследнем, а то и совсем с чужого плеча кафтанишке; кобылка облезлая, с ног валится, сбруя на ней - рвань, чуть не веревки… Смех кичливым князьям и боярам! А что спросить? Эх-хе! Что мог такой бедолага? Живности у него в усадебке - курочка ряба, да семь душ крепостных на погорелище, да своя семья в семь-восемь голодных ртов. А тягло с тебя и с мужика царь теребит крутое: ты уж в сроки подай-ка и кормовые деньги казне, и ямской сбор, и мостовщину, и весь оброк… А мужик твой затерзан как есть начисто, богатому соседу заложен-перезаложен; мужик тебе что зверь лесной, в бегах он ищет укрытие… Что ни год - пожары, недоимки, разор; да полно, не плюнуть ли и тебе на горькое твое дворянство, не записаться ли в холопы закладные к тузу-боярину?
- В обнимку с нуждой живем, Федор Матвеич, - признались, робея, Тофанов и Космынин. - Часом с квасом, порой и с водой.
Помялись оба - неловкие, мешковатые:
- Смотр, кхе-х-хе, ожидается скоро ли? Порадей уж нам перед князем.
- Обросли мохом, кхе-кхе… Хоть бы просвет какой.
Знакомые Федору просьбы-жалобы!
- Ладно уж… как-нибудь, - сказал покровительственно. - Спиной к вам, кажись, не стоял. - Федору было и сладостно, и как-то щемяще-грустно, что вот опять сидит он в старом-престаром садике, колыбели своего детства, что солнце осеннего утра зажигает, как встарь, жемчужные искры на влажной листве увядающих черемух, крыжовника, рябины; что и друзья, давно уже бородатые, успевшие полинять, потрепанные жизнью, нашли к нему тропу спозаранок. "Помочь надо, помочь, - думал он самовлюбленно и нежно. - Конфузятся оба: неро́вня!"
Строго окликнул дворецкого, старика-слугу. Велел подать меду-сырца и брагу-хмелевку.
- Чего уж нам… спасибо за честь, - засмущались товарищи Федора.
Впрочем, охотно выпили, с прибауточкой:
- Тому благо, у кого брага, эх-ма!.. брашного все дружки.
Потом Федор предложил прогулку за хутор. Какая тишь, какое уединение! Вышли на зады, к речке Черной: царственные, умытые утренней свежестью сосны по дремотному берегу, мелкий березнячок, весь в желтом свечении листопада, - красота неписаная! Пять-шесть мужицких избенок стояли за скирдами, у закраины поля; зеленел клочок озими по лесной вырубке.
- Нет, этим не прожить нам, дружки, - вздохнул Федор, кивнув на крохотное польце. - В люди вылезайте, хватит на печи по дрова ездить.
- Ды-ы… как вылезать, Федя?
- Куда сунешься?
Боборыкин вздохнул:
- Что ж присоветовать? Каждому свой путь: я вот начинал с похода в полку Скопина-Шуйского… Присядем-ка на приволье.
Все трое опустились на желтый обрывчик у межевого столба. За извилистой, в кущах лозняка речкой Черной развертывались Кособроды: полукружье рыжих кочкарников, серые плешины гнилого мха, волчья болотная глубь.
- Был в полку моим набольшим Жеребцов Давид Васильевич, под Тулой жаркое дело было… - Боборыкин улыбнулся воспоминаниям. - Вот кто научил бы вас жить! В двух походах с тем Жеребцовым - ей-ей не хвальба - отличились у князя Скопина. Царь меня Пестами пожаловал… Так мне ли, воину князя Скопина, тут - вовеки? Навскидку, широким жестом повел он вдаль, за речку. - Нет, никогда! В иных пределах начнем змей защемлять.