- Не к буржуям же заграничным на поклон идти. Хоть там за гвоздями, за аэропланом каким, автомобилем или за трактором, - как умел, Николай принялся объяснять отцу политграмоту, как он сам усвоил ее еще в армии. - Все надо самим делать!
Иван Лукич с пониманием согласился с сыном:
- Дык, ясно дело своим горбом надоть - так-то надежнее, пользительнее и дешевше должно быть… Да опять же я не об том, сынок, чтоб люди не шли, куда им хочется по теперешней жизни… Меня другое терзает. Зачем, не возьму в толк, люди помирают допреж смерти? Вот какой убыток по сердцу бьет…
Иван Лукич явно свернул в сторону от непонятного ему разговора о том, что и какая сила переиначивает жизнь в Лядовке.
Николай снисходительно слушал отца, захмелевшего от чая и от невеселых дум. Такое с Иваном Лукичом бывало всякий раз, когда он принимался судить жизнь за ее вывихи, но рассудительности не хватало, чтобы объяснить все это, и он тогда начинал считать покойников, полагая, что людская убыль - самая гибельная потрата на земле.
- Вот взять кума Антипа Суринова, крестного твоего…
- Ай, помер? - встрепенулся Николай.
- Об том речь. Поехал в Тулу к ученому доктору от куриной слепоты лечиться, да под паровоз угодил сослепу. По весне схоронили… Митрюня, помнишь, который пятнадцатипудового бычка через всю Лядовку пронес и бутылку выспорил? Так вот - допился богатырь Буслаюшка, вином захлебнулся… Али взять Прохора Зимцова, конелюба. Когда колхоз зачинался у нас, от каждого двора все тягло затребовали, чтоб до единого копыта - на обчую конюшню. А у него жеребчик с кобылкой - одно загляденье, тебе знамо это. Их-то он свел и слезы не уронил, а вот жеребеночка от них - игрушка и только - хоть на комод ставь да любуйся - отдать не мог, заартачился. Ни в какую. Для красоты умолял оставить. Так нет же - высылкой застращали мужика. А Прошка заместо высылки от обиды в петлю залез. Вот как помирают люди, милок… Еще скажу историю: огородник Степа-холуй из ружья Костика-глупышку волчиной дробью начисто срезал - за одну пазуху огурцов малого порешил. Вишь, как теперича жизнь-то подешевела… Всяко избываются люди. Да ладно бы от старости, с износу бы помирали, а то как-то по насильству все получается да попередь сроку… Вот я как-то посчитал, что за два с небольшим года, пока тебя тут не было, Лядовка наша поусохла душ на тридцать. Будто война какая прошлась по ней. А прибавки, почитай, никакой - три человека. Васюта с Уровок возвернулся, звонарь церковный, знаешь его. Батюшка согнал его с колокольни. Со свечьми зашился: при нехватке сам их делать изловчился - из остатних огарков. Ну и на вино сбывал богомольцам. Прибыток заимел, загордился, перечить стал спьяна старосте и настоятелю самому. До богохульства дело доходило. Ну и погнали его. К колхозу нашему пристрял - фуражиром, вроде как помощником к конюху Финогену. И живет у него же приживалом. Бабка-то Финогенова померла тоже. Вот и старикуют они вдвоем теперича… Вторая прибыль - вот Мотя твоя…
- А третий кто? - пытаясь скорее кончить панихидный разговор, Николай заторопил отца. - Сказывай, да и хватит об этом…
- Сам узнаешь, - пробормотал Иван Лукич, спохватившись, что при новом человеке этого пока говорить не надо. - Зачаевничался с вами, а мне дюжину кос отбить приказал председатель.
Со слов отца Николай понял, что его родная Лядовка живет прежней заботной жизнью, с убылью того, что когда-то считалось добрым и привычным и с настороженностью ко всему новому, что неумолимо вколачивалось, словно раскаленным клином, в людскую жизнь.
- Кубарем заковыркалась житуха наша - чиво и говорить. Один Разумей у нас процветает, ежели по-людски смотреть, - закуривая на дорожку, Иван Лукич решил досказать свое. - К его кордону еще два лесочка прирезали. А он, не будь дураком, себе помощника выхлопотал. И кого ты думаешь?.. В объездчиках-то, аль там, в егерях каких, у него теперь тезка твой, Зимок Зябрев. И все выгодно сладилось: была одна лошаденка, теперь - две. И они - вроде как свои, хоть паши, хоть барином раскатывай на них… Да ишо над нами надсмехается: а вы, говорит, колхознички, социализму стройте! Да и председатель Шумсков об том же толкует, што, мол, эта самая социализма не токмо в Москве и Туле будет строиться, а и повсеместно, даже и нашем Лядове…
Тряхнув плечами, Иван Лукич заспешил в кузню. На дворе раздневилось и в пустые незавешанные окошки густо повалил свет. Будто со стыда, Николай увел Мотю в потемки спальни. Увел на ласковое слово…
20
На другой день Лядовка косила рожь. И хотя уже с колхозной ленцой и раскачкой, с недоверчивым пониманием, что земля - та же, твоя, родная, и все на ней - твое, люди вышли дружно, всей деревней, как во всякую хлебную страду. Мужики с крюками - косить, бабы с граблями и перевяслами - вязать снопы. Мотя, забоявшись с непривычки бабьей работы, увязалась с Николаем на косьбу - с юного батрачества она познала это крестьянское искусство. И старики, и молодые мужики качали головами и дивились совсем не женской хваткой и удалью, с какой Мотя стелила хлебный валок, оставляя позади ровное и низкое ржаное жниво. Николай тоже изредка поглядывал на размеренные шаги жены и взмахи ее крепких рук и был доволен. Но радовался он еще и тому, что обошлось без усмешек и расспросов: кто такая, откуда она и сам каким-таким фокусом нежданно-негаданно очутился на поле? Без сговору, видно, односельчане сошлись на одном: воротился Вешок и слава богу. А какие земли исходил да как женился - все узнается потом. Пока же бабы, суча свясла для снопов, искоса зырились то на Николая, то на Мотю, прикидывая себе на уме: какие "кузни" обошел он, с какими "подковами" пришел - на кого позарился Вешок? Пара - не один… И то ладно!
И Николай тоже не на рожь одну да небо глядел. Первое, что он обнаружил, - не оказалось среди мужиков его тезки - Зимка. Значит, правду сказал отец: в "начальствах" ходит Зимок и теперь не коса в его руках, а ружье да плеть, как у всякого объездчика… Не досчитался Николай и в бабьем стане одного человека - не вышла в поле и Клавдя. Однако по иной причине: понесла первого ребеночка, крохотного мужичка - Ванюшку, от которого пока не унесешь титьку из дому. Вот он - третий прибыток в Лядове!.. Отец-то жалеючи умолчал о нем, а люди безжалостны - все сказали. Хлынула эта новость огнем в душу Николая и опалила ее больно. Карусельно, будто с похмелья вскружилось перед глазами поле и все, что было на нем, и Николай еле устоял, вцепившись в косье крюка, как в последнюю державу. Устоять устоял, но тут же остро и несуразно на какой-то миг выстроилась вся его непутевая горькая житуха, словно на всеобщий показ. Но вот в глазах мелькнула Мотя, и все - небо, рожь, косари и вязальщицы - вновь оказались на своих местах и при своем деле. В поле зачиналась страда.
Конюх Финоген, по праву старейшины, принял первый сноп, связанный женщинами. В тугой свясловой опояске, сноп был тяжел и густ. Через крайнюю силу дед пронес его к дороге, к председательским дрожкам и, как великую драгоценность, передал Антону Шумскову. Старик и председатель радушно расцеловались, знаменуя радость по урожаю. Отдышавшись, старый Финоген поклонился полю и сказал людям:
- Горячей работки вам, дорогие колхознички. Кончите полюшко, приду и последний, именинный снопок приму.
21
Новая, колхозная жизнь в Лядове, как и в окрестных деревнях и во всей широкой России, потекла ускоренным чередом. Всяк по-своему отсчитывал бегучее времечко: весны, урожаи, зимы, недороды, а также полевые праздники при благодатных урожаях. Житейски считали покойников и новорожденных, свадьбы и разлуки, козырные дни и красные обозы на заготовках, майские и октябрьские митинги, обложения и налоги, удачи и неудачи. Жили, однако, лядовцы какой-то ломкой и быстротечной жизнью. Люди, казалось, не поспевали за ней. Все чаще и чаще оставались в каких-то долгах, толком не понимая перед кем и за что. По-старому жить уже никому не хотелось. Но и новая жизнь питала пока лишь громогласными посулами: вот-вот наступит всеобщая благодать…
Заботник Финоген и председатель Шумсков колхозное время считали по именинным снопам. Их уже набиралось около десятка - что ни годок, то снопок. В урожайные лета такие снопы с отборным колосом лядовцы возили на показ в район, в область и даже в Москву на выставку. Как бы в заслугу за труд Антон Шумсков привез однажды столичный подарок женщинам-ударницам - тюк ситца. Хоть бабы и перелаялись меж собой, однако все ударницы на Октябрьский праздник вышли в одинаковых цветастых платьях. Мужикам пока никаких премий не полагалось. Для колхозной конторы начальством столичной выставки был дан лоскут кумача для флага, а также радиоприемник на батарейках. На этой диковинной обнове, однако, в первый же день посвернули ручки и приемник остался стоять в углу красивой и молчаливой безделушкой.