- Это что ж у тебя за жизнь такая? - хотел пошутить Николай, но тут вдруг, в первый раз за все дни знакомства, пришел на ум вопрос: "В самом деле, что за человек Мотя? Кто и откуда она?" - и теперь уже с неведомым доселе волнением стал дознаваться у нее обо всем, и она пугливо-податливо и без малой хитрости, словно на первой исповеди, потянула черную, обрывчатую, с тугими узлами веревочку рассказа о своей, совсем еще не длинной, жизни.
… Сама она с Поволжья. В известное время голод увел от нее на тот свет близкую и дальнюю родню, жестоко осиротив и обездолив ее, десятилетнюю девочку. Какой-то мужик, из зажиточных, взял Мотю в батрачки, но и сам, не удержавшись на голодной волне и убоявшись повального мора, вскоре, пока был при силах и запасах, отправился в сытные края. Накануне отъезда с краюшкой полутравяного хлеба, словно обузу, мужик сдал исхудалую Мотю на пароход знакомым людям. Плавая по Волге, она посудомойничала, была на побегушках, а малость повзрослев, кочегарила, грузила лес и товары на других пароходах, пока не продали ее, как бы шутейно, за четверть водки рыболовецкой артели. Кабала-кабалой было жить в такой артели. Нужда крутила, но от голодной смерти Мотя убереглась. Там, в рыбацком стане, и родила она ребеночка. Родила, не зная от кого и зачем. Но отрадным лучиком в ее жизни тогда засветился белявенький мальчонок, явившись на свет.
- Хвореньким, однако, народился малышок, - печально пожаловалась Мотя. - И наречь не успела, как загубили его… А может, бог наперед прибрал, чтоб не мучился со мной, и сама не пойму теперь, как вышло…
- А как погибель-то случилась, Мотя? - с горячим участием, но безжалостно пытал и дальше Николай свою спутницу, не чуя, что бередит ее душу.
- А так: бабы артельские надоумили скорее окрестить дитятку-то, а то и помрет некрещеным - тогда одна маята на том свете ему; и другое говорили, что крещеного-то и бог побережет - оздоровится мальчик. И так и эдак, а деваться некуда было. Да и у самой зеленые круги от горячки не прошли еще. По слабости и согласилась. Как раз - в половодье случилось. Лед тогда сошел, а вода бедовала еще. Не убоялись, однако, бабы - в лодку и поплыли на тот берег, к батюшке. Две бабы осмелели и парня, молодого рыбака, утянули за собой - в кумовья уговорили. Да и на веслах - он же главная подмога… Все и потонули - не нашли даже. На воде-то один малышок мой удержался - свивальничком за уключину зацепился… Вместе с лодкой к берегу прибило его. Вот такая погибель и вышла… Но не смерть крохи сокрушила меня, милый Коля, - Мотя все-таки не удержалась и зарыдала, повалившись на ржаную стенку, забилась в нервических судорогах.
Николай, как мог, успокоил ее, и Мотя договорила:
- Нет, не смертушка сыночка родного поразила мою душу - видно, быть тому. Могилку его не нашла - вот казнь какая выпала на меня. Те мужики, которые закопали его, скоро ушли из артели и показать было некому, жальничек-то. Сама-то и видеть всего не могла - в горячке пылала. А пока очухалась, как ничего и не бывало. Благо, хороший человек нашелся, скосил ножичком завиток с головенки малыша и сохранил для меня - вот и вся отрада моя…
Мотя в растерянных чувствах хотела показать Николаю берестяную коробочку, но тот остановил ее.
- Вот я и сбежала тогда с Волги, с того жуткого места, - продолжая свою исповедь, она заговорила торопливее, пугаясь, что не договорит до конца. Николай был первым человеком в ее жизни, который слушал с участием и переживал ее судьбу, как свою. - Бродяжничала по свету, пока не занесло меня на другую большую реку. Работала я, Коля, и на Днепрогэсе. Пачпорт дали там. Человеком звать стали. И все бы хорошо, да не стерпела. На большую воду без жути глядеть не могла - все лодка с младенцем мерещилась… В Москву стала пробираться. Сказывали, там великие стройки поразвернулись, метро и прочее - руки только давай. Пробираясь, по дороге работала, где и кем попало, лишь бы на одежонку зработать - Москва не рыбацкая артель. Да вот застряла тут, на вашей станции. Жоржик, этот скотинный бородатый дьявол ни пути, ни житья не давал…
- Все! - опрометно вскочил Николай на ноги и тем сбил со слова Мотю. - Все! Хватит всяких Жоржиков любовать!.. И Москва без тебя достроится. Идем домой!
Опять сила поборола силу, и Мотя послушно поплелась за Николаем в сторону Лядова. Всю остатнюю дорогу они молчали. Лишь однажды, сам не зная зачем, вспомнив отца, Николай проговорил:
- Батя у меня хороший!..
Когда вошли в деревню, в избах уже топились печи, в поскотинах мычали коровы, блеяли овцы, просясь на волю. Из конца в конец чистым перекатом текла молотковая стукотня - во дворах отбивались косы. Все как вчера и, наверное, как тыщу лет назад, - приятно подумалось Николаю. Как-то старая Лядовка примет сегодня своего блудного жителя, а с ним - совсем нового человека, никем незнамую Мотю?..
Вон и "конек" на родном крылечке, избяная крыша с опрятным причесом соломы, утренний солнечный лоск на ней… Кузня рядом! Скорее бы фартук на грудь да молот в руки - и куй до задышки, до мозолей, до поту, пока бы душа не разорвалась. Как-то легко и с непривычной веселостью проклокотали эти желания в груди - будто позади не было ни армии, ни свадьбы Зимка с Клавдей, ни коногонства в шахтном подземелье, ни кабалы на чугунке, ни пьяной потасовки в красном пакгаузе.
Неловко охорашиваясь, Николай как бы мысленно оглядел себя и Мотю - будто пришел в гости, а не домой. Зацепился взглядом за Мотин узелок с арбузными семечками.
- Где ты их насобирала? И зачем? - от нечего сказать спросил Николай.
Мотя смутилась и сказала правду:
- Недели две назад на Москву проходил южный товарняк. За полверсты до станции оторвался хвостовой вагон и сошел под откос. Разбился вдребезги. Пошли посмотреть, а там арбузы оказались. Да только красное месиво от них - ничего целого не осталось. Стадо неподалеку паслось. И веришь, Коля, как на праздник сбежались коровы, овцы, козы, телята, станционные ребята - сладкого всем охота. Ну и я ходила туда, вот и насушила…
- Для забавы, что ли?
- Для какой-такой забавы, дурачок. За милый хлебушек порой сходили они, - Мотя тряхнула узелком, словно там не горькие семечки, а редкостные гостинцы-сладости.
- На кой ляд они теперь тебе? - с сытой заносчивостью сказал Николай. - Высыпи птичкам на харчи…
- Нет, Коля, для меня давно каждое зернышко - на вес жизни…
19
Иван Лукич встретил сына с испуганной радостью, не зная, куда посадить, чего сказать, о чем спросить. Без меры засуетился и, чтоб как-то ублажить сына радушием, пытался зачем-то улыбаться. Но уж лучше бы он этого не делал - лицо тут же морщинилось и казалось иссеченным сечкой и смотреть на него было страшновато. "Сдал, постарел и подурнел отец", - невесело отметил для себя Николай.
- Вот, батя, родню нашел! - с излишней веселостью представил он Мотю.
- Нашел и - слава богу. Давно пора, - благодушно отозвался Иван Лукич, догадавшись что случилось. - Теперича, сказывают, все молодые так-то: ни тебе попа, ни родительского благословения. Штемпель в пачпорт - шлеп и вся недолга. А у кого нет такого документу - и так сойдет, - авось не на веки вечные. Одно слово - свобода. Стыду не надо…
- Да не ворчи ты, - будто в шутку, обиделся Николай.
- Нет, нет! Зачем же, - испугался Иван Лукич. - Я к тому, что мне теперича хорошо и покойно будет… Дедом, бог даст, и сделаете меня, - отец улыбнулся и опять на лице зачернелись трещины. - Неча боле по свету рыскать. Делов и дома невпроворот… И внучата - великая радость, а? - только теперь Иван Лукич долго, со стариковской прикидкой, открыто и прямо посмотрел на Мотю. - А ты, дочка, не зорюй щечками-то, стыду тут никакого нету. Дело житейное…
За завтраком Николай узнал от отца обо всем, что произошло в Лядовке и за армейский год его отсутствия и за тот год, который был отдан шахте и недолгим скитаниям.
Колхоз обустраивался жестко, с большими потугами и со всегдашней крестьянской недоверчивостью и безладицей. Но колхоз - все-таки не коммуна, а артельное хозяйство, где все друг у друга на виду и каждый в своем значении и равноправии. Кулаков особых не нашлось, из зажиточных никто не артачился, так что дело обошлось без обрезов и высылок, не как в некоторых других селах, где петухи погуляли по избам и амбарам, и кровушка пролилась, и сирот прибавилось…
- Завтра всем миром косить собираемся. Хлеб поспел - зевать нельзя, - с хозяйской деловитостью проговорил Иван Лукич, сдувая чайный парок с блюдца. - Все поголовно - в поле. Такую мобилизацию объявил Антон Шумсков. Он у нас, как всегда, полный верховодитель - не ослушаешься.
- Все так все. И мы не против, не так ли Матрена батьковна? - обратился Николай к Моте, чтоб как-то ее ободрить, хотя ей и без того показались милыми существами и отец, и изба, и совсем какой-то домашний Николай. Все необыкновенно уютно ложилось на ее уставшую душу. - Мы что, обсевки, что ли?
- Я как ты, Коля, - согласилась Мотя, хотя еще толком и не разобралась, что и когда надо делать.
- Одно худо у нас, Николка, - с нутряной заботой стал жаловаться Иван Лукич, - сиротеет Лядовка наша… Народишко-то, особливо молодой, в город подался… Земля, вишь ты, им не по нутру стала, навроде каторги. На шахты текут люди, как ты вот убег. В Тулу тоже и в самую Москву - вон ажник куда. Чуть не в министры черт несет. Везде и всюду чего-то строить задумали. Какую-то социализму, говорил Шумсков. И ничего не попишешь: надо, говорят, а то опять на Расею войной попрут супостаты, ежели пронюхают, что ничего не делаем - на печи лежибочим да табак с вином глушим… А еще сказывал Шумсков об том, что какую-то пятилетку учинять скоро будут. И тоже уйма людей затребуется. А откудова их взять-то? Да все оттудова - из Лядова нашего…