У сарая, возле дымного костерка на взгорье, стоял караул. Пьяные, едва державшиеся на ногах ляхи, споря и лопоча по-своему, пытались на весу проткнуть шпагой крупного желтокрылого петуха. Забава не удавалась; каждый раз гогочущий лях внезапно отстранял птицу от шпаги, пятясь к поленнице. Но вот один из весельчаков отличился; кровь цевкой брызнула на него. В то же мгновение петух судорожным рывком выпростал крылья и, еще живой, трепещущий, взлетел на крышу сарая. Караульные, хохоча, полезли через поленницу; ни один из них внимания не обратил на проскакавшую мимо шестерку всадников.
За последней избой, у спуска к длинному заболоченному пруду с втекавшим в него ручьем пошли завалы. Коней пришлось взять в поводья: впереди на дороге громоздились бревна и поваленные густоветвистые деревья; жерди и чурбаки-овинники лежали и торчком, и косыми клетками поперек пути; там и створки воротен, и доски с гвоздями, и даже бороны зубьями вверх. Город, видимо, готовился здесь принять бой, но врагу кто-то указал обход: лавина конских следов, не доходя ручья, круто сворачивала вниз, через лопухи, через посадские поваленные изгороди.
Свернули на суболоток и Давид с Харьком: вдали перед ними развертывался по черному бугру капустник, весь почему-то заваленный пестрыми, кинутыми как попало кряжами. Давид присмотрелся и вздрогнул: не кряжи были на капустных грядках, под завесью дыма, а… трупы. Десятки недвижных человеческих тел на мокрой, стылой земле. След битвы!.. И хотя немало таких сцен приходилось видать под Москвой и на юге, Харько с досадой буркнул:
- Э-э, ведьмины склизни; лазаем тут… Свернем хоть налево: дышать нечем, смрад…
Но влево или вправо поспешали сворачивать всадники - всюду укором била в глаза картина непоправимого бедствия. Опаленный, развороченный Ростов дымился, трещал и словно бы плакал, у знойных пепелищ маячили склоненные над убитыми фигуры, недвижно застывшие в безмолвии отчаяния; мчались сквозь чад и гарь конные вестовые-бирючи - у них был указ сгонять к крестоцелованию всех тех, кто остался жив и не успел вырваться из этого ада; на Соборной площади простолюдины, погоняемые казаками, заканчивали убирать трупы, сваливая их в дроги кое-как, высокими горками. Там же, на окровавленном деревянном срубе, тяжело и страшно умирали посаженные на кол.
Жеребцову сказали, что свита пана-полковника Лисовского стоит в уцелевшем от огня княжьем дворе, но проскакал он чуть подальше, к писцовой избе, где толпились в заулке воины-дворяне его круга. Харько же, встретив у собора своих, верхнедонских, откололся от верховых ертаульного чуть раньше.
У обглоданной коновязи Жеребцов столкнулся нос к носу с Никитой Вельяминовым, служакой, как и он сам, однокашником из бывшей опричнины, состоявшим даже в каком-то родстве с Годуновым. Бирюзовый тигилей подвыпившего Никиты был сбоку забрызган кровью, левая рука его лежала в побуревшей, перекинутой через шею повязке, но глаза и даже пухлявая, в подпалинку борода смеялись и излучали радость.
- Давидка, взяли ж Ростов! - пьяно обнял он Жеребцова здоровой рукой. - Где ж ты, роднуля, непутевый ты пес, шляешься? Идем, выпьем на поминках: у меня тут тридцать дворян изрубили… Ты весь цел? Пропадал где?
- В ертауле стоим. Дозор в лесу.
- А Матвейка ж Плещеев, ох, вьюн липкий! Воеводой ставят его, слышал, Давидушка? Идем, выпросим по деревеньке!
- Сеитов - как?
- Ау, карачун князику! Стащили в поле с коня, раскуделили. Ты что, не знаешь? Еле дышал Сеитов. Думали, разом прикончить, да Яздовский, плут, подскочил: "Отправить живьем к Сапеге…" А тут все равно: испекся князик! - Вельяминов суматошился в блаженном хмелю, удаль победителя распирала его. - В Успенском соборе заперлись ростовцы, посадская гнида; мы их огоньком, огоньком выжигали оттуда. А Яздовский, этот сломанный нос, прямо совсем исстервился; конницу вогнал в храм соборный! Конюхов - г-гы-гы - вызвал, под святыни, к лампадам горы овса насыпали: жрите, кони, у алтаря… Х-ха-ха-ха!..
Давид молча свернул в сторону, к сеням, Вельяминов цеплялся сзади, как репей.
- С митрополитом, с митрополи-итом, послушай, что было-о, - пьяно егозил он языком. - Обули Филарета в холопьи сапоги, слышишь? Взвалили на телегу, аки мешок, а там ба-аба! Визжит, лается, распьянехонька, ой, умрешь, Давидка-а! Это ж - понять, по… почувствовать! - Вельяминов, качнувшись, опять полез обниматься; ертаульный коротко, наотмашь, хлестнул его по щеке:
- А вот это - почувствуешь? Тварь вонючая!
В сводчатом сумеречном зальце воеводских хором зажгли свечи, отсвет их на коврах - кроваво-красный, трепещущий. Угодливо расторопный Матвей Плещеев, новый ростовский воевода, сам читает стабунившимся у стола панам в кунтушах роспись лугов и пашен окрест Ростова, и на каждый клочок земли, на каждую деревеньку тотчас оглашается иноземный владелец. Но владельца оглашает не воевода и не дьяк, а сам ротмистр-шляхтич - усатый, с продавленным носом и квакающим злым голосом Ян Яздовский:
- Ты берешь Стрелы на Которосли, пан Бундзило.
- Согласен ли на село Спасское, пан Харбечь Казимир?.. Кому приглядно село Сулость?
Воевода Плещеев мотнулся в сторону пана:
- Сулость, хе-хе, вотчинка Шестуновых: Федор Шестун справно служит нам, - пояснил торопливо, с подобострастием. - Сын Федора тамо, две дщери взрослые…
- Мягки дщери-то? - гоготнул пан-ротмистр, играя короткой витой плеткой. - Пиши их, воевода и дьяк, пану Резицкому… И Сулость, и русских дщерей.
- Григорцево - тебе, Ян Пшибось.
- Шушбол с пашнями… Виттольд, здесь ты?
Звенят шпоры и ножны сабель, гудит шляхта заносчивая, златокафтанная…
Но вот распахнулась от резкого пинка дверь.
- Русские рубятся! - гаркнули в сенях. - Вельяминов и Жеребцов сабли вынули.
- Пся крев, пусть играют. У них кольчужки.
- Драгуны-ы ввязались! - кричал кто-то совсем уж визгляво. - Иезус Мария, мятежу быть!
Пан Яздовский, дернувшись, хлестнул плетью по росписям воеводы:
- Сказано - гнать всех дворянишек в лес! - квакнул он. - Разнять л-лайдаков! В дозор их, за город!
А утром - гостинчик шляхетскому войску: исчез в полночь дозорный заслон Давида Жеребцова. Меньше половины сабель осталось и в дворянском русском отряде Вельяминова. Содружество ополчений, которое так лепил в Тушине пан-полковник Лисовский, рушилось в корне. В самых своих основах! Трещина рассекала победоносную рать.
КОМУ СВЕТЯТ ЗВЕЗДЫ
… Вот они, какие дела!
За семь лет перебедовали семьдесят семь бед, и что ни беда, то петля на горле. Недород хлебов, болезни и мор, а там Годуновых спихнули, а там царевич Димитрий и мятеж в Москве, там царь-людоед Василий Шуйский… Да куда же, господи, малому человеку сунуться? Да сочтешь ли все кары твои, господи, что петлей-удавкой наложил на чернолюдье? Не от хорошей жизни верилось, что не загублен пресветлый Димитрий-батюшка, что поведет он мужика на Москву за новым, желанным порядком, - не укротит ли, мол, вотчинников, хапуг, притеснителей, не прищемит ли Шуйского вместе с боярами-князьями, ах, да куда бы нам, пахотникам, лучше-то!.. А вышло - зашей горе в тряпочку. Не разглядела русская простота, кто за Димитрием идет, чего на Руси ищет…
Вот о чем горевали, каждый на свой лад, костромичи-обозные, выезжая тишком из Боярской пущи.
У просеки, у хвойной пахучей поросли, остановились на совет. Время к ночи, лошаденки подкормлены - куда ехать? Как попасть и Волге, к Ярославлю, минуя Холмы и Семибратов ям?
"Взять левее - захряснешь в лесах-болотах, - тревожно прикидывал в уме Сусанин. - А кубыть вправо?.. Там, слышно, полянишки, сельщина, да ведь и Гаврилов-Ям на старом Московском волоке там же. Шляхты небось полно?.. По всем путям разблошились! Отряды что вихрь сатанинский; поддеть Ярославль норовит с ходу, аки горшок рогачом!"
Дед Иван сумрачно теребил нитки холщовой стершейся рукавицы, обозные тихо гудели под укрытием ельника.
- На лихо нам тот Ярославль? - сказал за всю артель Мезенец. - Вон Филипп-солевар едет с нами, две бабенки с посада: все ходы-норы тут знать должны! - Шагнув к срединному возу, осторожно ступил лаптем на оттяг. - Плохо, Филиппушка?.. А на тебя, братец, наша надея: укажи, как на Кострому править.
Рогожки вверху колыхнулись, послышался стон и тяжкий, бухающий кашель.
- Объездами лучше, кх-х-хе, кх-ххх-о… к Солям Волжским бы вам… не то - к Нерехте. - И затихло под рогожами. Через минуту - вздох через силу: - Испи-ить… дайте.
Филипп с Варницкой - один из мужей-воинов. Он рядом с Олексой держал утренний бой на речке Ишне, он видел сам, как ляхи срубили земского старосту, а после (это уже из рассказов) труп его расчленили изверги, бросали по кускам своре псов. Нет Олексы Ошанина, нет хоробрых мужей-слобожан. Теперь одно бы: доехать к Николе-Перевозу, к своим, в деревню. Очнись, ослабший, отлежись. Ты должен выжить.
- Гаврилов-Ям… объехать, - шептал Филипп, утолив жажду. - Свернуть где запольем - бабенки укажут. Речка там. Броды.
Ночь опустилась на мягких крыльях. В студеном небе, местами еще не выцветшем, пепельно-седом, проклевывались крапинки звезд. Стылые колеи дороги нежно звенели первыми льдинками.