Танечка покорно отошла от стола, почти легла на сундук и усердно принялась за работу. Желтое с голубыми цветочками бумазейное платьице делало ее похожей на цыпленка-пуховичка; на затылке топорщились светлые волосенки; из-под платьица выглядывали голубые штанишки, а голенища валенок не доставали до коленок. Дмитрий Александрович смотрел, кося глазом, на прелестное сосредоточенное лицо девочки и чувствовал, как в нем все больше и больше росла нежность к милой детворе, трудившейся в комнате.
- Все! - сказал приглушенно Анатолий и, собрав в стопку книжки и тетради, легонько дал Алешке в лоб щелчка. - Может, подсказать? А?
- Не лезь.
- Не буду… А ты как, до вечера осилишь задачку?
- Да не мешай, тебе говорят. - Алешка с унылым видом грыз карандаш.
- А может, подсказать?
Алешка молчал; взгляд Анатолия не давал ему сосредоточиться на задаче.
- Это что же у тебя: семь да четыре двенадцать получается?
Алешка схватил резинку и начал стирать что-то в тетрадке.
- Эх, мученик ты, мученик. Сколько раз тебе говорил: проверяй сложение вычитанием. - Анатолий снова щелкнул Алешку в лоб. - Вот! Запомни.
Алешка размахнулся и с силой запустил в Анатолия резинкой, но промахнулся: резинка отскочила от стены и угодила в щеку Танечке.
- Перестаньте! - гневно крикнула девочка, выпрямляясь и топая ножкой. - У меня и так "о" кривые получаются.
Дмитрий Александрович сел на кровати. Дети затихли, их лица были виноватыми, а он рассмеялся.
- А вот я сейчас проверю ваши уроки, - сказал он. - Ну-ка, Танечка, покажи твое "о".
Девочка подошла к нему, подала тетрадку.
- Просто хорошо! - воскликнул он, прижимая к груди маленькую племянницу. - Эй, Алешка, а придется Танечке поставить пятерку. Ну-ну, не буду вам мешать. А где же тут были мои ботинки? - Он отпустил девочку и нагнулся. Танечка, сверкнув голубыми штанишками, на четвереньках шмыгнула под кровать.
- Мой папа тоже всегда ищет свои сапоги, - лукаво сказала она, выволакивая ботинки.
В большой комнате под зеркалом, уперев руки в бока, восседала Вика. Она была в расстегнутом ватнике, на ее коленях лежал скомканный платок. Тут же была Женя и Варвара Константиновна. Марина у окна что-то вышивала. Александр Николаевич отдыхал на диване.
Бросив на Дмитрия быстрый и доверительный взгляд, Вика, резко выговаривая слова, продолжала прерванный его появлением рассказ.
- …Я ему и так сначала по-хорошему: "Папа, ты хмельной, иди отдыхать домой, а не то ложись на кровать". А он мне: "Я, говорит, верно, хмельной, да ум при мне, и знаю, что говорю. Хотя и выпиваю, говорит, а вот всех своих детей на ноги поставил. И в дальнейшей вашей жизни, говорит, буду оставаться для вас отцом, и если вы мне дети, то должны слушать меня и исполнять мои указания". Вот тут он и начал. - Вика нервически покривила губы, глаза ее сузились.
- Вот тут и начал. И все про Артема. И все, чтоб мою веру в мужа пошатнуть. И каково мне было слушать про Артема такое, что, значит, он уехал в совхоз, чтобы мужскую свободу получить. Я, конечно, сдержала себя и сказала отцу, чтобы не печалился он обо мне. А он говорит: "Жалею тебя, дочка. Бедно живешь: ребенка вы нажили, а больше ничего не справили, даже мебели хорошей нету, а все потому, что отошли от родительского дому. Ушла, говорит, ты за мужем, а муж, Артем значит, от тебя ушел; только комнату получили, жить бы домком, а он ушел…" - Вика страдальчески скривила лицо. - И еще сказал: "От такого зятя и тестю никакой подмоги, хоть фуража какого мешков пять подкинул бы, хоть курам корму. Потребуй от него", - говорит. Это чтобы я от Артема такое потребовала?.. Ну, и не стерпела я, наговорила, как баба. Иди, говорю, в свой родительский дом и не ходи со сплетнями в мой. А ведь кому наговорила? - По щекам Вики текли слезы, мутные и крупные. - Отцу родному наговорила.
- Не реви. - Марина подняла глаза и посмотрела на Вику так, как смотрят на детишек, когда те плачут от обид, которые не тревожат, а лишь умиляют взрослых. - Правильно ты наговорила. И что тебе слушать всерьез вредные слова, если сердцем Артему веришь.
- Кабы эти слова уши мои не слышали. - Вика теребила платок, не замечая, что на него капают слезы. - А то ведь наслушаешься - всяк свое сочувствие норовит высказать… И соседи сочувствуют и подзуживают насчет мужа. А сами ждут, когда к Артему уеду и комнату освобожу… Вчера говорю ему: купи хоть шифоньер какой. - Вика утерла лицо пуховым платком. И как же не шла сейчас пышная модная прическа к ее лицу, ставшему вдруг простым, бабьим.
- Ну, а Артем что? - спросил Александр Николаевич, тихо лежавший на диване.
- Как всегда: подожди, говорит, скоро в нашем совхозе станут каменные дома строить. Вот тогда и купим: чего зря покупать, если перевозить придется. Я ему говорю: людей стыдно, у всех то одна, то другая обнова, а мы как и не работаем, будто и денег не получаем. А он говорит, что сейчас мы другое богатство наживаем. Это он про свой новый совхоз. А какое мне дело до этого его богатства?
- Так-так. Стало быть, никакого дела? Значит, вся Артемова разъяснительная работа впустую прошла. - Александр Николаевич сел на диване, с доброй ухмылкой взглянул на Вику и, подмигнув Варваре Константиновне, спросил: - А что, мать, золотая жена нашему Артемке досталась?
Варвара Константиновна сидела, скрестив на груди под платком руки. Она, как и Марина, смотрела на Вику, словно на девочку, разобидевшуюся и огорченную попусту.
- Эх, дочка, живете вы больше врозь, а душой-то вы всегда вместе. Вот оно, ваше счастье. Умей только видеть его… Шифоньеры нажить не хитро. Это теперь всякий может. А вот для народа новое богатство создать. Это да! - Александр Николаевич чуть нахмурился. - И на родителя своего не обижайся. Трудно понять ему вашу жизнь, может, и не поймет он ее никогда. Тут ему только посочувствовать надо, что на большую мечту у него потребности нету. Ну, полно слезы лить; раздевайся-ка, да обедать будем.
При последних словах старика, прозвучавших приказанием, Марина отложила рукоделие. Поднялась и Варвара Константиновна. Вика сняла ватник и пошла вешать его в прихожую.
- Трудно ей. - Женя вопросительно посмотрела на Александра Николаевича. - Ну что, в самом деле, ждет ее в совхозе?.. - Женя недоговорила: вошла Вика.
Александр Николаевич сунул ноги в войлочные туфли и сказал:
- Говорили мы тут много, и даже насчет покупки предметов мебели, а про жизнь, выходит, недоговорили.
- О жизни мы говорили! - воскликнула Вика, все еще нервически покусывая губу.
- О жизни нашей можно говорить только по-государственному. Не гляди, что мы простые люди. Вот как! Вот Артем целину осваивает, мы на заводе свое дело делаем, а вот он, - Александр Николаевич взглянул на Дмитрия, - морскую границу бережет. Каждый при своей государственной обязанности. Я что сказать хочу: когда поживешь на свете да оглянешься на годы, что ушли, так не барахло нажитое считаешь, а дела, в которых ты участвовал. У каждого своя старость впереди, а с ней и раздумье над своей жизнью. И если увидишь, что не так жизнь потратил, горько будет: поймешь, что нет уж тебе никакой возможности поправиться. У Артема на целине новая жизнь началась, и ничто уж ее не остановит, и тебя, Виктория, эта жизнь втянет. Счастье твое не порушится. - Старик встал и энергичной походкой пошел из комнаты. - Однако наши хозяйки там что-то мешкают.
- Люблю его, - вырвалось у Жени.
Обед начался все с того же изобильно наваренного студня, выпивки уже не было. За студнем последовал поданный в большой алюминиевой кастрюле борщ со свежей капустой, затем тушеная картошка с мясом, в завершение - компот. В проволочной хлебнице лежало всего два-три куска, но едва Марина замечала, что хлебница опустела, как бралась за нож и буханку. После обеда оставшиеся полбуханки завернули в чистое полотенце и спрятали. Здесь относились к хлебу бережливо и с уважением, как относятся к нему в семьях хлеборобов. Здесь знали, что имеют право на сытный обед и что он будет обязательно заработан и завтра, и в каждый день жизни.
XI
В комнате стало сумрачней. В окно были видны корпуса завода, уже только наполовину освещенные низким солнцем.
- А не пойти ли нам всем в кино? - спросила Женя весело. - Смотрите-ка, до вечера уже дообедались.
- Можно и в кино, - согласился Александр Николаевич.
- Я пошла одеваться. И за билетами добегу.
- Красивая, - проговорила Марина вслед упорхнувшей Жене и, обращаясь к Дмитрию, добавила: - А вот счастья и у нее нет.
- Почему же?
- Одинокая, - Марина торопливо пошаркала тряпкой по клеенке и тоже вышла.
"Счастья и у нее нет. Одинокая, - мысленно повторил Дмитрий. Он встал из-за стола и сел на диван. - Так вот почему дружны Марина и Женя".
Дмитрий вспомнил свою жену. Ей, наверно, очень тяжело сейчас. Прав ли он, что оставил ее в одиночестве?
"Нет, нет, нам нужно побыть одному без другого, нужно, чтобы каждый передумал все, все… Ведь у нас дочь", - попытался оправдать себя Дмитрий, но, вспомнив о дочери, он понял, что трусливо убежал из семьи. И эту-то открывшуюся ему только сейчас собственную трусость он, сам того не ведая, прикрывал занятостью, службой.
"Я не понимал, что значит быть отцом, не предъявлял смело своих прав на дочь, я только знал, что у меня есть дочь, и не знал, что я должен дать ей как отец". И все, что произошло за последние сутки: его приезд, встреча с родными и начавшееся сближение, откровенный разговор с матерью и новые раздумья и, наконец, как будто найденное равновесие - все это ему показалось каким-то ненастоящим, совсем не тем, что ему было нужно.
Александр Николаевич расставил у стен стулья и подсел к сыну, положив ему на плечо руку.